на
мгновение "лужайка" стала похожа на огромного ощетинившегося ежа, и тотчас
иглы исчезли, превратившись в тугие спирали тускло-серого  цвета,  похожие
чем-то на завитки каракуля. Заряды финверсера были уже на исходе, да и  не
имело смысла тратить их на этот колючий лес, размерами превышающий десяток
футбольных полей.
   Хромой уже повернулся, чтобы идти назад, когда  в  луче  прожектора  на
склоне  соседнего  холма  обозначилась  длинная  и  сплющенная,   медленно
вибрирующая по краям тень.
   На память Хромому вдруг  пришло  почти  забытое  детское  воспоминание:
рассказ о человеке, однажды оказавшемся между крокодилом и львом.  Близкая
опасность вернула Хромому  ясность  мышления.  Он  вспомнил  о  нескольких
фугасных гранатах, обнаруженных в багажном боксе  скафандра  еще  в  самом
начале пути. Они были снабжены взрывателями замедленного действия и  могли
успокоить  "лужайку"  среднего  размера  минимум  на  час-полтора.  Вопрос
состоял в том, будут ли они достаточно эффективны против такого гиганта.
   Хромой достал одну гранату и бросил ее прямо перед  собой.  Иглы  ловко
поймали ее, как собака ловит подачку, и вновь сомкнулись в  плотный  серый
ковер,  в  глубине  которого  спустя  несколько  секунд  раздался   глухой
чавкающий звук. "Матрас" был уже рядом и Хромой, не раздумывая, ступил  на
край  "лужайки".  Везде,  где  только  доставал  луч  прожектора,   дружно
взметнулась густая щетина сверкающих, как вороненая сталь, иголок,  но  на
том месте, где стоял  Хромой,  и  метров  на  пять  вокруг,  они  либо  не
поднялись вовсе, либо мотались  туда-сюда,  как  плети.  Хромой  торопливо
заковылял по жесткой пружинящей  поверхности,  бросил  еще  одну  гранату,
дождался взрыва, двинулся дальше и тут же упал, потеряв опору всеми ногами
сразу. Облако густой пыли, в  которой  сразу  затерялся  свет  прожектора,
накрыло его. "Матрас" врезался в "лужайку" и теперь,  пронзенный  тысячами
игл, давил и терзал ее всей своей колоссальной массой.
   Полуоглушенный Хромой приподнялся, опять упал и, ничего не видя, пополз
вперед. Уже бессильные иглы вскидывались на его  пути  и,  высекая  искры,
стегали по скафандру.
   Крокодил проглотил льва, подумал Хромой. Или наоборот. А что же стало с
человеком? Ведь он мог напиться. Там, на  картинке,  кажется,  была  река.
Иначе, откуда бы вылез крокодил? Прохладная вода. Газированная вода.  Вода
со льдом. Вода, вода, вода!..


   ...В оранжевом тумане  кружились  какие-то  яркие  точки.  Их  движения
напоминали чем-то суету инфузорий в окуляре микроскопа. Кто-то шел к  нему
навстречу сквозь это пульсирующее оранжевое свечение, все увеличиваясь.
   Вначале Хромому показалось, что это человек в скафандре. И хотя шел  он
ногами вверх, ничего странного в этом не  было.  Лишь  подойдя  к  Хромому
почти вплотную, он  оказался  тем,  кем  был  на  самом  деле  -  огромным
призрачным пауком, бестелесным фантомом, тенью, даже не заслонявшей свет.
   Хромой уже и сам шел куда-то. Туман вокруг него  все  густел  и  вскоре
перестал быть туманом. Он попробовал пить эту оранжевую жижу, но она  была
горячей, обжигала рот и не утоляли жажду.  Беспорядочно  мелькавшие  искры
постепенно  превращались  в  блестящие  шары.  Они  то  приближались,   то
удалялись, двигаясь в каком-то странном влекущем ритме. На месте некоторых
шаров стали открываться глубокие, запутанные тоннели. Хромой шел  по  этим
тоннелям и постепенно страх, тоска и отчаяние покидали  его.  Венерианская
ночь, боль, жажда, "матрасы", "лужайки" - все это казалось  теперь  чем-то
пустяковым и незначительным. Он чувствовал себя совсем  другим  человеком.
Не  нуждался  больше  ни  в  пище,  ни  в  воде,  ни  в   отдыхе.   Ощущал
необыкновенные силы. Казалось, стоит только взмахнуть руками и он  взлетит
вверх, высоко и стремительно, легко достигнет Земли или даже звезд.
   И с этим радостным чувством он вошел в город, который  часто  видел  во
сне, но наяву - впервые. Все было на своих привычных местах: белели  среди
садов дома, похожие на  сказочные  замки,  по  безлюдным  улицам  скользил
старенький смешной пневмопоезд, над тихими  прудами  изгибались  мосты,  в
протоках, заросших кувшинками, плавали лебеди. Каждый дом, каждое  дерево,
каждый камень на улице были знакомы и  дороги  ему.  На  каждом  углу  его
поджидало какое-то воспоминание. Лишь немного тревожно  было  на  душе  от
этого странного, идущего неведомо откуда, оранжевого света.  Он  бродил  в
одиночестве  по  милым,  его  сердцу  местам  -  уже  не  искалеченный   и
изверившийся старик,  а  наивный  и  добрый  ребенок,  маленький  человек,
впервые постигающий волнующие тайны жизни.  Вот  только  оранжевое  сияние
продолжало нестерпимо резать глаза. Откуда все  же  этот  свет?  Оранжевый
свет Венеры?  А  разве  могут  быть  на  Венере  города?  Он  присмотрелся
повнимательнее и увидел, что пруд - вовсе не пруд, а медленно  шевелящийся
застывающий поток лавы, что поперек его лежит не мост, а рухнувшая  скала,
что под ногами не истоптанная брусчатка, а раскаленный  щебень.  Деревьев,
домов, цветов, птиц не было и в помине. Но среди языков стреляющей искрами
магмы, всего в  двух  шагах  от  затаившейся  "лужайки",  стоял  невысокий
человек  совершенно  заурядной  внешности,  одетый  в  черный  старомодный
костюм. Чем-то этот человек напоминал Хромому его дядю, каким он видел его
в последний раз лет тридцать назад.
   - Ты венерианин? - спросил Хромой.
   - Нет, - ответил тот.
   - А кто же тогда? Люди без скафандров здесь жить не могут.
   - Я не совсем человек. И я не совсем здесь.
   - Не понимаю.
   - Сейчас я нахожусь в разных  временах  и  пространствах.  Перед  тобой
только часть моей сущности. Но,  возможно,  когда-то  давным-давно  я  был
человеком.
   - Значит, между нами все же есть что-то общее?
   - Увы, почти ничего... Не считая  разве  что  одной  вещи.  Той  самой,
которую вы называете разумом.
   - Разум! Он приносит одни страдания. Неужели все разумные существа  так
же жестоки и безрассудны, как мы?
   -  Жестокость,  агрессивность,   эгоизм   -   свойства   младенческого,
неразвитого ума. Они необходимы на самых ранних ступенях  развития,  когда
разумные существа еще не овладели в достаточной мере силами  природы.  Это
нравственные атавизмы и они должны отмереть, как и все атавизмы.
   - Тебе известно будущее?
   - Будущее в твоем понимании для меня не существует.  Ты  забыл,  что  я
живу одновременно в самых разных временах.
   - Выходит, ты бессмертен?
   - И да, и нет. Вам, людям, этого не понять.
   - Неужели мы так глупы?
   -  Дело  не  в  этом.  Чтобы  понять  меня,  твоему  разуму  необходимо
освободиться  от  эмоций,  от  власти  тела,   преодолеть   конечность   и
ограниченность, из слуги  превратиться  в  хозяина,  стать  бесконечным  и
неисчерпаемым орудием познания.
   - Ждать, когда мое тело освободится от разума, осталось совсем недолго.
Помоги мне, если можешь. Хотя бы глоток воды...
   - Я не могу напоить тебя. Здесь я не в силах передвинуть даже  пылинку.
Но есть другая возможность. Ты можешь стать почти  таким  же,  как  я.  Ты
больше не будешь испытывать ни жажды, ни голода, ни усталости...
   - Ни любви, ни счастья, ни вдохновения?
   - Естественно.
   - Я не завидую тебе.
   - Это  лишь  одно  из  многих  ваших  заблуждений.  Вы  живете  в  мире
собственных иллюзий, возвеличиваете  самые  обыденные  вещи,  вами  самими
придуманную игру выдаете за объективную реальность. Из вполне естественных
для любого примитивного живого существа биологических функций  вы  создали
целую философию. Ваша жизнь - мираж, сон, пустота.
   - Мы, это мы. Что же тут поделаешь. Жизнь моя на исходе, но я ни о  чем
не жалею. Я любил и ненавидел. Плакал и смеялся. Ел и спал. Меня спасали и
предавали. И даже сейчас я не хотел бы поменяться с тобой местами.
   - Не спеши. Подумай. Это мгновение я могу растянуть до бесконечности.
   - Нет, мне ничего от тебя не надо...
   ...Хромой очнулся и увидел, что разговаривает с  пустотой.  Все  вокруг
него  было  окрашено  в  тускло-оранжевые  тона  недоброго   венерианского
рассвета. Рот его высох, и язык стал, как наждак. Внутренности,  казалось,
спеклись. Перед глазами все плыло. Он попытался  сделать  шаг  вперед,  но
какая-то преграда не позволяла.  Прошло  немало  времени,  прежде  чем  он
понял, что упирается грудью в посадочную опору  космического  корабля.  На
округлом, уходящем вверх боку была  какая-то  надпись,  смысл,  ее  Хромой
раньше понимал, но теперь забыл. Ниже шли цифры,  складывающиеся  в  число
1203.
   Это был "Гамма Эол".
   Ветер горстями швырял пыль в его открытый шлюзовый люк.
   Вода в посеребренных изнутри баках имела чудесный вкус, в холодильниках
хранились тонны пищевого льда и тысячи банок фруктового сока.
   Хромой выпил сразу не меньше чем полведра воды, его вырвало,  он  уснул
прямо на полу. Спал двое суток, просыпаясь только  для  того,  чтобы  пить
снова и снова.
   На  третьи  сутки  он  почувствовал  себя  достаточно  окрепшим,  чтобы
приступить  к   осмотру   корабля.   Система   жизнеобеспечения   исправно
перерабатывала венерианский жар и  солнечную  радиацию  в  электроэнергию,
дававшую  кораблю  свет,  прохладу  и  свежий  воздух.  Трюмы  были  полны
продуктов и  снаряжения.  Не  было  только  людей  и  их  скафандров.  Что
заставило людей бросить Корабль, Хромой так и не сумел выяснить.
   Последующие двое суток ушли на проверку всех систем  корабля  и  расчет
предполагаемой трассы перелета на Марс.
   Оранжевый утренний  туман  стал  светлеть  и  уступать  место  ядовитой
желтизне дня, когда корабль благополучно взлетел. Заклубились и ушли  вниз
облака, насыщенные серной кислотой, в желтом тумане  мелькнуло  солнце,  и
вот, наконец, на экране засияла россыпь ярких звезд...
   Хромому нужна была только одна из  них  -  буро-красный,  как  капелька
засохшей  крови,  Марс  -  далекое   и   недоступное   сосредоточие   всех
существующих в этом мире благ, ласковый цветущий  Эдем,  голубая  мечта  и
надежда всех обитателей Венеры...
   В полете он много спал, читал, играл сам с собой в шахматы и размышлял.
Выйдя на орбиту Марса, Хромой не стал запрашивать разрешение на посадку, а
направил корабль в удаленное от космопортов место. Захватив с собой только
самое необходимое, он без сожаления покинул  корабль  и  пошел  пешком  по
барханам красноватого мелкого песка, уже прихваченного  кое-где  зарослями
светло-фиолетового,   выведенного   специально   для   Марса   кустарника.
Искусственная атмосфера, еще  довольно  бедная  кислородом,  но  чистая  и
прозрачная, как на высокогорном леднике, слегка кружила голову.
   Вдали Хромой увидел цепочку людей и помчался к ним, оставляя  за  собой
шлейф мелкого, как пудра, песка. Вскоре  навстречу  ему  попался  небритый
мужчина, одетый в неописуемые  лохмотья.  Перед  собой  он  толкал  тачку,
короткой цепью прикованную к его ноге.
   - Откуда ты? - удивленно спросил он у Хромого. - Закурить случайно,  не
найдется?
   - Я с Венеры, - ответил Хромой.
   - С Венеры? А не врешь? - мужчина бросил ручки тачки. - Как  тебя  сюда
занесло? Ну-ка, расскажи, как вам там живется? Говорят - лучше чем в Раю!
   - Рай здесь, на Марсе, - сказал Хромой. - Это же всем известно. Поэтому
я сюда и прилетел.
   - Издеваешься! - мужчина поплевал на ладони и  вновь  взялся  за  ручки
своей тачки. - Здесь Ад! Здесь хуже Ада! Хватай, пока не поздно, свободную
тачку! А не то тебя загонят в шахту, на урановый рудник!..



   Юрий Брайдер, Николай Чадович.
   Мертвая вода

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ад на Венере". Минск, "Эридан", 1991.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сначала была только боль - огромная, черная, вечная. Все его  естество,
казалось, целиком состояло из этой боли. Он различал десятки ее  оттенков,
она пульсировала в каждом нерве, в каждой клетке, она жила вместе  с  ним,
то собираясь в один непереносимо мучительный комок, то кипятком растекаясь
по всему телу. Была боль, которая будила его, вырывая из омута небытия,  и
была боль, которая ввергала в состояние, мало отличимое от смерти.
   Потом появился свет - тусклый, красный, сам по себе ничего не значащий.
Время шло, свет постепенно разгорался, а боль мало-помалу стихала.
   Однажды он очнулся от воя  -  гнусного,  протяжного,  монотонного.  Так
могла выть только самая примитивная, обделенная всякими  признаками  души,
тварь, к примеру - раздавленный дождевой червь, если бы  природа  наделила
его вдруг голосом. Звук то усиливался, то  угасал,  и,  казалось,  ему  не
будет конца. Вой досаждал сильнее боли, гнал прочь  спасительное  забытье,
сводил с ума. Не выдержав этой новой пытки, он закричал, вернее, попытался
закричать. В заунывном глухом вое возникли истерические взвизгивания, и он
понял, что вой этот принадлежит ему самому.


   В красном тумане над ним шевелились огромные неясные тени.  Изредка  он
слышал  голоса  -  гортанные,  гулкие,  незнакомые.   Он   ощущал   чьи-то
прикосновения. Иногда они приносили сладостное  облегчение,  иногда  после
них боль взрывалась ослепительным фейерверком.
   Понемногу он познавал окружающий мир и самого себя. Ему стали  доступны
новые чувства - голод, жажда.  Он  различал  свежий  терпкий  запах  трав,
составлявших его жесткое ложе. Он  знал  уже,  что  прозрачный  сверкающий
предмет, похожий  одновременно  и  на  пламя  свечи  и  на  осколок  льда,
появление которого всякий раз приносило  избавление  от  боли,  называется
"шебаут", а горячее красное пятно, с удивительным постоянством возникающее
в поле его зрения, имеет собственное имя - "Алхаран". Однако  пустая,  как
треснувший кувшин, выжженная страданиями память, все же подсказывала  ему,
что нечто подобное: круглое, горячее,  но  только  не  багрово-красное,  а
золотисто-желтое, он уже видел  где-то,  и  называлось  оно  тогда  совсем
по-другому - "Солнце".
   Дождавшись часа, когда  боль  достигла  вполне  терпимого  предела,  он
исполнил давно  намеченный  план  -  дотянулся  до  стоящего  в  изголовье
плоского металлического сосуда и напился  -  первый  раз  без  посторонней
помощи. Он лакал по-звериному, стоя на  четвереньках  и  погрузив  лицо  в
воду, лакал, захлебываясь и  отфыркиваясь,  лакал  до  тех  пор,  пока  не
уткнулся лбом в прохладное, до зеркального  блеска  отполированное  медное
дно, откуда на него  в  упор  глянуло  странное,  смутное  и  расплывчатое
отражение - черный,  как  головешка,  бугристый  шар  с  висящими  кое-где
клочьями кожи, огромная дырка безгубого рта, гноящиеся щелки глаз...


   Его лечили, кормили, учили говорить и двигаться. Жаркое  и  сухое  лето
сменилось ветреной и дождливой осенью. Красное светило перестало  всходить
над горизонтом, и один долгий период мрака  отделялся  от  другого  только
краткими мутными сумерками. Его закутали в мягкие звериные шкуры,  уложили
на плетеную волокушу и повезли куда-то. Дорожная  тряска  пробудила  боль,
едва затянувшиеся было раны открылись, мир вокруг вновь свернулся багровым
удушливым коконом, в недрах которого билась, хрипела, взывала о помощи его
вконец измученная, бренная душа. Тогда из  багровой  смертной  мглы  опять
выплывал пронзительно-холодный волшебный камень  и  костлявая  лапа  сразу
отпускала горло, боль понемногу перетекала куда-то за пределы  тела,  бред
сменялся сновидением.
   Очнулся он от холода с  ощущением  бесконечной  слабости  и  еще  более
бесконечной надежды. Лагерь спал. Ближайший костер  выгорел,  под  меховой
шлем успела набиться ледяная  крупа.  Буря,  разогнавшая  тучи,  стихла  и
воздух словно оцепенел от мороза. Черное небо светилось серебряной  пылью,
сверкало целыми гроздьями  хрустальных  подвесок,  переливалось  россыпями
изумрудов, слепило глаза бесчисленными бриллиантами. Таких крупных и ярких
звезд,  такой  могучей  космической  иллюминации  ему   еще   никогда   не
приходилось видеть, однако  некоторые  небесные  узоры  смутно  напоминали
нечто давно знакомое.
   И тут что-то странное случилось с его  памятью  -  стронулись  какие-то
колесики, что-то лопнуло, а может, наоборот, соединилось, и он  совершенно
отчетливо, во всех подробностях  вспомнил  название  этого  мира:  планета
Химера, она же по малому штурманскому справочнику - Лейтен 7896-2.
   Зиму они  переждали  в  глубокой  карстовой  пещере,  истинные  размеры
которой не позволял определить плотный  сернистый  пар,  поднимавшийся  от
многочисленных горячих источников.
   Здесь его лечением занялась целая  коллегия  знахарей  и  чародеев,  на
время зимнего безделья оказавшихся,  как  видно,  не  у  дел.  При  помощи
какого-то отвратительного на вкус зелья его постоянно держали в  состоянии
полусна-полуяви,  когда  реальность  нельзя  отличить  от  видений,  когда
сливаются печаль и радость, свет и  тьма,  взлет  и  падение,  а  призраки
склоняются над ложем вместе с существами из плоти и крови.  Чуткие  пальцы
касались его век, гладили мышцы, разминали  суставы.  Многоголосый  хор  с
фанатическим вдохновением  шептал,  бормотал,  выкрикивал  непонятные,  но
грозные и величественные заклинания, и в такт им раскачивались подвешенные
на кованых цепях, витых шнурах и кожаных лентах шебауты -  всех  цветов  и
размеров, то прозрачные, как слеза, то опалесцирующие, как  жемчуг.  Когда
таинство достигало апогея, его тело обильно  кропили  летучей  влагой,  от
которой мгновенно затягивались воспаленные раны, заживали смердящие  язвы,
осыпалась гнойная короста.
   В самом конце зимы, когда свет красного светила стал  на  краткий  срок
проникать в пещеру, он убедился, что на пальцах рук у него выросли  ногти,
а на голове - мягкие  короткие  волосы.  Однако  и  после  этого  он  даже
отдаленно не стал похож на окружавших его существ - сплошь покрытых густой
рыжеватой шерстью гигантов с  зелеными,  светящимися  в  абсолютной  тьме,
кошачьими глазами.
   Он был сыном совсем другого народа и прекрасно понимал это.
   Еще он понимал, что его лечат, кормят и берегут  вовсе  не  из  чувства
сострадания, а из каких-то других, совершенно непонятных  ему  побуждений.
Он не мог стать для  своих  спасителей  ни  братом,  ни  другом,  ни  даже
забавной игрушкой. Для них он был врагом. Все ненавидели  его  и  даже  не
пытались это скрыть.


   К тому времени, когда племя хейджей вернулось в буйно цветущую  саванну
к своим поредевшим и одичавшим за зиму стадам, он начал  уже  вставать  на
ноги. Боль и слабость нередко возвращались, но самое страшное было позади.
Он выжил, и выжил не только потому, что попал в руки необыкновенно умелых,
прямо-таки волшебных целителей, но и потому, что  умел  бороться  за  свою
жизнь. У него всегда были способности  к  этому,  а  потом  их  развили  и
закрепили опытные учители. По-видимому, умение выживать в  любых  условиях
было непременным условием того дела, которым он занимался раньше.
   Каждый день в нем по крохам оживали воспоминания о той другой,  прежней
жизни.  Некогда  расколовшаяся  вдребезги   мозаика   памяти   мало-помалу
складывалась вновь. Но он все еще не знал самого главного - как  и  почему
оказался здесь.
   Научившись сносно передвигаться на самодельном костыле, он стал надолго
уходить из лагеря. В первое время  кто-нибудь  из  аборигенов  обязательно
увязывался  следом,  но  потом,  когда  стало   ясно,   что   он   неплохо
ориентируется в  саванне  и  способен  постоять  за  себя  при  встрече  с
тростниковым котом или ядовитой  жабой,  его  оставили  в  покое.  Крупных
зверей можно было не опасаться: все они - как хищники, так и травоядные  -
старались держаться подальше от охотничьих угодий и выпасов хейджей.
   Однажды, уйдя особенно далеко, он набрел на огромную овальную  воронку,
уже начавшую зарастать густой травой и молодым кустарнико