яйски встряхнул ее,  как  охотник  встряхивает  шкуру  освежеванного
зверя, и поместил на плечики в шкаф ампирного стиля.
   - Я, собственно говоря, вот по какому вопросу... - начал Кульков.
   - Одну минуточку, - перебил его директор. -  Яша,  организуй  там,  что
положено!
   - Так вот, - продолжал Кульков, безуспешно пытаясь придать своему  лицу
выражение, недавно подсмотренное у  прокурора.  -  Разговор  у  нас  будет
серьезным...
   - А ко мне всегда с серьезными разговорами ходят! Я же не пивной  ларек
держу! Правда, фонды за этот квартал уже выбраны, но для  вас  постараюсь!
Вам для спальни или для гостиной?
   - Для какой спальни? - не понял Кульков.
   - Для вашей, я так думаю. Какая у вас сторона - северная или южная?
   - Сторона у меня северная, но это как раз никакого значения не имеет!
   - Имеет! - проникновенным голосом заверил его  директор.  -  Это  имеет
решающее значение. Если сторона северная, темный  цвет  не  годится.  Могу
предложить белый с позолотой. Из шести предметов. Импортный.
   - Мне ничего не надо! Я совсем не  за  этим  сюда  пришел!  -  едва  не
закричал Кульков, но вновь появившийся Яша прервал его.
   -  Вот!  -  сказал  он,  выставляя  на  стол  две  бутылки  коньяка   и
шампанского. - Французского не было, - с тяжелым вздохом он высморкался  в
рукав.
   - Эх! - впервые на лице директора мелькнуло нечто вроде раздражения.  -
Ты бы еще самогона принес!  Простое  дело  нельзя  поручить!  Ты  что,  не
знаешь, кто у нас в гостях? У  товарища  уникальные,  нежные  чувства!  Их
беречь надо! Это ты понимаешь?
   - Понимаю, - Яша сделал притворно-покорный вид  и  к  бутылкам  добавил
пару крупных лимонов.
   - А раз понимаешь, то иди! -  директор  извлек  из  сейфа  два  широких
хрустальных бокала.
   - Нет, нет, я не буду! - запротестовал Кульков.
   - Обижаете, молодой человек! У меня больная печень, я действительно  не
могу, но вместе с вами сочту за честь!
   - Нет! Даже и не уговаривайте!
   - Тогда хоть глоток шампанского!
   - Я вообще ничего не пью! Только воду! Мне нельзя! Мне станет плохо!
   - Ну если нельзя, другое дело. Яша, убери!
   Увидев нетронутые пробки, Яша что-то разочарованно промычал.  Не  успел
он удалиться, как затрещал телефон.
   - Алле! - пропел директор в трубку. - Слушаю, Мирон  Миронович!  Понял,
Мирон Миронович! Какие могут быть проблемы, Мирон Миронович! Сейчас  буду,
Мирон Миронович!
   Не успел Кульков ничего сказать,  как  директор  вскочил,  на  прощание
тряхнул его руку и, прочирикав: "Прошу прощения! Неотложные дела!  Значит,
как договорились - белый с золотом! Зайдите числа десятого!" - поспешил  к
выходу.  Кинувшийся  за  ним  Кульков,  столкнулся  в   дверях   с   Яшей,
внушительным и тяжеловесным, как скифская каменная баба.
   - Велено проводить! - с  палаческой  ухмылкой  сказал  он,  накинул  на
Кулькова шинель, дружески похлопал по плечу так,  что  тот  пошатнулся,  и
осторожно, но решительно выставил на улицу.
   Там уже давно шел холодный нудный дождь,  сеял,  на  желтую  глину,  на
серый асфальт, на голые веники деревьев, множил пузыри в лужах, стекал  за
шиворот... Кульков медленно брел под  дождем  и  мучительно  соображал,  к
какому именно из двух известных ему Мирон Мироновичей отправился  директор
магазина, к тому, который собирал на помойках пустые бутылки, или к  тому,
который заведовал общим отделом райисполкома.
   Стараясь оттянуть возвращение домой, где, как  можно  было  догадаться,
ничего хорошего его не ожидало, Кульков без всякой цели бродил по  пустым,
мокрым улицам и совершенно случайно оказался в хвосте небольшой похоронной
процессии, рядом с горбатой дурочкой Гиндой,  не  пропускавшей  ни  одного
подобного мероприятия.
   Судя  по  деревянному  шестиконечному  кресту,  который  несли  впереди
траурного кортежа, хоронили какую-то старушенцию. Закрытый  гроб  стоял  в
кузове грузовика, украшенного молодыми елочками.
   Музыканты только что закончили играть очередной марш и,  вытряхивая  из
мундштуков скопившуюся слюну, вполголоса рассуждали о том,  что  брать  по
семьдесят рублей за любые похороны глупо, есть большая разница,  с  какого
именно края города несут покойника, если с этого, то и за  полсотни  можно
сыграть, а если с того, откуда они сейчас идут, то и сотняги маловато.
   Одна из женщин рассеянно обернулась, заметила Кулькова, что-то  сказала
на ухо своей соседке, та передала весть дальше и вскоре  все  шествие  уже
оглядывалось и перешептывалось с таким видом, как будто это сам князь тьмы
явился  сюда  из  преисподней.  Даже  грянувшая  как  раз  в  этот  момент
торжественно-печальная  мелодия  не  смогла  разрядить  обстановку.  Глухо
вздыхали  трубы,  стонала  валторна,  скорбно  гудел  большой  барабан,  а
Кулькову, в упор расстреливаемому десятками глаз, хотелось только одного -
оказаться сейчас на месте покойницы...


   Еще не дойдя до дома, по отдернутым занавескам на окнах Кульков  понял,
что жена уже вернулась с работы. Сын играл возле калитки, щепочкой гоняя в
луже размокший бумажный кораблик.
   - Папа, а почему со мной сегодня никто не хочет играть? - спросил он.
   Кульков пошарил по карманам, наскреб мелочи и протянул на ладони сыну.
   - Сходи, купи себе что-нибудь.
   - Вот хорошо, - обрадовался  тот.  -  Я  булочку  куплю  и  машинку  на
батарейках.
   - На машинку не хватит, наверное.
   - А на жвачку хватит?
   - Хватит.
   - Ну тогда булочку и жвачку. Спасибо, папа.


   Жена,  заранее  приготовив  самую  презрительную  из  своих  гримас   и
подбоченившись, уже ждала его в прихожей.
   - Ну что! Довынюхивался! Ищейка,  паршивая!  Да  чтоб  тебя  разорвало,
кобеля! Да чтоб нос твой поганый в сторону своротило! Как я теперь людям в
глаза смотреть буду?
   Она неловко, по-бабьи, замахнулась, то ли пугая,  то  ли  действительно
собираясь ударить. Тогда Кульков осторожно, но прочно обхватил ее  поперек
туловища, вытолкал в комнату, а сам заперся на кухне. Жена  еще  некоторое
время кипятилась, колотила кулаками и ногами в дверь, потом ушла,  крикнув
напоследок:
   - Выслужиться решил, остолоп! Бабу безвинную за решетку  загнал!  Детей
осиротил! Ты хоть о собственном сыне подумал? Дружок тут твой  толстопузый
из милиции прибегал! Говорил, чтоб ты завтра в Управление ехал,  в  кадры!
На повышение пойдешь, иуда! Сколько еще безгрешных душ погубишь!
   Некоторое время он просидел без движения, невнимательно глядя на пейзаж
за окном. Потом налил себе кружку молока  и  положил  на  тарелку  немного
холодной вчерашней каши. Молоко он выпил,  а  кашу  только  попробовал,  в
горло она не полезла. Стало смеркаться, но света он не зажигал.
   - Выходи! - снова забарабанила в дверь  жена.  -  Мне  ребенка  кормить
надо.
   - Сейчас, - отозвался Кульков.
   Он открыл кухонный шкаф и в его глубине  отыскал  спрятанную  от  греха
подальше  начатую  бутылку  уксусной  эссенции.   Подходящей   посуды   не
оказалось, он взял с полки миску, из которой кормили кошку, вымыл ее и  до
краев наполнил уксусом. От резкого едкого запаха у него сразу выступили на
глазах слезы. Стараясь не дышать, Кульков  наклонился  над  миской;  зажал
левую ноздрю, а правой втянул в себя уксус, втянул с сопением и хлюпаньем,
втянул  глубоко  и  сильно,  так  как  знал,  что  обонятельные  рецепторы
находятся где-то чуть ли не у переносицы. Должно быть, на краткий  миг  он
потерял сознание, потому что внезапно оказался сидящим на  полу,  рядом  с
опрокинутой миской, от которой растекались ручейки уксуса. Слезы и  кислая
слюна душили его. Пальцы и лицо сильно щипало, но эта боль  не  шла  ни  в
какое сравнение с другой  болью,  сверлившей  голову  от  лобной  кости  к
затылку.
   Жена по-прежнему колотила в дверь, но  уже  не  бранилась,  а  тревожно
выспрашивала: "Что с тобой? Что случилось? Володя, открой немедленно!"
   - Сейчас, сейчас,  -  снова  пробормотал  он,  вернул  миску  на  стол,
выплеснув в нее остатки уксуса и зажал теперь уже правую ноздрю...


   Проснулся Кульков  на  диване,  что  случалось  только  после  семейных
размолвок да изредка - во время болезни сына, когда жена брала его к  себе
в постель. Вместе с Кульковым проснулась и  его  боль.  Вся  подушка  была
испачкана чем-то бурым. К распухшему носу  нельзя  было  прикоснуться,  из
него  обильно  текла  мутная,  гнойная  жидкость,  смешанная  с  кровавыми
сгустками.
   "Скорая  помощь",  вызванная  женой  накануне,  хотела  забрать  его  в
больницу, но Кульков наотрез отказался. В конце концов  он  согласился  на
обезболивающий укол, но носоглотку полоскал раствором соды самостоятельно.
   Ночь прошла плохо, он почти не спал, метался в полубреду, стонал,  а  в
минуты просветления глотал димедрол, оставшийся еще с  тех  времен,  когда
жена болела воспалением  легких.  Зато  теперь  он  совершенно  не  ощущал
запахов и даже не мог восстановить в памяти, что же это такое. Отныне весь
огромный, многокрасочный и бурно меняющийся мир становился для него  всего
лишь театром мутных,  размытых  теней,  трудно  уловимой  игрой  темных  и
светлых пятен, вечными сумерками.
   За занавеской спали жена и сын, он явственно слышал их глубокое, ровное
дыхание. Дом был полон каких-то странных звуков: что-то скрипело, шуршало,
позвякивало, где-то совсем рядом журчала  вода  и  переговаривались  люди.
Кульков обошел квартиру, проверил, заперта ли дверь, закрыта ли  форточка,
выключен ли телевизор, но так ничего особенного и  не  обнаружил.  Тем  не
менее  прямо  над  ухом  у  него  продолжала  звучать  болтовня   досужих,
глуповатых и не сдержанных на  язык  старух.  Голоса  показались  Кулькову
знакомыми. Он выглянул в  окно  и  смог  убедиться,  что  у  водоразборной
колонки  действительно  судачат  две  пенсионерки  с  соседней  улицы.  На
расстоянии пятидесяти шагов и через двойную  раму  он  отчетливо  различал
каждое слово. Шум воды, хлынувшей в оцинкованное ведро, показался Кулькову
грохотом Ниагары.
   Где-то хлопнула дверь, радостно завизжала собака  -  это  за  три  дома
отсюда хозяин вынес цепному  псу  кастрюлю  костей.  В  другом  доме,  еще
дальше,  заплакал  ребенок,  залюлюкала  женщина,  забулькало   молоко   в
бутылочке. По объездной дороге промчался трактор "Кировец" с  прицепом,  и
на несколько секунд грохот его огромных колес и рев  мотора  заглушил  все
другие звуки.
   С  каждой  минутой  слух  Кулькова  становился  все  острее  и  острее.
Невидимой волной он распространялся во все стороны, от  дома  к  дому,  от
улицы к улице, постепенно охватывая весь город. Он уже слышал, как щелкают
реле на телефонной станции, как  судорожно  зевает  вымотавшийся  за  ночь
дежурный  по  райотделу,   как   на   автобазе   заводятся   машины,   как
поворачиваются ключи в замках, как гудят, опорожняясь,  ватерклозеты,  как
скворчит яичница на сковородке и как скрипят пружины матрацев, на  которых
торопливо занимаются любовью только что проснувшиеся супруги.
   Кульков воспринимал сотни человеческих голосов одновременно  -  голосов
злых и ласковых, просительных и поучающих,  восторженных  и  безразличных,
простуженных  и  пропитых,  однако  в  этом  нестройном,  лишенном  всяких
признаков гармонии хоре, он различал каждую ноту, каждый  отдельный  звук,
различал так же уверенно и свободно, как раньше различал каждый запах.
   В роддоме кричала роженица, а акушерка  Виктория  Львовна,  склонившись
над ней, поучала: "Тужься, милая, тужься! Это только делать детей легко, а
рожать трудно!" Из дома номер три  по  Второй  Пролетарской  улице,  вылез
через окно директор дома культуры "Макаронник" Мишка Стельмах, не забыв на
прощание чмокнуть в  щеку  свою  подружку.  Дирижабль,  в  самом  скверном
расположении духа рылся в своих шмотках, пытаясь припомнить, куда  же  это
он запрятал вчера остатки премии, а его жена, успевшая вовремя наложить на
эти денежки лапу, довольно похохатывала на кухне. Лев Карпович, отбывавший
на базу за новой партией товара (в том числе и за золотисто-белым спальным
гарнитуром),  инструктировал  туповатого  Яшку,   каким   способом   шкафы
стоимостью  по  семьдесят  два  рубля  можно  продать  за  сто   двадцать.
Воробьевой нигде не было слышно - или она еще спала на нарах в КПЗ или  ее
уже увезли в область. Все  чаще  хлопали  двери,  все  гуще  и  торопливей
становился топот ног на  улице.  Начинался  новый  день  и  вместе  с  ним
начинались новые заботы, новые надежды, новые печали и радости.
   Сын вздохнул во сне, зачмокал губами  и  перевернулся  на  другой  бок.
Маленькое сердце билось ровно и чисто и лишь в правой  верхней  его  части
слышался какой-то  посторонний  шум.  "Надо  будет  к  врачу  сходить",  -
озабоченно подумал Кульков, глянул на часы и,  кривясь  от  боли  во  всех
лицевых мышцах, полостях и нервах, стал привычно собираться на службу.



    Юрий Брайдер, Николай Чадович.
    Администрация леса


     Spellcheck: Wesha the Leopard




   В первый из назначенных им кабинетов они вошли решительным шагом и,
можно было бы даже сказать, плечом  к  плечу,  если  бы  только  плечо
младшего не находилось на одном уровне с брючным ремнем старшего.
   Хозяин кабинета - самое крайнее, но  весьма  немаловажное  звено  в
длинной чиновничьей цепи,  намертво  опутавшей  то  самое  дело,  ради
которого эти двое явились сюда спозаранку, -  молча  водрузил  на  нос
роскошные  очки,  больше  всего  похожие  на   прицельное   устройство
какого-нибудь суперсовременного оружия, и принялся изучать заявление с
таким видом, словно намеревался обнаружить между строк  некий  другой,
выполненный  тайнописью  текст.  Оставив  на  бумаге   добрую   дюжину
загадочных  карандашных  пометок,  он,  наконец,  закончил  чтение   и
заговорил, но почему-то не  с  отцом,  а  с  сыном.  Это  была  плохая
примета.
   - Как тебя зовут, малыш?
   - Никак, - ответил малыш.
   - А почему ты такой сердитый? Хочешь конфетку?
   - Нет, - ответил сын, стараясь не смотреть в белые, как  у  вареной
рыбы, жутко увеличенные мощной оптикой глаза. - Конфетки я не хочу.  Я
хочу резолюцию.
   Отец незаметно дернул его за рукав - не зарывайся!
   - Какие мы все серьезные! - Физиономия  чиновника  сразу  сделалась
брезгливо-кислой, как будто он случайно раскусил клопа. - Ваша просьба
будет рассмотрена. О результатах вас известят письменно.
   -  Прошу  прощения.  -  То,   каким   тоном   это   было   сказано,
свидетельствовало о наличии у отца бесконечного запаса терпения. Перед
визитом сюда он закончил курсы аутогенной тренировки  и  проштудировал
всю литературу по самовнушению. - Вы,  очевидно,  прочитали  заявление
внимательно. Там сказано, что я уже стою на очереди. Без малого восемь
лет. В позапрошлом году я был двадцатым, в  прошлом  третьим.  В  этом
году  двое,  значившиеся  в   списке   позади   меня,   уже   получили
положительный  ответ.  Судя  по  всему,  здесь  имеет  место  какое-то
недоразумение.
   Лицо чиновника окаменело. По скулам загуляли желваки. Верхняя  губа
хищно  оттопырилась,  обнажив  желтоватые,  сточенные  казенной  пищей
резцы. Дохлый карась в мгновенье ока обернулся беспощадной пираньей.
   - Не хотите ли вы сказать, что причиной  этого  являются  служебные
злоупотребления? - процедил он зловеще.
   - Нет, не хочу, - по-прежнему спокойно ответил отец. - Я  выразился
вполне  определенно:  недоразумение.   Но   если   это   недоразумение
немедленно  не  разрешится,  я  буду  вынужден  принять   определенные
ответные меры. Полюбуйтесь! - Он расстегнул молнию пухлой дерматиновой
папки. - Это заказные письма. Каждое  из  них  является  копией  моего
заявления.  Адресаты   самые   разные:   все   ваши   непосредственные
начальники, некоторые другие ведомства,  так  или  иначе  связанные  с
Администрацией   леса,   генеральный    прокурор,    верховный    суд,
апелляционное жюри, с десяток наиболее влиятельных газет, комиссия ООН
по правам человека, Интерпол, всемирный совет  церквей,  международная
лига женщин-феминисток и так далее. Если  вы  мне  откажете,  я  прямо
отсюда иду на почту.
   Криво усмехнувшись - так, наверное, скалится  все  та  же  пиранья,
челюсти которой вместо нежной филейки нарвались на жесткое  копыто,  -
чиновник взял телефонную трубку  и  принялся  небрежно  крутить  диск.
Набранный номер  был  подозрительно  коротким,  скорее  всего,  он  не
собирался  никуда  звонить,   а   попросту   ломал   гнусную,   годами
отрепетированную комедию.
   - Здравствуйте, - строго сказал чиновник самому себе. - Поищите мне
списки... Те  самые...  Кто  меня  интересует?  Сейчас...  -  Безбожно
коверкая, он назвал  фамилию  отца.  -  Есть  такой?..  Номер  третий?
Почему? Номером третьим он был еще  в  прошлом  году...  Ах,  вкралась
ошибка! Понятно... Впредь прошу вас быть аккуратней!
   Из великого множества разнообразных карандашей, ручек,  фломастеров
и стеклографов, украшавших  его  письменный  прибор,  чиновник  выбрал
один, наиболее подходящий к такому случаю,  и  в  левом  верхнем  углу
заявления наискосок начертал -  "Не  возражаю".  Затем,  полюбовавшись
своей  работой,  он  выставил   неразборчивую   дату   и   еще   более
неразборчивую подпись.
   -  Вот  видите,  как  быстро  все  уладилось,  -  с  подозрительной
благожелательностью сказал чиновник. -  Администрация  леса  старается
работать без ошибок и проволочек... А теперь пройдите  в  одиннадцатый
кабинет.
   - Спасибо, - сдержанно поблагодарил отец и  снова  дернул  сына  за
рукав.
   - Спасибо, - буркнул тот, но уходя все же не выдержал  и  с  порога
показал чиновнику язык.
   Одиннадцатый  кабинет  служил  узилищем  для  референта  по   общим
вопросам, мужа необычайно подвижного и энергичного, обладавшего к тому
же  невнятной,  захлебывающейся  речью  и  чумовым  выражением   лица.
Простейший вопрос он мог излагать часами, расцвечивая  его  совершенно
не обязательными подробностями,  ничего  не  поясняющими  примерами  и
всякой пустопорожней болтовней.  При  этом  подергивал  левым  плечом,
обеими руками подтягивал штаны, гримасничал и  панибратски  подмигивал
слушателям.
   Очередных посетителей он  встретил  чуть  ли  не  с  распростертыми
объятиями, а на заявление накинулся с  таким  энтузиазмом,  как  будто
целый  день  только  его  и  дожидался.  Читал  референт   быстро,   с
нескрываемым  интересом,  то  морщась,  как   от   зубной   боли,   то
удовлетворенно кивая головой. Отец и  сын  терпеливо  ждали,  стоя  на
вытоптанном коврике в двух шагах от письменного стола.
   - Нет! - трагическим голосом вскрикнул вдруг референт.  Можно  было
подумать, что он прочел, как минимум, свой смертный приговор.  -  Нет!
Нет, нет и еще раз нет! Не могу! Даже и не просите!
   Швырнув заявление на стол, где оно сразу же затерялось среди вороха
таких же бумаг-близнецов, он, как ошпаренный, забегал по кабинету.
   - А как же резолюция отдела регистрации? - спросил отец.  -  Вы  же
видели, там черным по белому написано - "Не возражаю".
   - Это какая-то ошибка! Или уловка! Что значит  -  не  возражаю?  Не
возражаю,  но  и  не  настаиваю!  Ведь  можно  было  написать   -   "К
исполнению!" или хотя бы так - "Изыскать возможности!" Не  возражаю  -
это то же самое,  что  ничего!  Он  не  возражает,  а  кто-то  другой,
представьте  себе,  возражает!  Это  не  резолюция,  а  пустое  место!
Отписка!  Мне  она  не  указ!  Я  принципиально  против!  То,  что  вы
затеваете, - опасно!  Особенно  в  эту  пору  года!  Особенно  вам!  Я
прекрасно помню ваше личное дело! С таким личным делом вас на кладбище
не возьмут! Сейчас вы в этом сами убедитесь!  Достаточно  заглянуть  в
медицинскую карту!..
   Он принялся лихорадочно рыться в  кучах  бумаг,  загромождавших  не
только его стол, но также стулья и подоконники. Не обнаружив искомого,
референт  полез  в  сейф,  где  эти  бумаги  громоздились  уже  целыми
монбланами. Причем никакой разницы в степени  секретности  документов,
хранившихся навалом на ст