ович освободился от пут метросна, где
приснилась большая картина, от которой его брала оторопь. Человек шел,
поеживаясь, хотя было не жарко, не холодно. Он боялся погоды, когда
свежесть с теплом, "сговарившись", давали сплошное блаженство, гнали
буйные токи по жилам, и делалось сладко и, точно мальчишке, хотелось
куда-то нестись...
  Миновав виадук, Пляноватый увидел стеклянную рвущую вышние ветры "скалу"
своего института и мысленно улыбнулся пришедшему в голову слову:
"командированный".
  - В самом деле, кто ж я еще! Ведь задачка поставлена круто: "Пойди и
верни". А когда начинать, неизвестно, - объявят особо.
  Жизнь могла бы казаться красивой, если б под руку не толкали лихие
прозрения. Не собираясь выстаивать очередь к лифту, чувствуя свежую силу и
легкость, на девятый этаж Владимир Владимирович поднимался прыжками в
две-три ступеньки без отдыха, не сбивая дыхания. Он сам себе нравился и,
вышагивая по коридору, слегка удивлялся, почему попадавшиеся навстречу
девочки-техники не обращают на такого красавца внимания.
  Возле двери ждал Марк Макарович - тоже Главный специалист, но уже в
приличных годах. Он умел читать мысли: "Фто, не хотят замефтять молодфа? А
вы фами не пяльтефь, дайте им ваф равглядеть. Венфины - народ офтень
фтонкий, фтефнительный". У коллеги не ладилось что-то с "согласными".
Поначалу это казалось игрой, нарочитым коверканьем слов. Но подобные вещи,
привыкнув, перестаешь замечать. Он был шустр и мал ростом, как говорят:
"метр с кепкой". Владимир Владимирович вообще уважал стариков: они вроде
айсбергов: подспудного в них куда больше, чем очевидного. Как древние
здания, погружаясь, врастают в культурные наслоения почвы, так душа
человека в годах все заметней оказывается по ту сторону от "поверхности
жизни". Марк Макарович и Пляноватый занимали вдвоем одну узкую комнату.
Стол молодого стоял возле двери, старшего - ближе к окну.
  - Какое утро фтюдефное! - риторически восклицал Марк Макарович, извлекая
бумаги. Тем временем Пляноватый шарил в карманах, двигал ящики, потрошил
"дипломат", не найдя, что искал, снова шарил и двигал.
  - Фто вы фте фуетитефь? - наконец, замечал Марк Макарович. - Потеряли
фтего? Да не фтутите так яфтиками! Фто хоть флуфтилофь?
  - У вас, случайно, книжечки записной не найдется?
  - О фтем рефть, Владимир Владимирович! - точно ждал этой просьбы коллега.
  - Повалуйфта! Я ф удовольфтвием вам подарю!
  Владимир Владимирович благодарил, испытывая почти сыновнюю нежность, к
соседу. Хотя новая записная книжка в синей твердой обложке не могла до
конца снять тревогу: потеряны записи, сделанные накануне, а нынче он "хоть
убей" ничего не мог вспомнить, но было приятно, что доктор наук "старина
Марк Макарович" называет его уважительно по имени-отчеству.
  Позвонил Федькин - помощник ученого секретаря, однокашник приятель.
  - Слушай, Володька, складывается впечатление, что твоя диссертация мне
нужна больше, чем тебе самому. Когда автореферат подготовишь?
  - Васенька, ради бога прости! - умолял Пляноватый. - Времени нету совсем!
Но на этих днях сдам, кровь из носу!
  - Это я слышал. Больше ждать не могу. Сегодня или уже никогда!
  - Постараюсь сегодня.
  - Ты наверно не понял?
  - Все понял. Сказал: постараюсь!
  - Лентяй ты, Володька!
  - Лень, Васенька, - дань мудрому ощущению бренности бытия...
  - Не болтай ерунды! Реферат к концу дня должен быть у меня! Тебе ясно?
  - Придется подсуетиться.
  - Подсуетись, дорогой. Всего доброго!



  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Защитив диплом, Яковлев остался на кафедре. Через год Евгений Григорьевич
ушел воевать, в сорок четвертом, после ранения в легкое, возвратился в
родной институт, а чуть позже в научных журналах начали появляться его
статейки. Все, от жесткого бобрика на голове до орлиного носа на
удлиненном лице, говорило Марине Васильевне, о его одаренности. Это решило
судьбу математика. Сама Ковалева отличалась подтянутостью, стройной
фигурой, гладкостью кожи на крупном красивом лице со слегка выдающимся
подбородком. Яковлева она "взяла" не кокетством, а решительностью и
простотою служаки, подсознательно избегая уловок, нервирующих
интеллигентов, когда они вдруг сознают, что их "окрутили". Единственной ее
вольностью стала кличка "Ушастик": крупные уши ученого в самом деле
казались ей продолжением скрытых извилин.
  Свадьбу сыграли без шума. До первых схваток Марина Васильевна не
пропускала занятий. Роды были короткие легкие. На свет, как и было
задумано, появился мальчик - Сереженька. В первые годы после войны еще
можно было найти приходящую няню, и Марина Васильевна не воспользовалась
академическим отпуском... Скоро без лишнего шума, так же, как свадьбу,
отметили выпуск. Чувство сурового времени приучило Марину Васильевну не
теряться в любой обстановке, и через какой-нибудь месяц педагогам
московской школы казалось, что "новый физик" трудится рядом с ними уже
много лет.
  "Ночные налеты" сменились новой напастью: выяснилось, что Евгений
Григорьевич трусит ночами, вздрагивает от разговоров за дверью, шагов за
стеной и гудков за окном. Очень скоро жена убедилась, что он неумен и
спесив: отвергая соавторство руководителя, Яковлев все потерял - его
перестали печатать и вообще замечать. Марина Васильевна, как могла,
разъясняла Евгению, дескать, он сам виноват, потому что в "суровое время
нужно долбить в одну точку". А он умолял: "Ради бога, оставь наше время в
покое! Ну чем оно хуже других?"
И в новой квартире, добытой великими хлопотами, Евгений Григорьевич не
излечился от страхов: стоило сыну пошевелиться в постельке, Яковлев
схватывался перепуганной птицей, показывал нервы, как будто он отпрыск
лендлорда, а не одесского педиатра. Она удивлялась: "Ну почему ты со мной
так не ласков? " "Потому что - суровое время!" - отвечал он с издевкой. И
Марина Васильевна догадалась, виною всему его немощь. Казалось, что
грозное время, как мудрый хирург, должно было выскоблить напрочь
нежизнеспособную хиль. Не верилось, что исстрадавшимся женщинам может
выпасть еще и такая беда.
  Когда-то в зенитной бригаде судили о Них, как о чем-то несбыточном. В
школе единственным представителем сильного пола был старый писклявый
завхоз, и в учительской, тоже стонали: "Тут как ни крути, - в доме нужен
мужик". Марина Васильевна понимала, что это идет от тоски - затаенной
мечты по сверхсиле, способной решить одним махом все бабьи проблемы, что
тут больше слов чем надежд... Но до замужества вообразить не могла, каким
это будет ничтожным и жалким на деле.
  Сродный брат Марины Васильевны Ковалев не признал ее мужа, а сестре
объявил: "Да какой он мужчина? Ни футбол, ни рыбалочку с им не обсудишь, в
обчем, - некультурный товарищ!"
Глядя как мечется и хлопочет Анна Петровна - жена Ковалева - Марина
Васильевна убеждалась, что помощи по хозяйству от брата не больше, чем ей
от Ушастика. У самой же Марины Васильевны по законам сурового времени в
доме не утихала война не на жизнь, а на смерть с беспорядком и грязью.
Сражались семейным расчетом, включая Сереженьку. Здесь постоянно травили
какую-то нечисть, сводили следы, подбирали соринки, мыли, скоблили,
достигнув сияния, шли по второму заходу: драили, чистили порошками и
пастами, тряпками, щетками, шкуркой, достигнув сияния, все начинали
сначала.
  Мысль о загубленном времени мучила Яковлева, но, спеленутый страхом
лишиться семьи, он впрягался в оглоблю "сурового времени", а Марина
Васильевна подгоняла привычным упреком: "Сто раз говорила себе, легче
сделать самой, чем рассчитывать на ленивую бестолочь!" Если кто-нибудь со
стороны упрекал: "Да нельзя же, голубушка, из чистоты делать культ!", она
закрывала дискуссию едким вопросом: "А вы предлагаете жить как в хлеву!"

  Однажды Евгений Григорьевич заявился домой под хмельком: встретил будто бы
фронтового товарища - плакал, спорил, шумел, а потом его крепко рвало.
Подумав. Марина Васильевна сделала вывод: погрязнув в дерьме неудач,
муженек уже катится вниз по наклонной. Его не удержишь - лучше не стой
на пути. К безумцу, способному перечеркнуть одним махом будущность сына,
жалости быть не могло: "Не только попойки, сама атмосфера борьбы с
разлагающим пьянством калечит ребенка". И когда через месяц Евгений
вторично явился хмельным, она подыскала такие слова, что Ушастик не
выдержал - закричал истерически: "Будьте вы прокляты оба: и ты, и "суровое
время"!
  - Был на фронте, а даже ругаться не научился! - сказала с презрением
женщина, выставив его вещи за дверь. В течение месяца Яковлев умолял о
прощении, неумело бранил и ее, и "суровое время", наивно требовал сына...
Напрасно: к разводу Марина Васильевна подошла с той же тщательностью, с
какой относилась к дезинсекции в доме.
  Мысленно она поделила мужчин на четыре больших категории. В первой были
такие, как Яковлев - истеричные, кадыкастые, впалогрудые хлюпики, склонные
к позе, к жеманству. Евгений Григорьевич мог, например, возмущаться тому,
что у Бунина "море пахнет арбузами", утверждая, что море у берега - просто
большая помойка и если пахнет арбузами - то уж, конечно, гнилыми. Тип этот
напивается быстро, а захмелев, предается слезам. Их не жалко. На них
противно смотреть. Ко второй разновидности относился грудастый пузан с
жирным басом или не терпящим возражения тенором. Этот хрюкает, шумно
сопит, когда угрожает и насыщается. Предплечья всегда оттопырены, словно
там не желе а гигантские бицепсы. Характер, как говорится "масштабный".
Причисленный к этому роду Иван Ковалев мог, например, предложить: "На
спор? Выпиваю зараз ведро пива? Ставишь?" Напившись, такие куражатся,
хвастают, а потом вдруг откинутся и "дают храпока", - ну прямо как на
баяне играют.
  К следующей разновидности относился трудяга-молчальник - добрый робкий
бычок..., только зверь во хмелю, слепо жаждущий крови. Марина Васильевна
не считала мужчин храбрецами, полагая, что есть обстоятельства, при
которых отсутствие выбора делает смелым любого.
  К четвертому виду она причисляла мужчин, у которых есть цель. Владея чуть
ли ни женскою хваткой, они занимаются делом, а не болтают о деле. Таких
она даже побаивалась, хотя и считала разумно, что чистого типа в природе
скорее всего не встречается.
  Внешне семейный разрыв на Марине Васильевне не отразился. Разве что больше
стала курить..., и вернулись "ночные налеты", а в них вошел сын.
Помноженный на материнское чувство, ужас бессилия превращал эти сны в
западню. Еще не проснувшись, бросалась к детской кроватке и пугала
ребенка, прикрывая его своим телом.
  Школьный предмет свой считала лишь "легким прикосновением к физике". Не
ставила себе цель "прививать вкус к наукам". Но давала знания прочные
"на всю жизнь".
  Брат Иван попивал, имел из-за этого неприятности, лечился, - не долечился,
но вышел на пенсию в срок, подполковником. От скуки работал вахтером в
строительном главке почти рядом с домом.
  Жену свою, Анну Петровну, Иван перед самой войной "осчастливил", забрав из
деревни. Детей у них не было. Виноватой считалась она. Но, ворча, для
приличия, Ковалев был доволен и жизнью, и Анной - большой мастерицею печь
пироги. Она начиняла их мясом, картошкой, горохом, капустой, грибами,
малиной и прочим... Славной стряпухе достался и славный едок. Хвалил он по
гетмански: "Ну, Анна, добре!" Глядя на это, Марине Васильевне было жалко
себя. Она думала: "Как нелепо все оборачивается! Неужто же вышел обман!?
Нет! Нет! Быть не может! Предчувствия детства - святы!"



                                  ГЛАВА ПЯТАЯ


  На совещании у Главного технолога, пока вопрос не касается лично тебя,
можно и подремать.
  Мысли в дремотной каше то топчутся на настоящем, то погружаются в
прошлое. Но прошлое круто разорвано и вызывает печаль. Он думал о сыне
Андрее, но не теперешнем, взрослом, - о маленьком мальчике. Вспомнились
случаи, когда отправляясь с ребенком в театр, в планетарий, в музей,
зоопарк, он, занятый мыслями, забывал купить малышу сладких радостей, и
теперь это мучило. Мысль о сыне была странным образом "двухэтажна":
смотрел на Андрея как виноватый отец и как опечаленный дед обделенного
радостью внука.
  Что касается женщин, он менялся в лице, когда о них думал, полагая однако,
что если когда-нибудь верх одержут эти создания, вовсе не следует ожидать
на Земле наступления рая. Есть много женщин, при виде которых, еще не
избавившись от восхищения уже начинаешь испытывать скуку. Такой была мать
Андрея - Галина. Первоначальная ее притягательность, словно тряпкою,
стерта безоглядной доверчивостью, неумением сохранять флер загадочности.
В отчужденности сына нелепо было усматривать только месть за предательство
к матери: Владимир Владимирович относил это к общей утрате межчеловеческих
связей. Краем уха прислушиваясь к вялым размазанным репликам на совещании,
он подумал, что кроме косноязычия диалектного и - от убожества мысли,
существует еще возрастной дефект речи: люди теряют зубы, вставляют
коронки, "сооружают" мосты, даже целые челюсти - с каждым годом слабеет
мускулатура лица, речь становится карикатурнее так же как внешность.
Однако рискованно косноязычие старческое объяснять слабоумием, хотя иногда
очень хочется: настоящий маразм хорошо уживается и с блистательной
дикцией, и с лицедейским талантом. Сегодня, когда просто некогда слушать
друг друга, значение приобретает компактность и поразительностъ речи.
  Не только звонок помощника ученого секретаря напоминал о неначатой
диссертации. Думать о ней заставляли свойственные интеллигенту рутинные
мысли про то, как распутать сложности жизни, остановить прогрессирующую
одичалость, достучаться, докричаться до ближнего. Если каждый слышит
только себя, как добиться, чтобы контакт равносилен был озарению.
  Пляноватый знал уже, диссертации он никогда не напишет: просто руки до нее
не дойдут... Разве что "автореферат" нацарапает, - даст в нем сжатое
изложение темы, требуемое для включения диссертации в план.
  Чуть-чуть придремав, он снова увидел КАРТИНУ, привидевшуюся еще под
землей. То была диарама, пределы которой терялись в пространстве. На плане
переднем (предметном) толпилось много людей с кожей разных оттенков в
одежде космической, ритуальной, мирской... и совсем без одежды. Все они:
христиане, язычники, "дети" Аллаха, поклонники Будды и Яхве, сектанты,
безбожники всяких мастей - одни сокровенно, другие открыто творили
молитву (возносили мольбу), обращаясь при этом, не к Солнцу-Яриле, не к
лику святого, не к идолу, не к небесам, а все вместе - к единственному
оторопевшему перед КАРТИНОЮ зрителю. "О чем они просят? О жизни? О
продолжении рода? Ну чем я могу им помочь?" - вопрошал себя Пляноватый. Он
относился к сорту людей, у которых зерна сочувствия не лежат на
поверхности.
  Когда дело дошло, наконец, до объекта за который отвечал Пляноватый...,
грудь изнутри обожгло. Так было всегда, когда наступал момент действовать:
существо человеческое как бы сопротивлялось насилию.
  Подрядчик на совещании гнул свою линию, выставляя изъяны документации:
"Во-первых, - басил он, разглаживая усищи, - не расшифрованы закладные
узлы и детали! Кроме того на кронштейнах действующего коллектора для
кабеля наверняка уже нету свободного места. А потому без ревизии
сооружения и соответствующей корректировки проекта мы его не возьмем".
Это сказано было спокойным внушительным тоном, но в темных, как туча, усах
затаилась угроза. Председательствовавший, Главный Технолог возмущался не
столько словами, сколько тоном, манерой подрядчика дезинформировать мало
смыслившего в деталях заказчика. Седой большегривый Технолог бросил
красивые руки на стол, ладонями вниз, и как будто забыл, что они
существуют. Монтажную организацию под названием звучным "Поток" знал он
многие годы, имел к ней устойчивую аллергию, а поэтому сразу взорвался, и
вышел злой перелай. Только руки Технолога оставались бездвижными, точно
отрезанные, свидетельствуя о недюжинной воле хозяина, либо о том, что
поднявшийся шторм был лишь бурей в стакане воды. А бедняга-заказчик моргая
глазами, не понимал, кто же прав, ибо сути вопроса речи почти не касались.
Когда же Технологу, наконец, надоело "прикрывать подчиненного грудью", он
с тем же запалом набросился на Пляноватого: "Нy, а вы что отмалчиваетесь,
будто вас не касается? Соблаговолите нам доложить суть вопроса!"
  - Попробую. - мямлил Владимир Владимирович, еще не настроившись.
  - Сделайте милость, - язвил технолог по принципу "клюй своих, чтоб чужие
боялись".
  - Сделаю, - пообещал Пляноватый. - А вас попрошу не шуметь. Вы мешаете...
  - Спать? - уколол Технолог, забарабанив вдруг пальчиками.
  - Когда сила звука "зашкаливает", люди перестают понимать нашу речь.
  - Не порите вы чушь, Пляноватый! - неожиданно шлепнул технолог ладошкой
об стол, ибо наглость противника - это бальзам по сравнению с наглостью
подчиненного. - Нечего тут понимать!
  - Именно! - поддержал руководство подрядчик. - Садитесь, дорабатывайте
документы... А там будет видно! - густые усы процедили ухмылочку. Тогда и
Владимир Владимирович заулыбался, как улыбаются добрые люди, вспоминая о
чем-то хорошем. Улыбаясь, произносил он странные вещи, создавая из музыки
речи, как из сна наяву покоряющий воображение многомерный пространственный
образ. Элементарно это сводилось к тому, что на плоскости можно все
охватить одним взглядом, запомнить и мысленно разобраться в деталях...
Если же плоскость вдруг смять - все смешается. Образуется хаос. И чем
больше мы станем тратить энергии, напрягая мозги, голос, зрение, слух,
чтобы в нем разобраться, тем... безрезультатнее. Прежде чем попытаться
понять, подготовьте, дескать, объект: приглядитесь, как следует отверните
углы, распрямите центральную часть, уберите морщинки: любая неровность
ведет к искажению истины. "Приголубьте" ладошкой поверхность, сдуйте
пылинки - и только тогда уж решайтесь осмысливать.
  Пляноватый давно все обдумал, прежде чем подготовить собравшихся, и когда
они были "готовы" (он это чувствовал)..., коротко доложил ситуацию. "Что
записать в протокол?" - спросила его секретарь. "А так и пишите, -
продиктовал Пляноватый, - В связи с разъяснениями института, подрядчик
снимает требования по расшифровке типовых закладных узлов и по ревизии
проходного коллектора, но в ближайшее время выдвинет новые, потому что в
интересах трудящихся - не добиваться, а отбиваться от всякой работы."
Присутствующие, ошалевшие от миролюбия, подписались под протоколом, и
каждый получил экземпляр. На этом совещание кончилось.
  Подрядчик опомнился лишь у себя в управлении, позвонил, возмущался,
дескать, ему "заморочили голову", отрекался от подписи - "Интеллигенция
хренова! Вы у меня дохохмитесь!"
Владимир Владимирович вышел из лифта к траурной тумбочке с фотопортретом,
с букетиком свежих цветов. В этом месте было что-то влекущее, вдруг
заставившее Пляноватого приплестись сюда, как "к себе". Стоя перед
портретом, он даже поежился, чувствуя оторопь.
  - Десять лет прошло... Точно. День в день - десять лет... - произнес сзади
Главный Технолог. - Печально, что его с нами нет. Я хорошо знал вашего
папу. Как видите, мы не забыли, - продолжало начальство. - Вы стали очень
похожи... И фокус, который вы только что выкинули на совещании был как раз
в его духе: родитель ваш обладал колдовским обаянием. Интересно, каким же
он был как отец?
  - Никаким...
  - Вот как!? - Главный Технолог был явно шокирован.
  - Путного из сыночка так и не вышло. - объяснил Пляноватый и поплелся
наверх.
  Главный был ему симпатичен. Нечто родственное заключалось в веселой
небрежности их фамилий... Начальника звали Бревдо.
  В этот раз поднимался к себе не спеша: думал об Алевтине, будто
прекрасную книгу букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой
прочитывал, расшифровывал то, что зовется "чертами". Здесь в каждом
изгибе, в каждой припухлости, в родинке каждой таился источник тепла. Она
была вся точно соткана из манящих загадок. Владимир Владимирович нес в
себе Алевтину, как коренной ереванец несет в душе образ седо