нованный Кульков обернулся и
увидел, что посиневшие от сдерживаемого хохота дружинники зажимают рты,  а
Дирижабль,  сделав  страшное  лицо,  грозит  им  толстым,  как  сарделька,
пальцем.
   И только теперь Кульков понял, что стал жертвой хамского розыгрыша.
   - Дурень ты! - ласково сказал Дирижабль. - Тебе лапшу на уши вешают,  а
ты и слюни распустил... Шуток не понимаешь...


   Дальше рейдовая  бригада  шла  в  молчании.  Дирижабль,  наморщив  лоб,
придумывал новую пакость.  Дружинники  -  работяги  с  торфозавода,  парни
простецкие и грубые, - время от времени с восторгом похрюкивали  в  кулак.
Кульков, чтобы не попасться больше на подначку, решил вообще не раскрывать
рта.
   Так  они  вступили  в  район  частной  застройки,  где  среди   россыпи
деревянных одноэтажных домов вразброс торчали редкие кирпичные пятиэтажки.
Никто не попадался им навстречу, кроме черных облезлых котов да  заспанных
всклокоченных женщин, бродивших с пустыми ведрами от  колонки  к  колонке.
Холодный сырой воздух был переполнен тысячами самых разнообразных запахов.
Пахло  помоями,  халвой,  гуталином,  кожей,  жареной  картошкой,  вареной
свеклой, нафталином, луком, чистым бельем, грязным  бельем,  дезодорантом,
нашатырем, дохлятиной,  плохим  чаем,  хорошим  кофе,  дустом,  пеленками,
олифой, полынью,  канифолью,  скипидаром,  парным  молоком,  простоквашей,
золой, тараканами,  шипром,  французскими  духами,  бензином,  сигаретами,
пропан-бутаном, губной помадой,  йодом,  подгорелым  подсолнечным  маслом,
тальком, сосновыми досками, свиным окороком, блевотиной, машинным  маслом,
сушеным зверобоем и черт знает чем еще. Аромат и  смрад  плыли  рядом,  не
перемешиваясь,  волны  зловония  перемежались  волнами  благоуханий.  Были
запахи мягкие, ласковые, баюкающие, и были такие, что  оглушали,  терзали,
мутили. Обоняемый мир был так же пестр, многообразен и  необъятен,  как  и
мир зримый. Все  на  свете  имело  свой  собственный  неповторимый  запах.
Пасмурный день пах совсем не так,  как  солнечный.  Тень  от  пробегающего
облака оставляла на  земле  едва  различимый,  но  вполне  реальный  след,
понятный дождевому червю и бабочке. И сгорающий в высоком небе метеорит, и
разносимая ветром соль далекого моря,  и  бушующий  над  тропиками  ураган
неизбежно меняли что-то в сложной, но в то же время привычной, устоявшейся
гамме запахов.
   Кульков шагал хоть и не быстро,  но  уверенно,  по  привычке  полагаясь
главным образом на чутье: вот справа запахло лужей - до нее шагов пять;  а
там к асфальтовой  вони  примешивается  крепкий  дух  сырой  земли  -  это
выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а  жильем
и свинарником - значит, улица делает поворот. Время от времени  он  ощущал
сладковатый, слегка дурманящий  аромат  свежей  браги.  Несколько  раз  по
ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого  не  менее  отвратительная
композиция,  состоявшая  из  запахов  сивушного  масла,  кипящего  спирта,
подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком  именно  доме
варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама  мысль,
что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и  скудное
жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить  в  шкафах,  под
печкой, на антресолях, вскоре найдут  наспех  спрятанные  части  аппарата:
медный  змеевик,  склепанный  из  нержавейки  испаритель,   сорокалитровый
алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает  грязными
сапожищами в комнаты, важно  рассядется  за  накрытым  плюшевой  скатертью
столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не  спеша,
с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса,  будут
пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка
станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки - и эта сцена, особенно
тягостная и постыдная  от  самогонного  смрада  и  невыветривающейся  вони
запущенного человеческого обиталища будет длиться бесконечно.
   За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски
изнасилованных женщин, и утопленных младенцев,  и  забытых,  брошенных  на
произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали
все, включая детскую одежду, - но так и не сумел привыкнуть ни к  людскому
горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.
   - А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? -  начал
очередную атаку Дирижабль.
   - Не! - предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.
   - Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый  день
становится былью, человека можно запросто приучить  к  собачьей  жизни.  И
лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за  сучками
на собачьих свадьбах гоняться!
   Всякому терпению бывает предел - и то,  что  может  случиться  за  этим
пределом, непредсказуемо. Но если лопается терпение  у  очень  терпеливого
человека, последствия всегда бывают  самые  ужасные.  Не  дожидаясь,  пока
Дирижабль во всех деталях  изложит  его  историю,  начиная  со  знаменитой
потасовки в баре, Кульков решил выйти из глухой обороны и нанести ответный
удар. Пусть и не нокаутирующий, но достаточно чувствительный.
   Обстоятельства благоприятствовали ему -  как  раз  в  этот  момент  они
подходили к длинной, в семь подъездов  пятиэтажке,  от  которой  явственно
тянуло первачом. Не от всей пятиэтажки, конечно, а от одного-единственного
окошка на третьем этаже. Кульков хоть и  не  любил  лезть  в  чужие  дела,
однако в  числе  многих  прекрасно  знал,  кто  именно  проживает  в  этой
квартире, чем занимается в свободное от трудовых будней  время,  и  почему
сюда так часто наведывается участковый.
   Засунув руки глубоко в карманы шинели и никому не говоря ни  слова,  он
завернул в нужный подъезд. Дирижабль и дружинники  машинально  последовали
за ним, и только на площадке третьего этажа за спиной Кулькова раздался...
нет, не голос, а какое-то свистящее шипение:
   - А ну стой! Ты чего это задумал?
   Но было уже поздно - Кульков дотянулся до кнопки  звонка.  Дверь  почти
сразу распахнулась (в  лицо  Кулькову  ударило  алкогольное  облако  такой
концентрации, что он еле удержался на ногах), и на пороге, едва  не  задев
макушкой притолоку,  появилась  женщина,  внешне  удивительно  похожая  на
безбородого Гришку Распутина. Высокомерно-вопросительное выражение ее лица
тут же сменилось восторгом, едва только она узнала Дирижабля.
   - Проходите, гости дорогие, проходите! А я как  чувствовала!  И  выпить
приготовила и закусочка найдется!
   Дорогие гости, ошарашенные не менее хозяйки, ввалились  в  прихожую,  и
только Дирижабль  издал  при  этом  глухой,  предостерегающий  звук,  чем,
впрочем - тут надо отдать ему должное - и ограничился.
   Квартира совсем не походила на  жилище  рядового  самогонщика.  Вешалка
готова была  оборваться  от  добротной  одежды.  На  полированной  полочке
гнездился  голубенький  телефонный  аппарат.  Сквозь  застекленную   дверь
гостиной можно было полюбоваться на арабские ковры и чешский хрусталь.  Не
нужда и не пристрастие к спиртному заставляли  хозяев  нарушать  закон,  а
исключительно страсть к наживе.
   Еще в квартире было  очень  много  настороженных  мышеловок.  Они  были
расставлены во всех углах и даже  на  обеденном  столе.  В  одной  застрял
маленький, полувысохший мышонок.
   - Раздевайтесь, раздевайтесь! - хриплым басом пела радушная хозяйка.  -
Фуражечку вашу, Иосиф Адамович, сюда подайте!
   - Вы это,  гражданка,  прекратите!  -  Дирижабль  решительно  отстранил
услужливые женские руки. - Мы к вам по служебной необходимости.
   Кульков, раньше всех проникший на кухню, где что-то булькало и  парило,
уже тащил оттуда почти полную десятилитровую бутыль,  от  которой  исходил
тошнотворный, ни с чем более не сравнимый сивушный дух.
   - Вот это да! - уважительно сказал один из дружинников.  -  Да  тут  на
хорошую свадьбу хватит! Хлебная или сахарная? А, мамаша?
   И тут только до хозяйки дошло, что все это  не  шуточки,  не  очередная
забавная  проделка  сердечного   друга,   а   подлый   и   коварный   удар
злодейки-судьбы, в самом ближайшем будущем  грозящий  ей  судом,  штрафом,
общественным порицанием, неприятностями  на  работе  и  гигантской  тратой
нервов.
   - Иосиф Адамович! - белугой завыла она; - Зачем же вы так? Да  разве  я
вам когда в чем отказывала?..
   - Помолчите, гражданка! - строго сказал Дирижабль. - Вы меня  с  кем-то
путаете. - Затем он откашлялся в кулак и  повернулся  к  Кулькову:  -  Ты,
это... не шуми... давай отойдем... поговорить надо...
   - Сейчас, сейчас... поговорим, - пробормотал Кульков, отступая к  полке
с телефоном. - Сейчас...
   Первый раунд закончился в его пользу, но  окончательный  результат  боя
оставался еще неясным. Для выигрыша необходим был завершающий удар.
   Кульков схватил телефонную трубку и быстро набрал номер, который обязан
был помнить наизусть.
   "Только бы он был на месте, только бы никуда не  ушел!"  -  лихорадочно
думал он, вслушиваясь в первый долгий гудок.
   Но сегодня ему, как ни странно, все время везло - после третьего  гудка
в трубке щелкнуло и  раздался  как  всегда  спокойный,  хрипловатый  голос
начальника:
   - Слушаю! Але?
   - Товарищ подполковник,  это  я,  Кульков!  Докладываю,  что  на  улице
маршала Чойболсана обнаружен очаг  самогоноварения!  Дом  шесть,  квартира
десять... Да, участковый со мной... Заслуга общая... Позвать  к  телефону?
Слушаюсь!
   С ненавистью зыркнув на Кулькова, Дирижабль  вырвал  у  него  трубку  и
часто задышал, слушая что-то неразборчивое.
   - Ясно, - выдавил он наконец. - Ясно... Примерно  с  ведро  будет...  И
аппарат обнаружен... Ясно... Не забуду... Будет сделано... Уже оформляю...
   - Ну вы тут уже без  меня  как-нибудь  справитесь,  -  сказал  Кульков,
направляясь мимо Дирижабля к выходу. Всего вам хорошего.
   Уже спускаясь по  лестнице,  он  услыхал  слова,  сказанные  хоть  и  с
запозданием, но зато от всей души:
   - Рано радуешься, чувырла! Попомнишь ты меня! Попомнишь!


   Месть не заставила себя ждать долго.
   В четверг под вечер, Кульков, как обычно,  заглянул  в  дежурку,  чтобы
узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и  послушать
свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные  в  интерпретации
местных говорунов и острословов, кстати  сказать,  в  милиции  никогда  не
переводившихся.
   Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже
собирались по домам, а заступившие на  ночное  дежурство  наряды,  получив
после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои  маршруты,
дежурка превращалась в некий импровизированный клуб,  где  можно  было  на
полчасика расслабиться,  вволю  побалагурить,  отвести  душу  в  дружеской
беседе, обменяться анекдотами и  оперативной  информацией,  по  какой-либо
причине не предназначенной для ушей начальства.
   Каждодневное общение  с  опасностями,  грязью  и  подлостью  постепенно
выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии
к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с  юмором  могильщиков,
патологоанатомов и каторжан.
   Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов  рассказывал  о  том,  как,
рассорившись однажды с тещей, он, по наущению  Дирижабля,  подкинул  ей  в
сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода  стояла  холодная,
пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом  позабыл,
помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару
пить чаек в саду  -  а  тут  вдруг  из  дощатого  сортира  поперло  что-то
серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся  и  лезло  так  в  течение  целых
суток, пока не покрыло толстым слоем  всю  усадьбу  и  значительную  часть
прилегающей к ней территории.
   От этой жуткой истории, скорее всего  выдуманной  от  начала  до  конца
самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного  Кулькова
даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое
в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также
случаи, к тещам, сортирам и  дрожжам  никакого  отношения  не  имеющие,  и
вскоре, перескакивая с одного на другое,  общий  разговор  ушел  совсем  в
другую сторону. Кулькову тоже хотелось  иногда  вставить  свое  слово,  но
всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным,
часто попадал впросак, да и привлекать излишнее  внимание  к  своей  особе
опасался.
   Он уже собрался уходить, когда весьма довольный собой Трескунов  уселся
рядом и по-приятельски подал руку, хотя виделись они сегодня не впервые  и
на короткой ноге никогда не были.
   - Ну как делишки? Какие трудности? - бодро осведомился он.
   - Никаких, - осторожно ответил Кульков.
   - Как дети?
   - Здоровы.
   - А супруга как? Работает? Где?
   - Портнихой в ателье.
   - Хорошо шьет?
   - Да не жалуются пока.
   - А костюм или платье сшить может?
   - Костюм нет, а платье или юбку - пожалуйста.
   - Надо будет  когда-нибудь  свою  телку  к  ней  сводить...  Кстати!  -
Трескунов хлопнул себя ладонью по  лбу  и  вытащил  из  планшета  толстый,
сверкающий глянцем иностранный журнал.  -  Случайно  купил  вчера.  Думал,
что-нибудь дельное, а тут одни фасоны да  выкройки.  Может  супруге  твоей
пригодится?
   Отказываться сразу было как-то  неудобно  и  Кульков  журнал  взял,  но
некоторое время не раскрывал, обдумывая, какой здесь может крыться подвох.
Трескунову он не доверял: человек тот был хоть и не  вредный,  но  пустой,
бесхарактерный, легко поддающийся постороннему влиянию. Даже  в  служебной
аттестации у него было записано - "не всегда критичен в оценке собственных
поступков".
   На яркой, цветастой обложке было что-то написано не по-русски.  Кульков
сумел разобрать только одно слово - "Мода". Ну и дату,  конечно,  а  также
порядковый номер. Пахло от журнала солидно: типографской краской,  хорошим
лаком, добротной бумагой. Он  успел  побывать  уже  во  многих  руках,  но
Дирижабль к нему явно не прикасался.
   Кульков  начал  листать  журнал,   переворачивая   страницы   с   такой
осторожностью, словно между ними могла  скрываться  мина.  Однако  никаких
неприятных сюрпризов не обнаружилось.  Холеные,  хоть  и  непомерно  тощие
иностранки   демонстрировали    разнообразные    туалеты,    начиная    от
полупрозрачных, чисто символических трусиков, кончая шубами, просторными и
основательными, как постовой тулуп, нежились в ванных, полных  белоснежной
пены (одна  бесстыдница  даже  не  постеснялась  грудь  наружу  высунуть),
примеряли драгоценности,  рекламировали  непонятного  назначения  кухонные
механизмы, мазали губы, подводили глаза,  ласкали  собак,  кормили  детей,
скакали  на  лошадях,  загорали  под   тентами   на   пляжах,   занимались
гимнастикой, а также изображали всякие  другие  сцены  легкой,  нетрудовой
жизни.
   "Крестьянка", которую выписывала жена, в  этом  смысле  была  куда  как
серьезней,  там  и  про  передовой  опыт  можно  было  почитать,   и   про
международное положение, и про технику безопасности на ферме, и про всякие
юридические казусы. Зато выкроек здесь на самом  деле  было  немало.  Жене
они, конечно, пригодились бы. Обычно она доставала новые фасоны у знакомых
или перерисовывала из той же "Крестьянки", но это, по ее словам, было явно
не то.  Жена  у  Кулькова,  в  отличие  от  него  самого,  была  человеком
современным,  деловым,  знала,  что  почем.  За  собой  следила,  хотя  из
сострадания к мужу старалась не употреблять духов и косметики.
   - Нравится? - спросил Трескунов. - Дарю!
   - Да нет, не надо. Я заплачу. - Кульков торопливо полез в карман, где у
него имелась некоторая сумма серебром и в мелких купюрах,  предназначенная
для приобретения хлеба, молока и маргарина.
   В его представлений журнал стоил копеек тридцать-сорок,  ну  в  крайнем
случае полтинник. Такую сумму он  вполне  мог  себе  позволить.  Продолжая
рыться в кармане, он перевернул журнал тыльной стороной вверх  и  в  левом
верхнем углу, рядом с двухзначной иностранной ценой  разглядел  фиолетовый
штамп явно отечественного происхождения - "4 руб."
   От непомерности такой цены Кульков оторопел.
   - Бери, бери, не стесняйся, - поспешил успокоить его Трескунов. - Потом
рассчитаемся.
   Тут же несколько человек со всех сторон  потянулись  к  журналу,  и  он
пошел гулять по дежурке. Дамочки в нижнем  белье  и  купальниках  особенно
заинтересовали общество. Старый мерин, начальник  медвытрезвителя  Лызлов,
которого уже неоднократно и всякий раз безуспешно пытались  вытолкнуть  на
пенсию, выразился в том смысле, что в  сорок  пятом  точно  такая  же  вот
немочка предлагала ему любовь за банку тушенки, а вот  за  эту  и  две  не
жалко, а та и на буханку ситника не потянет.  Разговор,  получивший  новое
благодатное направление, вновь оживился, а журнал,  между  тем,  дошел  до
противоположного угла дежурки, где, небрежно развалясь  на  скамье,  сидел
Дирижабль, грыз монпансье и пугал помощника  дежурного  младшего  сержанта
Грушу тем, что раз за разом пытался обрезать маникюрными ножницами кончики
его длинных усов. На журнал он особого внимания не обратил, только немного
повертел его в руках и сразу отправил обратно.
   Никто не успел заметить, как он сунул между его  страничек  фотографию,
которую еще утром выпросил в уголовном розыске.  На  ней  была  изображена
весьма смазливая блондинка, квартирная воровка и  аферистка,  в  настоящий
момент находившаяся в бегах.
   Дирижабль аккуратно отстриг нижнюю часть  фото  с  паспортными  данными
преступницы, а на обороте красивыми округленными буквами вывел:

   "Пройдут года - все будто в воду канет,
   Меня ты вспомнишь разве что во сне.
   Так пронеси сквозь будущие годы
   Хоть маленькую память обо мне.

   Володе от Тамары на память о днях
   нашей короткой, но страстной любви".

   Дата, выставленная под текстом, соответствовала тому  периоду  времени,
который Владимир Петрович Кульков в прошлом году провел в санатории.
   Не обращая внимания на  слабые  протесты  Кулькова,  Трескунов  запихал
журнал во внутренний карман его шинели, за руку попрощался со всеми и  был
таков. За ним потянулись к выходу и остальные.
   Домой  он  пришел  часов  в   восемь,   по   пути   посетив   несколько
продовольственных магазинов. Функции снабжения были возложены на  Кулькова
после того, как жена убедилась в  его  способностях  безошибочно  отличать
свежий продукт от лежалого,  а  качественный  от  фальсифицированного,  на
какие бы ухищрения ни пускались перед этим продавцы. Без всяких приборов и
химических  реактивов  он  мог  по  запаху  определить  жирность   молока,
количество нитратов, содержащихся в огурцах, и влажность сахарного  песка.
Хотя скандалить и добиваться своего Кульков не  умел,  работники  прилавка
старались с ним не  связываться,  вполне  резонно  полагая,  что  от  пары
отборных селедок и килограмма неразбавленной сметаны у них не убудет.
   В прихожей он разулся, сам  сгрузил  припасы  в  холодильник  и,  держа
свернутый  в  трубку  журнал  за  спиной,  прошел  в  комнату,  являющуюся
одновременно гостиной, спальней, детской и филиалом швейного ателье.
   Сын, в этом году начавший ходить в школу, валялся  посреди  комнаты  на
полу и, обхватив обеими руками левую ногу, старательно гнул ее  к  правому
уху.
   - Что ты мне, папочка, купил? - спросил он.
   - Ничего.
   - А почему?
   - Денег нет.
   - А когда будут?
   - В получку.
   - А тогда купишь что-нибудь?
   - Куплю.
   - Смотри не забудь.
   Жена Инесса, низко склонившись над столом, кроила  что-то,  приложив  к
ткани картонное лекало. Иглой и ножницами она зарабатывала побольше  мужа,
и это определяло ее позицию в семейных отношениях. На появление  мужа  она
никак не отреагировала, даже бровью не повела. Ничег