Обойтись своими силами!
   - По линии! Всем по линии! Делаю перерыв на полчаса.  Заслушаю  очередные
сводки. - Ходов выключил аппаратуру и  устало  посмотрел  на  пришедших.  На
столе перед ним лежал ворох  бумаг.  -  Слушаю  вас,  -  обратился  Ходов  к
Денисюку.
   Денис потерял дар слова. Свесив длинные руки,  он  только  молча  шевелил
усами.
   Дядя Саша откашлялся. Алексей  молчал,  поблескивая  глазами.  Видя,  что
Денис не соберется с силами, дядя Саша кратко рассказал Ходову о предложении
Дениса, которое сулило экономию несметного числа труб.
   Ходов встал и холодным взглядом оглядел смущенного Дениса, взволнованного
Алексея и выжидающего парторга.  Потом,  чуть  согнув  свою  узкую  спину  и
положив руку на поясницу, прошелся по просторному салону.
   Все молчали. Снаружи доносился шум и свист пурги. В салоне было тепло,  и
Денис расстегнул полушубок. Плохо выбритое лицо его побагровело.
   - Похвально, очень похвально, - процедил сквозь зубы Ходов. - Техническая
задача решена блестяще, но...
   - Но? - пытливо спросил Алексей.
   - Но метафизически.
   - Почему метафизически? - искренне удивился Александр Григорьевич.
   - Метафизически,  то  есть  вне  связи  со  всеми  другими  явлениями,  -
скрипучим голосом пояснил Ходов. Заложив  руки  за  спину,  сгорбившись,  он
ходил взад и вперед по салону. - В нашем случае  без  учета  всех  остальных
обстоятельств и положения на строительстве.  Какую  задачу  поставила  перед
нами партия? Какое задание дало  правительство?  Построить  опытный  участок
мола в Карском море. Проверить результат его действия на природу весной. Это
значит, что к весне вся трасса мола должна быть заморожена.
   Все выжидательно молчали. Ходов прошел за  стол  и  сел  на  свое  место.
Зажигалась сигнальная лампочка телефона, но Ходов нажал кнопку, давая знать,
что говорить не может.
   - Мол должен быть закончен. Да, на него требуется много металла, огромное
количество труб. Правительство знало это и выделило нам нужные  фонды.  Наша
страна ныне очень богата металлом.  Но  дело  не  в  фондах.  Вспомним,  как
делаются и где делаются эти трубы. В тепле. На юге. Без участия  людей.  Вам
хочется сэкономить эти почти без всякого труда полученные трубы? Какой ценой
вы хотите этого добиться?
   - Василий Васильевич! - страстно прервал Алексей. - Но ведь если не  надо
труб, то ледяной мол  будет  строить  легче,  чем  железную  дорогу  той  же
протяженности! У нас нет самых трудоемких земляных работ, а теперь не  будет
и металла!
   - Легче, говорите? - прищурившись,  спросил  Ходов.  -  По-вашему,  легче
работать на льду, в пургу, в мороз,  полярной  ночью?  По-вашему,  легче  не
только спускать трубы под лед, но еще и вытаскивать их  обратно,  переносить
на новый участок? Вы, как всегда, увлекаетесь, Алексей Сергеевич.  В  данном
случае вы увлекаетесь экономией металла. Не понимаете, что  стране  выгоднее
делать для нас  трубы  в  благоприятных  условиях,  избавляя  этим  полярных
строителей от дополнительного труда в условиях тяжелых.
   Денис дернулся на месте. Этого возражения он и ждал!
   Ходов продолжал говорить ровным, скрипучим голосом,  приводя  новые,  как
казалось Денису, все более неопровержимые аргументы.
   - Приняв предложение Денисюка, вы  возложили  бы  на  строителей  двойную
работу.  Они  попросту  не  справились  бы  с  ней.  Это  и   понятно.   Наш
технологический процесс рассчитан до минут, едва ли не до секунд.  Для  него
созданы специальные машины. - Ходов положил руку на телефон. - Я каждый  час
слышу о трудностях, о срывах, о неполадках.  Принять  предложение  Денисюка,
заставить вместо машин работать людей - это значит во имя  экономии  металла
сорвать строительство. Мол не замерзнет к весне, а значит, будет и не нужен.
Уж если стремиться к экономии труб во что бы то ни стало, то есть еще  более
эффективный и простой метод.
   - Какой же? - не выдержал Денис.
   - Не строить мол совсем, - отрезал Ходов и закашлялся.
   Никто не возразил начальнику.  Александр  Григорьевич  сидел  нагнувшись,
запустив руку в густую бороду. Алексей, видимо, едва сдерживал  себя.  Денис
был ошеломлен.
   - Не строить мол совсем, - холодно повторил Ходов. - А  если  решили  мол
строить, то надо думать,  как  его  построить,  а  не  измышлять  способы  к
затруднению строительства. Я  понимаю  хорошие  побуждения  Денисюка,  но  я
смотрю на вещи реально. Мы должны всячески облегчить труд  людей  в  тяжелых
условиях  арктической  зимы,  всячески  облегчить...  Даже  если  для  этого
потребовалось бы вдвое больше труб. Для нас важнее всего люди!  Люди,  а  не
трубы! Прошу прощения, у меня сейчас будет разговор на линии. Я  вам  больше
не нужен?
   - Прошу прощения! Я не согласен  с  вами,  Василий  Васильевич!  -  резко
сказал Алексей.
   Ходов пожал плечами, но промолчал.
   - Мы имеем возможность сберечь стране несметное количество  металла.  Как
мы можем пройти мимо этого? - запальчиво продолжал Алексей.
   - Но  какой  ценой?  Я  вам  скажу,  какой  ценой.  Ценой  замены  работы
машин-автоматов напряжением мускулов людей, людей, которые обмораживаются на
ветру,  спускаются  в   ледяную   воду.   Вы   не   так   понимаете   задачи
коммунистической стройки, товарищ Карцев. - Ходов поднялся.
   Алексей стоял, не спуская  с  него  пристального  взгляда.  Казалось,  он
вложил в этот взгляд весь свой темперамент, всю свою волю, все упорство.
   Парторг строительства поднялся.
   Ходов счел необходимым обратиться к нему:
   - Александр Григорьевич! Что ты скажешь? Ты  отвечаешь  за  строительство
наравне со мной, ты больше, чем кто-либо, печешься о людях. Что ты скажешь?
   Александр Григорьевич стоял посредине салона, запустив в  бороду  руку  и
наклонив в раздумье голову.
   - Мое мнение, товарищи, ничего бы не решило. Есть другое мнение  -  более
весомое, более решающее.
   Ходов и Алексей выжидательно молчали. Парторг спокойно посмотрел на них и
сказал:
   - Вопрос этот без народа решить нельзя. Надо, чтобы свое  мнение  сказали
сами участники стройки, партийные и  непартийные.  Я  думаю,  что  партийный
комитет строительства согласится со мной.
   - Хотите обсуждать мое мнение на собрании? - понизив  голос  и  с  трудом
сдерживая гнев, спросил Ходов.
   - Да. Решение должно быть подлинно государственным, оно будет принято  не
мной, не Алексеем, не тобой, Василий, а принято, будет в Москве. Там дорожат
мнением каждого строителя.
   - Можете собирать  любые  суждения,  -  сказал  Ходов,  ударив  по  столу
ладонью. - Я  отвечаю  за  свое  партийной  совестью.  Я  знаю  узкие  места
строительства. Мне  поручено  строительство  мола,  а  не  металлургического
завода по изготовлению труб. Для меня люди дороже металла. Прошу прощения.
   - Пусть скажет свое слово и народ, - веско заметил парторг.
   - Да, надо поговорить со  строителями,  -  ухватился  за  мысль  парторга
Алексей.
   - Я не против обсуждения, но остерегайтесь  митинговым  запалом  толкнуть
строителей на невыполнимые обязательства. Еще раз  прошу  прощения.  У  меня
время  связи  с  дальними  участками.  Берусь  в  любой  аудитории  доказать
несостоятельность и несвоевременность ваших забот об  экономии  строительных
материалов.
   Алексей вскипел. Он не мог больше сдерживаться.
   - Вы  говорите,  как  консерватор!  И  смотрите  на  все  с  директорской
колокольни, а не с государственной точки зрения.
   - Государственные интересы - в выполнении государственных заданий, а не в
срыве их во имя фантастических благ.
   Алексей, заикаясь, сказал:
   - Н-на ком-мунистической стройке... н-надо говорить и д-думать,  д-думать
и говорить по-иному!..
   - И думать, и говорить, и действовать нужно только так, чтобы  обеспечить
готовность мола к весне.
   - Любой ценой? - вызывающе спросил Алексей.
   - Да, - отрезал Ходов.
   Посетители вышли. Ходов, оставшись один, поморщился, как от сильной боли,
и сорвал трубку.
   - Телевизионную связь с Москвой. Немедленно! - скомандовал он.

   Глава пятая
   С ТЕМ, КТО В МОРЕ...

   В черном небе светила полная луна. Она только что взошла над горизонтом и
висела,  касаясь  своим  краем  льдов,  огромная,   красноватая,   почему-то
волнующая.
   Капитан гидромонитора Федор Терехов смотрел на луну. Мысли его мчались  к
ней, потом, словно отражаясь от лунной поверхности, неслись к земле, но  уже
в другую, не в полярную ее область - в далекую пустыню...
   Непреодолимая сила  потянула  Федора  в  каюту.  Он  завернул  сначала  в
штурманскую рубку, проверил, точен ли курс корабля, прокладывающего  полынью
для установки труб, потом, не в силах уже противиться себе, дробно простучав
ногами по ступенькам трапа, широким шагом прошел в каюту.
   Он плотно закрыл дверь,  щелкнул  ключом.  Подошел  к  сейфу,  набрал  на
вращающемся диске нужный номер. Тяжелая, толстая  дверца  распахнулась  сама
собой. Маленьким ключиком Федор отомкнул верхний  ящичек  и  вынул  из  него
изящную шкатулочку - диковинку южных морей.
   Он бережно отнес ее к письменному столу, сел за него,  словно  предвкушая
что-то, зажег настольную лампу, одновременно выключив  верхний  свет.  Каюта
погрузилась  в  уютную  полутьму.  В  центре  освещенного  круга  на   столе
переливалась отблесками перламутровая шкатулка. На боковой ее  стенке  нужно
было повернуть одну раковинку, тогда крышка открывалась.
   Федор вынул пачку записанных  радиопочтовым  аппаратом  писем,  аккуратно
перевязанных ленточкой.  Он  взял  первое  письмо.  На  нем  была  дата  дня
телевизионной связи гидромонитора с Барханским заводом.

   "...Сама не своя... Не опомнюсь от всего, что произошло около телевизора.
Казалось бы, не смогу  смотреть  людям  в  глаза,  а  я  иду  по  заводу  со
вздернутым носом, сияющая и глупая... И мне ни капельки не стыдно!
   Всякая уважающая себя девушка  должна  ждать,  пока  ей  скажут  желанное
слово, от которого ее бросит в жар. Так  заведено  веками,  идет  от  дедов.
Именно от дедов, а не от бабок. Потому, что выбирали деды,  а  бабки,  тогда
молоденькие, рдеющие, ждали.
   Это сейчас я стала такая храбрая, когда уже выдала себя с головой.  А  то
бы тоже сидела  и  ждала,  когда  после  плавания  "кто-нибудь"  скажет  мне
заветное слово... Но я сама выпустила его, как ласточку.  И  не  жалею!  Оно
слетело с моих губ, хотя они и произносили только слова испуга.
   Я весь вечер  играла,  счастливая  и  смущенная,  воображала  Хрустальный
дворец и девушку, которая  плакала  в  тоске  по  героическим  дням.  Всегда
думала, что только на такие слезы  способна,  а  слезы-то  оказались  самыми
простыми, женскими... И тем дороже, может быть, они?
   Неужели... только "вопреки"? Или все-таки и "за что-нибудь"?
   Когда я думаю о тебе... Ой, сорвалось!.. Это  тоже  ласточка  заветная!..
Когда я думаю о тебе - теперь только так буду звать, -  я  тысячу  раз  могу
повторить "за что, за что, за что"! И тут  будут:  и  сила,  и  мужество,  и
сдержанность, и спокойствие, и воля, и робость. Эта милая, смешная  робость,
которую я ценю больше пылких речей. Я буду перечислять прямоту и  честность,
благородство и долг... Буду говорить, говорить... и все о тебе!..
   И все-таки ты прав. Не только "за что-нибудь", но  и  "вопреки".  Вопреки
самой себе, которая - какая  глупая,  смешная!  -  противилась  этому  всеми
силенками. Вопреки тому, что ты всегда будешь в плаванье, за  что  я  должна
была бы возненавидеть твои корабли, но я их вопреки всему...
   Нет! Не проговорюсь! Даже о кораблях не  скажу  этого...  Нет!  нет!  Мы,
девушки, должны ждать, когда нам скажут желанное слово.
   О, если бы ты знал, какое оно желанное, ты бы  давно,  давно  сказал  его
мне... И я знаю, знаю,  что  скажешь.  Иначе  разве  моя  хваленая  гордость
позволила бы мне все это написать тебе?
   Скажешь. Я жду его, настороженная, устремленная вдаль.
   Я думала о том, кто в море. Мне хотелось быть с ним. Я  перестала  играть
на рояле, выпрыгнула в открытое окно, как девчонка, и попала ногой в клумбу:
я  ведь  живу  на  первом  этаже.   Потом   старательно   заглаживала   свой
предательский след. Пахло левкоями. На сердце было сладко.
   Я хотела быть с тем, кто в море. Я прокралась на берег озера, разделась и
поплыла. Брызги светились, как искры. Это все луна!..  Та  самая,  волшебные
лучи которой принесли мне твое изображение.
   Я отплыла от берега далеко-далеко, лежала на спине и смотрела на  черное,
"плюшевое" небо, на "нашу" луну. Ведь случайно и ты мог смотреть на нее.
   И вдруг что-то вспыхнуло на берегу. Над заводом  вставало  яркое  зарево.
Мартеновский цех светился изнутри, косые расходящиеся  лучи  вырывались  изо
всех проемов и доставали до самого неба, мягкого и мохнатого. Таким оно  мне
казалось. Очевидно, шла плавка.
   Я поплыла от берега, и каждый  раз,  как  я  оборачивалась  к  нему,  мне
становилось все веселее и радостнее. Я даже пела, плыла и пела.
   Я чувствовала себя далеко от берега... с тем, кто в море.
   Лена".

   Сколько раз перечитывал Федор это первое письмо Жени!
   Нежно прижав его к губам, он сидел долго-долго. Потом перечитал и  другие
письма. Искренние, но совсем не простые, как сама Женя, и бесконечно близкие
Федору. Он не умел так писать, но  умел  читать  все,  что  было  за  каждой
строчкой, умел понять  ее  настроение,  угадать  ее  тончайшие  ощущения,  о
которых она и не писала, но которые чувствовались за недосказанными фразами.
   Сейчас Федор сошел в каюту не только для того, чтобы  перечитать  дорогие
ему письма. Он писал ровным,  размашистым  почерком,  строго  выводя  каждую
букву:

   "Лена, родная моя!
   Письма к тебе - мой дневник. Не вел в детстве,  в  юности.  Веду  сейчас.
Такой же тайный и немного смешной.
   Тревожно у нас. Инженеры спорят.  Горячие  головы,  и  в  первую  очередь
Алеша,  хотят  обойтись  без  труб.  Ходов  доказывает,  что  это  затруднит
строительство. Слушаю их и тревожусь  о  другом.  Профессор  Сметанкин,  как
сварливая совесть, покоя не дает. Снова и снова пишет и  мне  и  другим.  На
него уже  перестали  обращать  внимание.  Прозвали  современным  Катоном.  И
подобно тому как римский сенатор  каждый  раз  провозглашал,  что  "Карфаген
должен быть уничтожен", профессор Сметанкин провозглашает, что  отгороженное
море замерзнет. Карфаген был уничтожен...  Никто  не  придает  словам  этого
каркающего ворона такого значения, как  я.  Я  не  понимаю  даже  Александра
Григорьевича, дядю Сашу. Не раз я разговаривал с  ним.  Он  ведь  океановед,
авторитет которого сыграл роль при решении вопроса о стройке опытного  мола.
Он отводил разговор в сторону. "Опытный  мол  должен  все  показать.  Данные
океанологической науки недостаточно проверены. Опытный мол будет  вкладом  в
эту науку". Мне кажется, что он чего-то недоговаривает. Знаю, вызывали его в
Москву, к Волкову. Знаю, ведет он переписку с академиком Овесяном.  Но  даже
мне он ничего не говорит.
   Алеша - весь в заботах стройки. Живет ими, горит. О  том,  что  "полынья"
замерзнет, и слушать не хочет, как  тогда  на  защите  диссертации.  У  меня
сердце болит. Сжимая крепче челюсти, иду на мостик. Когда дует ветер в лицо,
видишь льды, легче на душе. Знаешь, с чем борешься.
   Вопрос о  трубах  действительно  важен.  Касается  непосредственно  тебя,
вашего завода.  Ценой  двойного  напряжения  здесь,  во  льдах,  наши  хотят
освободить вас от поставок. Подумал,  что  вы  там,  наверное,  не  захотите
остаться в стороне.
   Надеюсь, выводы  сделаешь  сама.  Директор  твоего  завода  и  металлурги
отзовутся.
   Письмо - дневник. Каюсь. Ухватился  за  повод.  Если  металлурги  захотят
принять участие в обсуждении, которое  намечается,  снова  можно  установить
телевизионную связь. Увижу тебя, живую, двигающуюся, улыбающуюся... мне.
   Кажется, только в дневниках в этом сознаются".

   Федор перечитал письмо и остался недоволен. Ему хотелось написать, что он
любит, любит ее, что она бесконечно близка и дорога ему, что он хочет видеть
ее ежечасно, что он не хочет расставаться с ней, что постоянно хочет ощущать
в своей руке ее тонкие пальцы, смотреть ей в глаза...
   Но никогда таких слов не смог бы написать Федор.
   Да, может быть, и не надо было их писать. Женя прекрасно умела все читать
в его письмах, даже и неписанное.

   Глава шестая
   ПОД ВОЙ И СВИСТ

   "Уважаемые товарищи!
   Мы получили ваш адрес от нашего друга  Майкла  Никсона  и  считаем  своим
долгом переслать вам некоторые газетные вырезки. Они расскажут не  только  о
необыкновенной  судьбе  нашего  товарища,  сделавшей  его   близким   многим
американцам, но и о тех надеждах и стремлениях, которые питает  американский
народ.
   Нам было бы очень  приятно,  как  рядовым  представителям  этого  народа,
пожать ваши руки.
   Преданные интересам Америки друзья Майкла Никсона..."
   Под письмом стояло более сорока подписей. Объемистый  конверт  был  набит
газетными вырезками.

   "НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС
   Заявление  профессора  Колумбийского  университета  Гарольда  Смайлса  на
заседании Лиги "стального занавеса".  Ледовая  агрессия  коммунистов  против
американского континента!
   Лига "стального занавеса", ставящая своей целью борьбу против сближения с
коммунистическими странами, заслушала заявление  мистера  Гарольда  Смайлса,
профессора,   крупнейшего   знатока   геологической   истории   и    климата
американского   континента.   Почтенный   ученый   заявил:    "Строительство
коммунистического мола вдоль северного  побережья  Азии,  помимо  потепления
омывающих побережье морей, вызовет в Америке  геологическую  катастрофу,  на
которую, очевидно, злонамеренно и рассчитано.
   Едва мол будет закончен и  ледовая  кромка  на  сотни  миль  сдвинется  к
американскому континенту, на Аляске и в Канаде наступит резкое  похолодание,
которое положит начало обледенению. В течение последующих лет образовавшиеся
ледники сползут через Канаду к жизненным центрам Соединенных Штатов, неся  с
собой опустошение и гибель цивилизации".
   Профессор Смайлс приветствовал цели лиги, назвав безумием  продолжающуюся
политику "умиротворения" и сближения с  коммунистическими  странами.  "Пусть
коммунистический ледяной мол, который принесет разорение и горе американцам,
отрезвит,  наконец,  недальновидных  политиков,  готовых   терпеть   мировой
коммунизм, -  заключил  мистер  Смайлс.  -  Земному  шару  нужен  не  только
"стальной   занавес",   но   и   решительные   меры   пресечения   возможной
коммунистической агрессии".
   Профессор Смайлс был единодушно избран почетным членом лиги".

   "НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС
   Беспримерный скандал в Медисон-сквер-гардене
   Вчера в гигантском зале Медисон-сквер-гардена,  снятом  Лигой  "стального
занавеса", собралось несколько тысяч ньюйоркцев,  чтобы  услышать  почетного
члена  лиги  профессора  Смайлса,  поднявшего  голос  против  названного  им
агрессивным строительства мола в Северном Ледовитом океане.  Мистер  Гарольд
Смайлс повторил перед собравшимися сделанное им недавно  на  заседании  лиги
сенсационное предупреждение о грозящем обледенении американского  континента
из-за  изменения  коммунистами  ледового  режима  в  Арктике.  В  заключение
профессор указал на  пагубность  примирения  с  коммунистическими  странами,
которые покушаются даже на благословенный климат Америки.
   Получивший затем слово некий Майкл Никсон, не работающий по специальности
физик, выступил с ответом профессору Смайлсу. Мистер  Майкл  Никсон  высмеял
опасения уважаемого профессора и противопоставил судоходный Северный морской
путь вдоль Сибири непроходимым морям Аляски и Канады, утверждая, что они  не
освоены из-за сопротивления капиталистических монополий,  которым  невыгодно
столь дешевое морское сообщение между океанами. Уверяя, что коммунистический
мол служит лишь судоходству, Майкл Никсон заявил,  что  шум  об  агрессивном
ледяном моле нужен лиге лишь для того, чтобы  испугать  америка