зламывали  прогнившую  деревянную  ограду,  которая
напоминала  корабль,  символический  артефакт  Дикого   Запада,   постепенно
уходящий в небытие. А с другой стороны, это место скорее всего  было  плацем
для   тренировки   морской   пехоты,   который   Университет   приобрел    у
военно-морского  ведомства.  Здесь  находился  лагерь  Мэттью,  где   пехоту
приводили в боевую готовность перед отправкой на  войну  в  Северную  Корею.
Итак, один тренировочный центр ликвидировали, чтобы на его  месте  соорудить
другой. Гордон задумался, к какой именно борьбе его здесь сейчас готовили. К
борьбе за науку или за фонды?
   - Гордон, - начал журчащим успокаивающим голоском Лакин, - я думаю, что в
настоящий момент вы недооцениваете значение этой проблемы шумов,  с  которой
столкнулись. Поймите, совсем не обязательно полностью  разобраться  в  новом
явлении, чтобы его открыть. Гудьер открыл способ получения  твердой  резины,
случайно капнув на горячую печку смесью каучука и  серы.  Рентген  обнаружил
излучение, когда возился с опытами по  получению  электрических  разрядов  в
газонаполненных сосудах.
   - Но это совсем не означает, что то, чего мы не  понимаем,  имеет  важное
значение, - поморщился Гордон.
   - Конечно, нет. Но в данном случае поверьте  моему  опыту.  Это  как  раз
такая загадка, о которой сообщит "Физикал ревью леттерс". И это повысит  наш
престиж в глазах ННФ.
   - Я все-таки думаю, что это сигнал, - покачал головой Гордон.
   - Гордон, вы сможете уже  в  этом  году  пересмотреть  свою  позицию.  Мы
повысим ваш ранг до доцента  и  продлим  вам  срок  пребывания  в  должности
профессора.
   - Да? - Но Лакин даже не  сказал  о  том,  что  они  могли  бы,  применяя
бюрократический термин, "утвердить его в должности окончательно".
   - Солидная статья в "Физикал ревью леттерс" имеет громадное значение.
   - Да.
   - Но если ваш эксперимент останется по-прежнему безрезультатным, то я,  к
моему большому сожалению, не смогу вас поддержать.
   Гордон внимательно смотрел на Лакина. Были расставлены все точки над "i".
Лакин  в  роли  руководителя  боялся  за  кресло,  в  нем   бурлила   строго
контролируемая энергия. Он пытался понять, насколько  серьезное  впечатление
произвели его слова. Фирменная рубашка подчеркивала его атлетическую грудную
клетку, а трикотажные слаксы выгодно облегали мускулистые ноги. Лакин хорошо
адаптировался в Калифорнии, загорая под ласковым солнцем и совершенствуясь в
игре в теннис.  Где-то  далеко  остались  забитые  оборудованием  полутемные
лаборатории  Массачусетского  технологического   института.   Лакину   здесь
нравилось, он хотел  долго  жить  в  этом  городе  толстосумов,  наслаждаясь
роскошью. И за свое положение тут он не прочь был побороться.
   - Полагаю, разговор окончен, - упавшим голосом  проговорил  Гордон.  -  Я
буду продолжать собирать информацию.
   По дороге из  аэропорта  Линдберг  Филд  Гордон  старался  беседовать  на
нейтральные темы. Его мать тараторила о соседях с  Двенадцатой  улицы,  чьих
имен он уже не помнил и чьи сложные семейные отношения, свадьбы, рождения  и
смерти его не интересовали. А матери казалось, что он  сразу  поймет,  зачем
Голдберги наконец покупают участок в Майами, а также разберется,  почему  их
сын Джереми поступил в Нью-йоркский университет вместо Йешувы.  Для  Гордона
все это являлось частью громадной мыльной оперы жизни. Каждый фрагмент  имел
свое значение. Одни получают трепку,  другие  -  после  многих  страданий  -
заслуженную награду. В жизни его матери он,  совершенно  точно,  олицетворял
награду. Она охала от восхищения, когда они мчались по шоссе  в  направлении
Ла-Ойи и видели пальмы, растущие без  всяких  искусственных  приспособлений;
белые  пляжи  в  заливе  Мишн-Бей,  незамусоренные  и  не  забитые   толпами
отдыхающих.  Никакого  Кони-Айленда,  никаких  тебе  запруженных  пешеходами
тротуаров, никакой толчеи. Прекрасный вид на голубую бесконечность океана  с
горы Маунт-Соледад не имел ничего общего с угрюмой серой путаницей  домов  и
улиц в Нью-Джерси. На нее производило впечатление все,  что  напоминало,  по
рассказам, об Израиле. Ее отец, ярый сионист,  регулярно  перечислял  деньги
для поддержки исторической родины.
   Гордон не сомневался, что она продолжает делать то  же  самое,  хотя  ему
никогда не предлагала вносить деньги на святое дело. Возможно, она  считала,
что ему необходимы все  его  гольд  для  поддержания  своего  профессорского
имиджа. Вообще-то так оно и было. Ла-Ойя требовала больших затрат. Но Гордон
сомневался, готов  ли  он  сейчас  поддерживать  традиционное  дело  евреев.
Переезд в Ла-Ойю из Нью-Йорка поколебал его устои в отношении кошерной  пищи
и истин талмуда. Пенни говорила, что он не похож на еврея, но  Гордон  знал,
что она просто ничего в этом не смыслит. В тех краях белых американцев,  где
она выросла, ее не научили определять национальность человека  по  различным
мелочам. А в Калифорнии большинство людей вообще  не  интересовались  такими
вопросами, что вполне устраивало Гордона. Ему не  нравилось,  когда,  прежде
чем тебя поприветствовать, стараются определить, кто  ты  такой.  Стремление
освободиться от клаустрофобической еврейской среды стало одной из причин, по
которым он уехал сюда.
   Они уже почти подъехали к дому, свернув  на  Наутилус-стрит,  когда  мать
небрежно бросила:
   - Тебе следовало бы что-нибудь рассказать мне об этой Пенни до того,  как
мы с ней встретимся.
   - Что же о ней сказать? Калифорнийская девушка.
   - Объясни поподробнее.
   - Она играет в теннис, лазает по горам, раз пять побывала  в  Мехико,  но
никогда не была  восточнее  Лас-Вегаса.  Она  даже  занимается  серфингом  и
пыталась приобщить меня, но  мне  сначала  нужно  улучшить  свою  физическую
форму. Я занимаюсь упражнениями согласно комплексу летчиков канадских ВВС.
   - Все это очень мило, - скептически заметила мать. Гордон  зарезервировал
для нее место в "Серфсайд мотеле" в двух кварталах  от  его  дома,  а  затем
отвез к себе. Они вошли в комнату, пропахшую  ароматами  кубинских  кушаний,
которые Пенни освоила, снимая квартиру  вместе  с  одной  латиноамериканской
девушкой. Она вышла из кухни, на ходу снимая фартук. Выглядела она при  этом
такой домашней, какой Гордон ее никогда не  видел.  Значит,  Пенни  все-таки
решила преподнести себя в  выгодном  свете,  хотя  раньше  возражала  против
этого.

***

Мамочка излучала экспансивность и энтузиазм. Она врывалась в кухню, чтобы помочь с салатом, гремела кастрюлями, изучала рецепты блюд, которые готовила Пенни. Гордон отдался винному ритуалу, с которым он только-только освоился. До приезда в Калифорнию он редко употреблял что-либо без привкуса винограда Конкорд. А теперь у него в шкафу хранился запас "круга" и "мартини", "длинный нос" и "толстушка", хотя, честно говоря, он так до сих пор и не разобрался, что это значит.
   Мать вышла из кухни, с грохотом, но весьма эффектно  накрыла  на  стол  и
спросила, где у них ванная. Гордон объяснил. Когда он  повернулся  к  Пенни,
она перехватила его взгляд и широко улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.  Пусть
все это звучит как ее гимн независимости.
   Миссис Бернстайн вышла из ванной подавленной.  Она  шла  вразвалку,  чего
раньше за ней Гордон не замечал. Обед начался с разговоров о  родственниках.
Кузен Ирв торгует галантереей где-то в Массачусетсе, дядя  Герб  по-прежнему
зарабатывает деньги играючи, а его сестра - здесь  она  сделала  паузу,  как
будто не хотела касаться этой темы - все еще носится с какими-то  психами  в
Виллидже. Гордон улыбнулся: сестра была на два  года  старше  его  и  вполне
могла за себя постоять. Он вставил слово о ее занятиях искусством и  о  том,
сколько времени родные примирялись с ее увлечением. Мать повернулась к Пенни
и спросила, не занимается ли она чем-либо подобным.
   - Да, - сказала Пенни. - Я занимаюсь европейской литературой.
   - А что вы думаете о новой книге мистера Рота?
   - Ox, - ответила Пенни, явно пытаясь выиграть время. - Я не уверена,  что
дочитала ее до конца.
   - Напрасно. Тогда бы вы лучше поняли Гордона.
   - Да? - спросил Гордон. - Что ты хочешь этим сказать?
   - Ну, дорогой, - начала миссис Бернстайн сочувственным тоном,  растягивая
слова. - Это помогло бы ей понять.., ну ладно... Мне кажется, мистер  Рот  -
очень глубокий писатель. Вы со мной согласны, Пенни?
   Гордон  улыбался,  раздумывая  над  тем,  может  ли  он  позволить   себе
откровенно расхохотаться. Однако прежде чем  он  успел  сказать  что-нибудь.
Пенни проговорила:
   - Если учесть, что Фолкнер умер в июле, а Хемингуэй - в прошлом  году,  я
полагаю, что Рот теперь может числиться  в  первой  сотне  лучших  писателей
Америки, но...
   - Но ведь они  писали  о  прошлом,  Пенни,  -  горячо  заговорила  миссис
Бернстайн. - Его новая вещь "Разрешение идти"...
   Гордон откинулся в кресле и отвлекся от диспута. Он знал теорию матери  о
том, что еврейская литература превосходит литературу других народов.  Пенни,
как он и предполагал, разбивала эту теорию фактами. В ее лице его мать нашла
упорного оппонента, не желающего искать компромисс во имя примирения. Гордон
чувствовал, что между ними нарастает напряжение, но разрядить обстановку  не
мог. Литература  явилась  предлогом.  Налицо  было  противостояние  шиксы  и
материнской любви. Он видел, как напрягалось лицо  матери,  как  все  глубже
становились морщинки. Он мог вмешаться, но знал, что  его  голос,  незаметно
для него самого, перейдет на более высокие ноты, и он начнет говорить ноющим
тоном парнишки, который едва прошел обряд Бар Мицва.  Почему-то  материнские
теории неизбежно доводили его до  истерики.  Нет,  на  сей  раз  он  избежит
ловушки.
   Их голоса звучали  все  громче.  Пенни  цитировала  выдержки  из  книг  и
называла авторов, а его мать пренебрежительно все  это  отвергала,  полагая,
что несколько предметов, пройденных в  вечерней  школе,  дают  ей  право  на
непоколебимые убеждения.  Гордон  кончил  есть,  допил  вино,  посмотрел  на
потолок, а затем вмешался в разговор.
   - Мама, для тебя, должно быть, уже поздно, если учесть разницу во времени
и вообще.
   Миссис Бернстайн  запнулась  на  середине  фразы  и  посмотрела  на  него
непонимающим взглядом, как будто вышла из транса.
   - Мы просто дискутировали, милый. Не горячись.
   Она улыбнулась  Пенни,  а  та,  постаравшись  изобразить  в  ответ  нечто
похожее, встала и принялась с грохотом убирать  посуду.  В  комнате  повисло
гнетущее молчание.
   - Собирайся, мама. Пора идти.
   - А посуда?
   - Пенни все сделает.
   - А... Ну тогда...
   Мать поднялась, стряхнула со своего блестящего платья невидимые крошки  и
взяла  сумку.  Спускаясь  по  ступенькам  крыльца  торопливыми  шагами,  она
выглядела так, будто покидала поле  битвы  после  поражения.  К  мотелю  они
прошли знакомым Гордону коротким путем;  в  тишине  вечера  эхом  отдавались
шаги. Всего лишь в квартале отсюда шумело море. Туман наползал щупальцами  и
сворачивался под фонарями уличного освещения.
   - Все-таки она другая, не так ли? - сказала миссис Бернстайн.
   - В смысле?
   - Как бы тебе это объяснить?
   - Да нет, ничего подобного.
   - Вы... - Она, не доверяя словам, прижала друг  к  другу  указательный  и
средний пальцы так, что они почти скрестились. - Вы уже это?
   - Какая разница?
   - Там, где я живу, есть разница.
   - Знаешь, я уже вырос.
   - Мог бы мне об этом сказать. Предупредить.
   - Я хотел, чтобы вы встретились.
   - Да... Ты теперь ученый. - Она вздохнула. Ее сумка, раскачиваясь в  такт
шагам, описывала большую дугу. Косые лучи от фонарей удлиняли ее тень.
   Гордон решил, что мать смирилась с присутствием Пенни в его жизни, но  он
ошибся.
   - А ты не  мог  познакомиться  с  какими-нибудь  еврейскими  девушками  в
Калифорнии?
   - Мама, давай не будем.
   - Я не уговариваю  тебя  пойти  на  танцы  или  еще  куда-нибудь.  -  Она
остановилась. - Речь идет о твоей жизни.
   - Это у меня в первый раз. - Гордон пожал плечами. - Я научусь.
   - Чему ты научишься? Быть кем-нибудь другим?
   - Мама, ты  очень  враждебно  относишься  к  моим  подружкам.  Это  видно
невооруженным глазом.
   - Дядя Герб сказал бы...
   - Черт с ним, с моим дядей Гербом и его философией торгаша.
   - Что ты себе позволяешь? Если бы он узнал, как ты выражаешься...
   - Скажи ему, что у меня счет в банке. Это он поймет быстрее.
   - А вот твоя сестра... По крайней мере она хотя бы рядом с домом.
   - Только географически.
   - Этого ты не знаешь.
   - Она ляпает маслом по  холсту,  чтобы  успокоить  психику.  Именно  так.
Сестричка психует.
   - Не смей.
   - Это правда.
   - Ты с ней живешь, да?
   - Конечно, мне необходима практика.
   - С тех пор, как умер твой отец...
   - Замолчи. - Он резко взмахнул рукой, желая прекратить  разговор  на  эту
тему. - Слушай, ты сама все видела. И будет так.
   - Ради памяти твоего отца, мир его праху...
   - Ты... - Он хотел сказать, что она играет на его чувствах к отцу,  чтобы
командовать им, Гордоном, но передумал. - Ты не знаешь, кем я стал теперь.
   - Это мать-то не знает?
   - Да, бывает и так.
   - Я прошу тебя, говори, не надрывай сердца матери.
   - Я буду поступать так, как считаю нужным. Она мне вполне подходит.
   - Но ведь эта девушка.., готова жить с тобой вне брака.
   - Я сам не знаю точно, чего хочу.
   - А она знает, чего хочет?
   - Мы с ней это выясним. Не сходи с ума.
   - Да как ты смеешь мне это  говорить?!  Я  не  могу  оставаться  здесь  и
смотреть, как вы милуетесь.
   - И не смотри. Теперь тебе придется принять меня таким.
   - Твой отец стал бы... -  Она  вдруг  замолчала  и  остановилась,  приняв
гордую позу. - Оставь ее. - Ее лицо приобрело жесткое выражение.
   - Нет.
   - Тогда проводи меня до мотеля.
   Когда Гордон вернулся домой, Пенни читала "Тайм", грызя орехи.
   - Как дела? - она скривилась.
   - Тебе не выиграть состязание с Сузи-семиткой.
   - Господи, я и не собиралась выигрывать. Мне, конечно, встречались  такие
типы, но...
   - Да-а, эти ее неумные рассуждения о Роте...
   - Разговор-то был не о том.
   - Пожалуй, - согласился Гордон.
   На следующее утро мать позвонила из мотеля.  Она  собиралась  целый  день
осматривать город  самостоятельно,  чтобы  не  отнимать  время  у  сына.  Он
согласился, потому что у него сегодня  выдался  хлопотливый  денек:  лекция,
семинар, ленч с  докладчиками,  две  комиссии  после  обеда  и  совещание  с
Купером.
   В этот вечер он вернулся домой позже  обычного,  позвонил  в  мотель,  но
номер не отвечал. Пришла Пенни, и они приготовили  ужин.  У  Пенни  возникли
какие-то трудности с лекциями, и она хотела проглядеть материал еще  раз.  К
девяти часам они освободили стол  и  сели  заниматься  каждый  своим  делом.
Примерно к одиннадцати Гордон закончил, внес в рабочую  тетрадь  необходимые
записи и только тогда, вспомнив о  матери,  опять  позвонил  в  мотель.  Ему
ответили, что на ее двери висит табличка "Просьба не беспокоить", а  телефон
она отключила.
   Гордон хотел пойти в мотель, но почувствовал себя очень усталым  и  решил
навестить мать завтра.
   Проснулся он  поздно.  Позавтракал  овсянкой,  одновременно  просматривая
пометки к своей лекции по классической механике и обдумывая, как преподнести
материал. Собирая кейс, он снова вспомнил, что хотел позвонить, но матери  в
мотеле не оказалось.
   К полудню совесть все-таки заела Гордона. Он рано вернулся домой и  сразу
пошел в мотель. На стук никто не ответил, тогда он подошел к конторке. Клерк
протянул ему белый конверт: "Доктор Бернстайн? Да, она оставила это для вас.
Расплатилась и уехала".
   Гордон разорвал конверт, предчувствуя неладное. Внутри находилось длинное
письмо, в котором мать повторяла все, о чем говорила в тот вечер, когда  они
шли к мотелю, но более подробно. Она писала, что не может понять, почему  он
не щадит ее чувств. Его поведение аморально. Связаться с кем-то, зная, что у
них не может быть ничего общего, жить так, как он, - это огромная ошибка.  И
все ради какой-то ужасной девицы! Его  мать  плачет  и  тревожится,  но  она
знает, какой он на самом  деле.  Она  знает,  как  нелегко  он  меняет  свои
решения, поэтому оставляет его в покое, чтобы он понял  все  самостоятельно.
Она собирается в Лос-Анджелес повидаться со своей кузиной Хейзел, у  которой
трое замечательных детей и которую она не видела семь лет. Из  Лос-Анджелеса
она вернется в Нью-Йорк. Может  быть,  через  несколько  месяцев  она  снова
навестит его.  Хорошо,  если  бы  он  приехал  домой,  посетил  Колумбийский
университет, встретился с соседями, которые будут очень рады  его  видеть  и
узнать о его больших успехах.  До  того  времени  она  будет  писать  ему  и
надеяться... Матери всегда надеются.
   Гордон положил письмо в карман и пошел домой. Он показал письмо Пенни,  и
они немного поговорили. Гордон решил вернуться к проблемам, связанным с  его
матерью, как-нибудь  позже.  Такие  узлы  развязываются  сами  собой,  когда
проходит достаточно много времени.

Глава 9

1998 год

   - Куда же он, черт его подери, подевался? - взорвался Ренфрю. Он ходил по
своему кабинету взад и вперед - пять шагов в каждую сторону.
   Грегори Маркхем сидел, спокойно наблюдая  за  Ренфрю.  Сегодня  утром  он
полчаса  занимался  медитацией  и  теперь  чувствовал  себя  отдохнувшим   и
сосредоточенным.
   Он смотрел в окно мимо маячившего Ренфрю. Большие окна составляли одну из
характерных  особенностей  того  архитектурного  стиля,  которым   гордилась
Кавендишская лаборатория. За ними простирались широкие поля, неправдоподобно
зеленые для этого времени года; вдоль Котоневской дорожки бесшумно скользили
велосипедисты, нагруженные какими-то узлами. Утренний воздух уже  прогрелся,
и даже немного парило. Солнце встало над городом,  подернув  голубой  дымкой
шпили Кембриджа. Пожалуй, это  самое  хорошее  время,  когда  казалось,  что
впереди еще целый день и многое можно успеть сделать.
   Ренфрю продолжал маячить.  Маркхем  очнулся  от  приятных  размышлений  и
спросил:
   - А в каком часу он обещал приехать?
   - В десять, черт подери. Он выехал несколько часов назад. Я звонил ему  в
офис по одному вопросу, а заодно спросил, там ли он. Мне  ответили,  что  он
выехал очень рано, до часа пик на дорогах. Так где же он?
   - Сейчас  только  десять  минут  одиннадцатого,  -  успокаивающе  заметил
Маркхем.
   -  Да,  конечно,  но  я  не  могу  начинать  без  него.  У  меня  техники
простаивают. Мы все приготовили для эксперимента и сейчас из-за него  теряем
время. Ему плевать на наш эксперимент, и он дает нам это понять.
   - Слушайте, вам ведь открыли финансирование, разве не так? И оборудование
из Брукхейвена получено.
   - Фонды очень ограниченны. Их хватает  только  на  то,  чтобы  оплачивать
работу. Нам нужно гораздо больше. Мы с вами знаем,  что  наш  эксперимент  -
единственное средство вытащить мир из того кошмара, в который  он  попал.  А
они что делают? Заставляют проводить эксперимент чуть ли не на  пальцах,  да
еще этот тип не является вовремя, чтобы посмотреть на процесс.
   -  Он  администратор,  Ренфрю,  а  не  ученый.   Конечно,   их   политика
финансирования весьма недальновидна, однако ННФ больше не даст, если на него
не надавить. Они, возможно, направят средства на что-нибудь  другое.  Нельзя
требовать от Петерсона чудес.
   Ренфрю остановился и внимательно посмотрел на Маркхема.
   - Я не скрывал, что он  мне  не  нравится.  Надеюсь,  Петерсон  этого  не
заметил, иначе его отношение к эксперименту будет предвзятым.
   - Не сомневаюсь, что он догадался, - пожал плечами Маркхем. - Петерсон не
дурак. Слушайте, я могу с ним поговорить, если вы хотите. Пожалуй, я  с  ним
обязательно поговорю. Что же касается его настроя против эксперимента -  это
ерунда. Он, должно быть, уже привык к тому, что его не любят, и я думаю, это
его нисколько не волнует. Более