зять  гвоздь  даром  гордый  старикан  категорически
отказывался,  а  продавщица,  естественно,  не  могла  выдать  ему  сдачу.
Украшением  магазина  служили:  холодильник  ценой   сорок   рублей   (без
компрессора),  телевизор  за  двадцатку  (с   расколотым   кинескопом)   и
развешенная на стенке мелкоячеистая рыболовная сеть  (вполне  исправная  и
годная к применению). Кроме  того  тут  было  немало  другого,  никому  не
нужного, лежалого и запыленного товара, часть которого, судя  по  внешнему
виду, была изготовлена еще до последней денежной реформы.
   - Здравствуйте, - сказал Кульков. - Уже закрываете?
   Появление  в  столь  поздний  час  незнакомого  человека,  да   еще   в
милицейской форме,  повергло  продавщицу  в  состояние,  близкое  к  шоку.
Кульков тоже молчал, не зная как продолжить разговор.  Надо  было  внятно,
доходчиво и спокойно объяснить растерявшейся женщине  цель  этого  визита,
однако нужных слов Кульков как раз и не мог подобрать.
   Выручило его появление Дирижабля. Времени  даром  тот,  как  видно,  не
терял. На его шее висела тяжелая мониста  золотистого  лука,  а  на  сгибе
локтя - несколько низок сушеных грибов.
   - Привет, Маня! - жизнерадостно поздоровался Дирижабль.
   - Я не Маня, - прошептала продавщица.
   - Какая разница! Не Маня, так Таня. У тебя муж есть?
   - Ага, - она кивнула.
   - Этот, что ли? - Дирижабль покосился на деда.
   - Не-е, это покупатель.
   - А раз  покупатель,  пусть  домой  идет.  Иди,  папаша,  иди.  Мы  тут
свататься будем.
   - А гвоздь? - осведомился дед.
   - Гвоздь тебе в собесе на Первое мая бесплатно выдадут, - успокоил  его
Дирижабль и, не дожидаясь, пока озадаченный этой новостью дед удалится,  с
видом заправского ухажера, пританцовывая на ходу, подкатил к продавщице. -
Значит, муж у тебя есть! Ну, не  беда!  Со  мной  ты,  Маня,  мать  родную
забудешь, а не то что мужа! - тут его внимание привлекла рыболовная  сеть.
- Глянь, как раз то, что мне нужно! Сколько стоит?
   Продавщица, смущаясь, стала объяснять, что сети продаются по разнарядке
райпотребсоюза только членам рыболовной артели (хотя оставалось  загадкой,
откуда такая артель могла взяться в дремучем лесу).
   - Жалко... - очень натурально расстроился Дирижабль. - Ну если так, иди
к мужу. А мы здесь останемся. Можешь  запереть  нас,  если  не  доверяешь.
Имеется сигнал, что на твой магазин этой ночью налет состоится. Дошло?
   - Ага, - продавщица снова согласно кивнула, хотя было заметно,  что  на
самом деле до нее ровным счетом ничего не дошло.
   - Подождите! - сказал вдруг Кульков, стесняясь  молодой  и  симпатичной
продавщицы, он отвернулся, чтобы поправить в носу ватные затычки. При этом
одна из них совершенно случайно выскочила, и Кульков унюхал  нечто  такое,
что сразу насторожило его. - Одну минутку...
   Мимо стеллажей, на которых гирлянды  кирзовых  сапог  соседствовали  со
школьными  тетрадями,  персолью  и  томатным  соусом,  он  прошел  в  угол
магазина, где из чугунного горшка извлек обернутый  целлофаном  конверт  с
тоненькой пачкой денег.
   Решительно  разорвав  конверт  (продавщица   вскрикнула,   решив,   что
переодетые  в  милицейскую  форму  грабители,  завладев  деньгами,  сейчас
примутся за нее), Кульков веером раздвинул купюры и выбрал из них  одну  -
сотенную. Именно от нее исходил едва уловимый мятный  запах,  напоминавший
об аптеке, сердечных болях; немощной старости - запах, преследовавший  его
все последние дни.
   - Не помните, кто вам ее дал? - спросил он у продавщицы.
   - Парень какой-то еще перед обедом  приходил.  С  бородой.  На  туриста
похожий.
   - Какие же сейчас туристы!
   - И я так подумала. Опухший он  какой-то.  Грязный.  Да  еще  в  черных
очках. Сначала вина просил, а потом бутылку лимонада купил. Я ему с  сотни
еле сдачу набрала.
   Кульков снова понюхал новенькую, хрустящую бумажку и вспомнил, наконец,
давно  вертящееся  на  языке  слово:  "Валерьянка!"  Точно  -  валерьянка.
Разрозненные, казавшиеся случайными детали складывались в стройную,  ясную
конструкцию. У  Кулькова  взмокли  ладони,  во  рту  появилась  неприятная
сухость.
   - Нужно позвонить в отдел; - сказал он Дирижаблю. - Кража будет  именно
здесь. Пусть срочно посылают помощь и перекрывают дороги.
   - Ты что, Кулек,  рехнулся?  -  спросил  Дирижабль,  впрочем  не  очень
уверенно. - За панику знаешь что бывает?
   - Все точно. Голову даю на отсечение. Перед  кражей  воры  оставляют  в
магазине сотню, обрызганную валерьянкой. А потом по ее  запаху  находят  и
все остальные деньги. Вот и весь фокус.
   - А почему именно сотню?
   - А чтобы ее со сдачей не выдали.
   - А почему именно валерьянкой?
   - Можно, конечно, и другим чем-то. Тут дело случая. Они в машине ездят,
а ничего более подходящего в дорожной аптечке нет.
   - Ничего не чувствую, - Дирижабль брезгливо обнюхал сотенную.
   - Вы и не почувствуете. У вас обоняние тупое.
   - А у них, выходит, кто-то вроде тебя есть... острый?
   - Видимо, есть.
   - Ну ладно, я доложу. Мне не трудно. Но учти, если что, отвечать будешь
ты. Где тут у вас телефон? - обратился он к продавщице.
   - Наш неисправен. Сходите к лесниковой вдове. Третья хата отсюда.
   Дирижабль исчез на полчаса, а когда вернулся, вид имел не то хмурый, не
то озабоченный.
   - И там не работает. Говорят, какой-то хлюст  в  обед  заходил,  попить
спрашивал. А как ушел - сразу и телефон испортился.
   - Ясно, - сказал Кульков.
   - Что тебе ясно? Думаешь, перерезали?
   - Уверен.
   - Ладно. Нечего впустую болтать. Поехали в город, соберем подмогу.
   - Не успеем. Два часа в один конец. А они где-то неподалеку прячутся.
   - И что ты предлагаешь? С пукалками на автоматы лезть? А может  их  там
целая банда? Ты в своем уме? Не хочешь ехать - не едь!  А  я  за  рубль  с
полтиной подыхать не собираюсь! У меня детей трое! Сказано ведь было -  не
рисковать! Подумаешь, невидаль какая - кража! Спишется, раскроется! А тебе
на могилу и памятник никто не поставит.
   - Хорошо, езжай.
   - А ты?
   - Я  останусь.  Народ  соберу,  мужиков.  Супруга  ее  попрошу  помочь.
Как-нибудь справимся. Только вы там не задерживайтесь.
   - Мы мигом! Одна нога здесь, другая там!
   Дирижабль поспешил к  выходу,  потом  вернулся,  прихватил  забытую  на
прилавке фуражку, глубоко нахлобучил ее на свою несуразную  башку  и,  уже
окончательно, канул во мрак. Спустя пару минут где-то на  окраине  деревни
резко лязгнула автомобильная  дверка,  вспыхнули  фары,  машина  завелась,
резко рванула с места и вскоре шум ее мотора затих вдали.
   - Зря вы это, - сказала продавщица. - Нет  у  меня  мужа,  я  пошутила.
Десять баб у нас в деревне, да дедка Трофим, вы его видели. Был  еще  один
дед, да на прошлую пасху помер. С нами лихой человек  что  захочет,  то  и
сделает. Я кричать буду - никто не поможет. Так что вы лучше идите отсюда.
Я вас могу на гумне спрятать.
   - Нет, - сказал Кульков. - Я здесь останусь. Запирайте магазин. Делайте
все, как обычно. Деньги на прежнее место положите.


   Лежать в темноте и тепле на мягких,  пахнущих  пшеничной  мукой  мешках
было удобно и покойно. Никто не зудел под ухом, никто не учил жить,  никто
не лез в душу.
   Ни единый звук не проникал сюда снаружи, ни один огонек не светился  за
окном. Время как будто замерло, сгустилось, стало  тягучим  и  податливым,
как паутина, и он все глубже погружался в эти ласковые, баюкающие  тенета.
Даже предстоящая схватка почему-то уже совсем не волновала  его.  Человек,
которого он поджидал здесь, умел улавливать самые слабые, почти неощутимые
запахи и, следовательно, был чем-то похож  на  самого  Кулькова.  Кто  это
будет, хладнокровный и циничный преступник, ловко использующий свой редкий
талант, или несчастный изгой,  доведенный  до  такой  жизни  насмешками  и
презрением окружающих, Кульков, конечно, знать не мог, однако  всей  душой
надеялся на лучшее. Он верил, что уговорит, усовестит незваного  гостя,  а
может даже и слов никаких не понадобится - ведь добро и участие тоже имеют
свой неповторимый запах, совершенно  не  похожий  на  запах  равнодушия  и
ненависти.
   Сладкое оцепенение полусна-полуяви все сильнее овладевало им. Тревоги и
заботы  дня  отступили.  Исчез  постоянный,   давно   уже   притупившийся,
привычный, как застарелая зубная боль, страх - страх за сына, за жену,  за
самого себя, страх за всех жалких и гонимых  живых  существ,  страх  перед
непонятной, жестокой  и  непредсказуемой  игрой,  называемой  жизнью.  Сон
обещал добрые новости, приятные перемены,  покой  и  облегчение.  Ласковый
теплый котенок неслышно подобрался к нему, лизнул шершавым сухим язычком и
пушистым боком привалился к лицу. Кульков протянул руку,  чтобы  погладить
его...
   ...И тут же проснулся - резко, рывком, как от внезапного удара.  Бешено
колотилось сердце, левое плечо совершенно онемело. Щека  его  упиралась  в
новенький валенок, поперек груди лежал другой. Сильно пахло котенком -  но
он находился не рядом, как это приснилось Кулькову, а  где-то  снаружи,  в
сыром и холодном мраке. Там же, под защитой ночи, скрывались чужие люди  -
резкий, тревожный запах мокрой одежды и потного,  нечистого  тела  выдавал
их.
   Дикая мысль,  что  он  забыл  где-то  свое  оружие,  внезапно  резанула
Кулькова.  Непослушными  пальцами  он  нашарил  кобуру,  выдернул  из  нее
пистолет, спустил предохранитель и осторожно оттянул назад затвор.  Однако
это совсем не успокоило Кулькова, он совершенно не представлял, что  будет
делать дальше. Рукопашному бою он не был обучен, а стрелком числился самым
неважным, поскольку чутьем отличить "десятку" от "молока" не умел.
   Кулькову казалось, что взгляды  невидимых  людей  уже  отыскали  его  в
глубине магазина и теперь гипнотизируют, жгут, ощупывают.  С  беспощадной,
предельной ясностью он  осознал  наконец,  в  каком  незавидном  и  глупом
положении оказался. Так тебе,  ослу  упрямому,  и  надо!  Геройство  решил
показать. Размажут тебя сейчас как соплю по стенке. Дирижабль на что мужик
отпетый, а не стал подставлять свое пузо  под  нож  или  пулю.  Долго  еще
проживет. И на его, Кулькова, поминках погуляет. И его, Кулькова, дурацкую
смерть не раз соленым словом помянет.
   Оконное стекло, как будто взорвавшись, разлетелось вдребезги.  С  улицы
хлынул свежий и пряный лесной воздух.  В  магазин  влетело  что-то  живое,
истошно мяукавшее и, обрушив  пирамиду  майонезных  банок,  плюхнулось  на
полку с гастрономией. Тут же снаружи вспыхнул карманный фонарик, яркий луч
отыскал рыженького худого котенка и  проследил  весь  его  путь  от  места
приземления до горшка с деньгами.
   Как  все,  оказывается,  просто,  подумал,  Кульков.  Капля  копеечного
лекарства, сотенная бумажка, скорее всего каждый  раз  одна  и  та  же,  и
приученный к валерьянке котенок. Как я сразу не догадался!
   Безотчетный страх сразу отпустил Кулькова. Люди за окном  оказались  не
грозными  и  загадочными  существами,  а  обыкновенной  мелкой  и   жадной
сволочью,  способной  из-за  нескольких  сотен   жалких   бумажек   мучить
беззащитное существо.
   Свет фонарика запрыгал,  приближаясь,  под  сапогами  захрустело  битое
стекло, кто-то, шумно сопя, залез в окно. По запаху это был тот,  молодой,
орудовавший  в  Котлах  фомкой.  Другой,  постарше  годами,   заматерелый,
пахнущий козлом, принятым вовнутрь одеколоном и гнилыми зубами, остался на
улице.
   Вор уже пересек помещение магазина, отыскал горшок и, шурша целлофаном,
разворачивал сверток. Котенок обиженно вякнул и, надо  думать,  хорошенько
царапнул сообщника, потому что тот, глухо  выругавшись,  отшвырнул  бедную
киску в сторону.
   Вращаясь  в  полете  на  манер  спортивного   диска   -   голова-хвост,
голова-хвост - и визжа, как осколок мины,  котенок  перелетел  через  весь
торговый зал и совершил мягкую посадку  прямо  на  голову  Кулькова.  Тот,
слегка контуженный этим внезапным ударом,  помимо  воли  дернул  спусковой
крючок пистолета, ствол которого, к счастью, в этот момент был направлен в
сторону. Трескучий  грохот  выстрела  пребольно  хлестанул  по  барабанным
перепонкам, оранжевое пламя на краткий миг озарило  весь  магазин,  вихрем
завертелся кисловатый пороховой дым, с потолка обрушился здоровенный кусок
штукатурки.
   Фонарик упал и сразу погас. Вор, круша  все  на  своем  пути,  метнулся
туда, метнулся сюда, врезался в стенку, рухнул и стал возиться на полу, не
то пытаясь раздеться, не то сражаясь с кем-то невидимым.
   Кульков, справившись кое-как  с  цепким  и  злым,  как  черт  котенком,
осторожно приблизился к преступнику, беспомощно ворочавшемуся среди  груды
товаров.
   - Ни с места! Руки  вверх!  Стреляю  без  предупреждения!  -  выкрикнул
Кульков (вернее, попытался выкрикнуть, на самом деле эти решительные слова
были произнесены сорванным, петушиным фальцетом).
   Преступник с места не двигался, только елозил ногами, рук  не  поднимал
и, вдобавок, бормотал что-то невнятное, что  с  одинаковым  успехом  можно
было расценить и как сигнал о безоговорочной  сдаче  и  как  боевую  песнь
неизвестного  индейского  племени.  Лишь  включив  свой  фонарик,  Кульков
определил истинное  положение  вещей.  Его  противника  с  ног  до  головы
опутывала рыболовная  сеть,  в  которую  также  угодило  и  немало  других
предметов: теплые женские рейтузы, раздавленные пачки стирального  порошка
и банка маринованной свеклы - все это, вместе с  человеческим  телом  было
спеленуто в плотный тугой кокон.  Вдобавок  ко  всему  канат  с  грузилами
несколько раз захлестнулся на лице и горле  незадачливого  злоумышленника,
что в данный момент лишало его дара внятной  речи,  а  в  самом  ближайшем
будущем обещало лишить еще и доступа воздуха.
   С помощью пистолетной протирки Кульков  освободил  от  пут  шею  и  рот
преступника. В благодарность за этот гуманный акт тот укусил  Кулькова  за
палец и завопил благим матом:  "Кузьмич,  меня  менты  повязали!  Выручай,
гад!"
   Неизвестный  пока  еще  Кузьмич,  все  это  время  хоронившийся  где-то
неподалеку, получил, наконец, достоверную информацию  о  происшедшем  и  -
судя по  быстро  удаляющемуся  топоту  ног  -  сделал  из  нее  совершенно
правильные выводы.  Кулькову  не  оставалось  ничего  другого,  как  через
разбитое окно кинуться вслед за ним.
   Мрак, можно сказать, был абсолютным, лишь  иногда  в  разрывах  облаков
капелькой ртути вспыхивал осколок  месяца.  Отчаянно  брехали  разбуженные
выстрелом собаки. Легко ориентируясь по свежему следу, Кульков добежал  до
конца деревни, пересек узенькую полоску  пашни  и  вступил  в  лес.  Здесь
Кузьмич явно потерял ориентировку - след петлял, пересекался  удаляясь  от
того места, где находилась спрятанная автомашина.
   - Эй! - крикнул Кульков. - Не беги! Пропадешь ведь!
   Ответа не последовало. Кузьмич, как поднятый с  лежки  волк,  уходил  в
глубь леса, и сухой валежник гулко  трещал  у  него  под  сапогами.  Почва
постепенно становилась все податливей, ноги тонули  в  сыром  мягком  мху,
явственно потянуло болотом.
   Кульков замер, принюхиваясь. След больше не убегал вперед, а  обрывался
метрах в десяти, и там, в его конце,  за  толстой  сосной  стоял  Кузьмич,
вскинув над головой руку, с чем-то железным, увесистым.  Как  загнанная  в
угол крыса, он был готов защищаться до конца, но обильно хлынувший  липкий
пот выдавал его страх.
   - Эй, не дури! - Кульков вырвал клок мха  вместе  с  торфом  и  швырнул
Кузьмичу прямо в грудь. - Брось железку!
   Кузьмич бросил, но не на землю, а в Кулькова, конечно же, промахнулся и
побежал прямо к болоту.
   - Стой! - крикнул Кульков. - Там трясина! Пропадешь, дурак!
   Однако Кузьмич шел напролом, врезаясь в кусты,  спотыкаясь  на  кочках,
проваливаясь  в  колдобины.   Кульков,   выбирая   сухие   места,   трусил
параллельным курсом. Каждое дерево, каждую ямку он узнавал так  же  легко,
как если бы сейчас был ясный день.
   Кузьмич вскрикнул и по самую грудь  ухнул  в  яму  со  ржавой  холодной
жижей.
   - Ну что, допрыгался! - сказал Кульков. - Я тебя предупреждал. За ветки
хватайся, над головой они у тебя! Так!  Грудью  ложись,  не  бойся!  Влево
выбирайся! Еще! Ну, слава богу. Да не туда! Только влево!
   Кое-как Кузьмич все же выкарабкался из трясины и снова побежал,  теперь
уже держась края болота. Вода смачно хлюпала в его сапогах.
   - Постой!  -  уговаривал  его  Кульков.  -  Ты  что,  всю  ночь  бегать
собираешься? Учти, у меня пистолет есть. Могу и применить.
   - Не попадешь! - прохрипел Кузьмич.
   - Попаду! Я тебя как на ладони вижу! - Кульков снова запустил  торфяную
бомбу и, судя по реакции Кузьмича, весьма удачно.
   - У тебя что, прибор какой-то есть?
   - Есть.
   - Слушай, а что я сейчас делаю? - Кузьмич остановился.
   - Папиросу достал, закурить хочешь. Да только спички твои промокли,  не
зажигаются.
   - Отпусти меня. Я тебе денег  дам.  Много.  Все  что  есть  отдам.  Дом
купишь, машину.
   - Дом у меня имеется, а машина и казенная сгодится.
   - Ну тогда просто так отпусти. Человек ты или нет?
   - А сам ты кто? Знаешь, сколько из-за тебя баб по деревням ревет?
   - Значит, не отпустишь?
   - Не отпущу.
   - Ну тогда стреляй. Я с места не сдвинусь.
   - Зачем стрелять. Сейчас мне подмога подоспеет. За уши тебя потянем.
   Действительно,  со  стороны  деревни  уже  слышался  рев  автомобильных
моторов, лай вновь всполошившихся, уже притихших было собак.
   - Ладно, сдаюсь, черт с тобой, - тяжело  вздохнул  Кузьмич.  -  Скажешь
начальникам, что я, дескать, добровольно... с повинной явился...
   - Это можно.
   - Но учти, не будет тебе больше в жизни счастья.  Прокляну  я  тебя.  Я
умею. Меня бабка научила. И тебя прокляну, и детей твоих.
   - А детей зачем? Дети тут ни при чем.
   - Хорошо, детей не буду, - немного подумав, сказал Кузьмич. -  Но  тебя
все равно прокляну...


   Если на белом свете есть кто-то равнодушный  к  славе,  то  это  скорее
всего тот, кто этой славы уже хлебнул по самую завязку.  Ну  а  если  тебе
довелось попробовать ее впервые, да еще полным ковшом, тут уж  равнодушным
остаться никак нельзя. Этот тезис доказал свою справедливость и на примере
Кулькова, переживавшего в эти дни свой звездный час.
   Люди, еще совсем недавно относившиеся к нему с полным безразличием  или
открытой неприязнью, теперь здоровались первыми и уважительно жали руку. В
числе двенадцати других особо отличившихся  сотрудников  (начальника,  его
заместителя, шофера начальника,  Дирижабля,  Печенкина  и  семи  столичных
майоров) он был поощрен денежной премией в размере половины оклада.
   Посмотреть на Кулькова прибыл сам начальник Управления -  генерал-майор
внутренней службы Лыков. Тут, правда, не обошлось без маленькой  накладки.
Фигурой, ростом,  прической  (а  вернее,  полным  отсутствием  таковой)  и
зеленым цветом мундира генерал весьма напоминал  инспектора  Госпожнадзора
капитана Кашкина. Следуя без  свиты  по  темному  и  извилистому  коридору
первого этажа, он нос к носу столкнулся с Дирижаблем, только что прибывшим
в отдел и ничего не знавшим о визите высокого гостя. Не  удивительно,  что
Дирижабль обознался и, поравнявшись с  генералом,  хлопнул  его  рукой  по
плечу, радушно здороваясь:
   - Привет, старый пень!
   - Здравствуйте, - сдержанно отозвался генерал.
   Первым побуждением осознавшего свою ошибку Дирижабля была попытка пасть
на колени, однако Лыков придержал его.
   - Простите, товарищ генерал-майор! Обознался!
   - Ничего, ничего, - сказал Лыков, делая безуспешные попытки обойти тушу
Дирижабля то слева, то справа. - Со всяким может случиться.
   - Простите! - продолжал  реветь  Дирижабль.  -  Больше  не  повторится!
Честное офицерское!
   - Считайте, что ничего не было.
   - Как же не было! Было! - Убедившись,  что  непосредственная  опасность
миновала, Дирижабль стал искать способ извлечь пользу из этого  случая.  -
Мне как раз подходит срок на очередное офицерское звание.