было  поцарапано,
дыхательное горло разорвано. Создавалось впечатление, что если и не  удастся
избежать осложнений, президент все же будет жить.
   Миссис  Кеннеди  и  вице-президент  не  пострадали.  Губернатор   Конноли
находился в критическом состоянии. Занимавшиеся операцией доктора  не  могли
назвать точное количество выстрелов. Ясно было, что в президента попала одна
пуля...
   Толпа у  телевизора  перешептывалась  и  переминалась  с  ноги  на  ногу.
Ощущение неприятной легкости в голове и  страшной  жары  у  Гордона  прошло.
Предметы вокруг больше не качались и не расплывались, будто  под  водой.  Он
протиснулся сквозь  толпу  студентов,  обсуждавших  случившееся,  толкнул  в
сторону стеклянную дверь и вышел наружу. Не задумываясь, Гордон  перепрыгнул
через барьер и очутился на автостоянке. Из  багажника  своего  "шевроле"  он
достал  спортивную  форму  и  переоделся  в  мужском  туалете.  В  шортах  и
кроссовках он почти ничем не отличался  от  студентов,  которые  по-прежнему
торчали у телевизора, ожидая  новостей.  Освободившись  от  тяжелой  одежды,
Гордон ощутил прилив энергии, в которой,  пожалуй,  было  что-то  радостное.
Сейчас ему не хотелось ни о чем думать.
   Он побежал по ровному настилу влажного песка, опустив голову и  следя  за
движением ног. Ровный бриз обдувал тело,  лохматил  волосы,  опуская  их  на
глаза. Когда его пятка отталкивалась от песка, след  превращался  в  бледный
кружок, который почти сразу заполнялся водой. Берег как бы  затвердевал  под
его ногами, а  за  ним  простиралось  серое  полотно  однообразной  песчаной
дорожки. Над головой проплыл вертолет. Гордон обогнул город и побежал  через
изгибающиеся подковами бухточки, упорно двигаясь на юг, пока не  добежал  до
Наутилус-стрит.
   Пенни проверяла сочинения. Когда он  рассказал  ей  новости,  она  хотела
включить радио, узнать еще что-нибудь, но Гордон потащил  ее  из  дома.  Она
неохотно подчинилась. Они вышли на берег и молча пошли в южном  направлении.
Пенни нервничала, ее взгляд затуманился. Морской бриз срывал пенящиеся шапки
волн. Гордон смотрел на воду и думал о том,  как  волны  путешествуют  через
весь Тихий океан  под  воздействием  ветров  и  течений.  Захватывая  только
поверхностные слои, они перемещались очень быстро, и, когда  приближались  к
берегу, дно поднималось под ними вместе с более глубокими слоями воды, и  их
движение замедлялось. Около берега верхняя часть волны  обгоняла  нижнюю,  и
она опрокидывалась. Энергия, принесенная из Азии, обращалась в  турбулентное
движение воды.
   Пенни уже бросилась  в  прибрежное  мелководье.  Он  последовал  за  ней.
Впервые он решил попробовать, но новизна его не остановила.  Они  проплывали
одну волну  и  поджидали,  когда  нахлынет  следующая.  Темно-голубая  линия
поднималась медленно и грациозно. Гордон смотрел на нее и ждал, когда  волна
опрокинется, потом бросался вперед, сильно взмахивая руками и ударяя по воде
ногами. Пенни его обгоняла. Он почувствовал, как  что-то  его  приподняло  и
волна с шумом обрушилась перед ним. Гордон поплыл быстрее, выбрасывая вперед
руки, в глаза попадали брызги. Прорезав фронт волны, он ворвался в самый  ее
центр, когда она, кружась и завихряясь, устремилась к берегу.

Глава 34

1998 год

   Джон Ренфрю работал всю ночь напролет. На какое-то  время  в  лабораторию
подали электроэнергию, и он решил остаться, пока не выгорит все  топливо  на
местной дизельной установке. Ренфрю сомневался в том, что снова приступит  к
работе, если сейчас прекратит  передачу  послания.  Лучше  уж  продолжить  и
посмотреть, что из этого получится. По крайней мере совесть будет чиста.
   Он поморщился. Увидеть, что произойдет? Или что произошло? Или что  могло
произойти? Человеческий язык не мог вместить все физические понятия.  В  нем
нет времени  для  глагола  "быть",  которое  бы  отражало  замкнутый  контур
времени. Нет  способа  так  повернуть  семантические  структуры,  чтобы  они
соответствовали поворотам физики, приложению крутящего  момента,  способного
преодолеть парадоксы и превратить их в бесконечно  обращающиеся  во  времени
упорядоченные циклы.
   Ренфрю отпустил техников -  их  ждали  семьи.  Снаружи,  на  Котон-трейл,
никакого движения - ни велосипедистов, ни пешеходов. Все люди  сидели  дома,
ухаживая за больными, или бежали  в  сельскую  местность.  Его  тоже  начали
мучить по вечерам приступы дизентерии.  Ренфрю  связывал  их  с  веществами,
попадавшими на землю из дождевых облаков. Находясь здесь безвылазно два дня,
он  пил  фруктовую  воду,  закупоренную  в  бутылки,  которые  обнаружил   в
кафетерии,  и  ел  только  брикетированную  и  консервированную   пищу,   не
возвращаясь домой  даже  переодеваться.  Мир,  в  котором  он  жил,  начинал
смыкаться, как ему казалось, уже  за  окнами  лаборатории.  С  раннего  утра
вдалеке вздымался столб горящей нефти, и  никто  не  пытался  погасить  этот
пожар. Ренфрю осторожно повернулся и посмотрел на приборы. "Тап,  тап.  Тап,
тап". Тахионный шум  оставался  неизменным.  Он  уже  много  дней  передавал
информацию о  процессе  преобразования  нейронной  оболочки,  перемежая  эти
сообщения монотонными передачами о RA и DEC. Петерсон по телефону из  своего
лондонского офиса сообщил новые биологические данные.  Судя  по  голосу,  он
нервничал и очень спешил. Это его состояние, насколько  Ренфрю  мог  судить,
было связано с информацией, которую он передал. Если  калифорнийская  группа
права, то эта мерзость распространялась посредством рассеяния из  облаков  с
ошеломляющей скоростью.
   Ренфрю терпеливо отстукивал ключом азбуку Морзе, надеясь,  что  тахионный
ключ  сфокусирован   как   следует.   Правильность   нацеливания   установки
определялась с большим трудом. Если совершить  хоть  маленькую  ошибку,  луч
отклонится как по направлению, так и по времени. Однажды он попал правильно,
судя по записке, которая лежала в сейфе  банка  на  имя  Петерсона.  Но  как
проверить  это  сейчас,  если  импульсные   катушки   вдруг   сработают   на
микросекунды медленнее, чем нужно, а луч отклонится от цели на один  градус?
Главный контрольный прибор - его глаза. Он плыл по воле  волн  в  мире,  где
было  временем,  чашка  с  чаем  представлялась  океаном,  х  -  неизвестным
пространством, которое перемещалось в воздухе перед  его  глазами,  создавая
преходящие образы.
   Ренфрю помотал головой, отгоняя ненужные мысли. Ягодицы устали от долгого
сидения на лабораторном стуле - в них было теперь гораздо меньше  жира.  Да,
нужно срочно добавить балласт.
   "Тап, тап, тап, - мерным ритмом шли сигналы азбукой Морзе. - Тап, тап".
   Комната начала  подрагивать,  растягиваться  и  сжиматься  у  него  перед
глазами. Может быть, это объяснялось истощением?  Черт  возьми,  он  страшно
устал. В  душе  поднимался  гнев.  Ей-богу,  это  кого  хочешь  проймет.  Он
отстукивает эту биологическую информацию и  еще  что-то  казенным  бездушным
языком, и он почти уверен - все это  в  конечном  счете  бесполезно.  Ужасно
тоскливо. Ренфрю взял идентификационный абзац, который передавал  регулярно,
и снова принялся его транслировать. Но на этот раз он  решил  добавить  свои
комментарии:  как  все  начиналось,  идеи  Маркхема,  интриги  Петерсона   и
остальное, вплоть до гибели Маркхема. Ему самому понравилось, что он решился
передать это, обращая текст в сигналы азбуки Морзе,  обычным  стилем,  а  не
рублеными  телеграфными  фразами,  которые  использовались  в  биологической
информации. Действительно, сегодняшняя передача текста - Просто отдохновение
для души. Может, конечно, все впустую, потому что  луч  попадал  в  какую-то
космическую дыру. Но почему бы не насладиться последний раз? "Тап,  К  тап".
Это история моей жизни, приятель, написанная на стержне ключа. "Тап, тап,  -
в бездонную пропасть. - Тап, тап".
   Но вскоре силы покинули его, и  он  остановился,  без-",  вольно  опустив
плечи.
   На экране осциллографа усилилась амплитуда колебаний шумов  от  тахионов.
Ренфрю стал всматриваться  в  экран.  "Тап,  тап".  Повинуясь  импульсу,  он
отключил ключ передачи. Это чертово прошлое может немного подождать.
   Ренфрю наблюдал, как прыгали и пересекались кривые. На какие-то мгновения
шумы приобретали упорядоченный вид. Совершенно очевидно, это сигналы. Кто-то
ведет передачу.
   Всплески волн возникали через равные промежутки. Ренфрю стал записывать.
   ПОПЫТКА КОНТАКТА ИЗ 2349 TAX...
   И снова все забивающие шумы.
   Английский. Кто-то посылает сигналы на английском из 2349  года?  Или  он
неправильно понял, и 234,9 киловольта - это тахионный диапазон? А может, все
это просто случайность?
   Ренфрю с шумом отхлебнул холодный кофе. Он залил кофе в термос  несколько
дней назад и забыл о нем. Теперь кофе по вкусу напоминал  обугленную  землю.
Ренфрю пожал плечами и допил остатки, больше не думая о нем.
   Он потрогал лоб. Испарина. Температура. До него стало  доходить  какое-то
странное удаленное бормотание. Голова? Он  пошел  посмотреть,  в  чем  дело,
удивляясь слабости  о  всем  теле.  В  коленях  и  бедрах  возникли  болевые
ощущения. "Наверное, нужно больше  заниматься  гимнастикой",  -  подумал  он
автоматически и рассмеялся. Кто-то Шел по коридору. Они его слышали?  Ренфрю
выглянул в коридор. Никого. Только шум ветра да еще шарканье его ботинок  по
бетонному полу.
   Он вернулся в лабораторию и посмотрел на экран. В  горле  першило.  Нужно
спокойно подумать о том, что дав-то сказал Маркхем. Микровселенные  не  были
черными дырами в том смысле, что внутри  их  материя  сжата  до  невероятной
плотности. Наоборот, плотность в них оставалась умеренной, хотя и выше,  чем
плотность  нашей  Вселенной.  Они  возникли  в  ранний  период   образования
Вселенной, а затем навсегда изолировались в  своей  свернувшейся  геометрии.
Новые уравнения полей,  созданные  Уикхем,  показывали,  что  эти  вселенные
существовали между галактическими звездными скоплениями. "Мы не можем видеть
их в отличие от тебя и меня, - подумал он. - Ну вот тебе фразочка, достойная
"Тайме" последнего выпуска".
   Ренфрю сел, вдруг почувствовав головокружение. Боль за глазными  яблоками
распространялась    по    всей    голове.    Масса     поглощалась     сетью
пространства-времени, описываемой дифференциальной геометрией G  раз  по  п.
Тахион мог вырваться из этой сети,  его  полет  подчинялся  закономерностям,
выраженным  математическими  значками,  нацарапанными  Маркхемом  и  Уикхем.
Ренфрю задрожал от холода.
   Еще один комплекс всплесков на экране. Он схватился за  карандаш.  Только
царапанье грифеля нарушало тишину.
   МЕНТ УСИЛЕНИЯ РЕЗОНАНСНОЙ СТРУКТУРЫ НАСТРОЙКОЙ ПО БОКОВОЙ ПОЛОСЕ ЧАСТОТ И
снова полоса шумов, в которых затерялись волны передачи.
   Все это имело смысл, но для кого? Где? Когда? Опять сигналы.
   Черт! Какой-то набор букв. Что это? Не тот язык? Код, передаваемый  через
всю Галактику, поперек Вселенной? Аппарат открыл коммуникационные линии  для
общения абсолютно со всеми и во все времена с мгновенной  передачей  текста.
Телеграмма из  созвездия  Андромеды  приходит  быстрее,  чем  телеграмма  из
Лондона. Тахионы летели через лабораторию и  через  самого  Ренфрю,  принося
слово. Все это нетрудно понять, если бы они располагали временем...
   Он  покачал  головой.  Все  формы   и   структуры   разъединялись   из-за
перекрывающих друг друга голосов, образующих нестройный  хор.  Все  говорили
одновременно, и никого Г нельзя было услышать.
   Всхлипывали форвакуумные насосы. Крохотные тахионы, с поперечным размером
1О'13 сантиметра, мгновенно пролетали  через  всю  Вселенную  с  охлажденной
материей, длиной в 1028 сантиметров, быстрее, чем глаз Ренфрю мог воспринять
фотон бледного  света  лабораторных  светильников.  Времена  и  пространства
сплетались друг с другом воедино, становясь частицами творения. Вздымались и
опадали горизонты, миры сливались с мирами. В комнате он слышал их голоса  -
голоса, которые кричали и трогали...
   Ренфрю встал и тут же схватился за стойку осциллоскопа, чтобы не  упасть.
Господи, это лихорадка. Она вцепилась в его тело, в его мозг.
   ПОПЫТКА КОНТАКТА ИЗ 2349. Все мысли о том, чтобы добраться  до  прошлого,
отошли в сторону. Комната закружилась и снова успокоилась. Из-за  того,  что
Маркхем погиб, а Уикхем пропадала целыми днями, не было никакой  возможности
разобраться  в  том,  что  происходит.   Выиграет   схватку   твердая   рука
случайности.  Успокаивающий  мир  человечества  с  летящим  временем   будет
существовать. Сфинкс не выдает своих секретов. Миллиарды потомков будут жить
после Ренфрю.
   И снова на экране: ПОПЫТКА КОНТАКТА... Но до тех пор, пока  он  не  будет
знать, где и когда они существуют, нет никакой надежды им ответить.
   Привет, 2349. Привет, вы, там! Здесь 1998 год,  их,  и  в  вашей  памяти.
Привет. ПОПЫТКА КОНТАКТА.
   Ренфрю иронично улыбнулся. Он слышал шепот, выплывающие слова из  завтра,
принимаемые кусочком индия. Кто-то там существует. Кто-то принес надежду.
   В помещении было  холодно.  Ренфрю  съежился  возле  прибора,  неподвижно
уставившись на экран. Он напоминал себе островитянина южных  морей,  который
видел, как над островом проплывают самолеты, но не мог до них докричаться. Я
ЗДЕСЬ. ПРИВЕТ, 2349-й.
   Он пытался внести изменения в коррелятор сигналов, когда  свет  мигнул  и
погас. На него обрушилась темнота. Генератор вдали фыркнул и затих.
   Ренфрю потребовалось довольно много времени, чтобы выйти  из  лаборатории
на свет. Стоял серый, угрюмый полдень, но он этого не замечал.  Главное,  он
вышел наружу.
   Со стороны Кембриджа не доносилось ни  звука.  Бриз  понемногу  развеивал
какие-то кислые запахи. Ни птиц, ни самолетов.
   Он пошел  на  юг,  в  сторону  Гранчестера,  потом  повернулся,  еще  раз
посмотрел на низкий прямоугольный профиль Кавендишской лаборатории и помахал
ей рукой Ренфрю думал об угнездившихся вселенных - один слои луковой  шелухи
за другим. Откинувшись назад так, что закружилась голова, он  вглядывался  в
облака, которые когда-то так радовали глаз. А за ними угадывались галактики,
сиявшие всеми цветами спектра, с величественно" медлительностью  вращавшиеся
в вечной космической ночи. Потом он снова посмотрел на  кочковатую  разбитую
тропинку и почувствовал, как с плеч свалился тяжелый груз. До этого  дня  он
думал  только  о  прошлом,  реальный  мир  вокруг   него   словно   перестал
существовать. Но теперь он знал, не  понимая,  откуда  взялась  у  него  эта
уверенность, что прошлое отступило, и вместо отчаяния почувствовал  душевный
подъем.
   Он шел к Марджори, которая, конечно, боялась оставаться одна. Он вспомнил
о ее консервах, стоявших на идеально ровных полках, и  улыбнулся:  пока  они
обеспечены едой. Они будут готовить  что-нибудь  попроще,  как  и  всегда  в
отсутствие детей. Конечно, вскоре они поедут в деревню и  заберут  Джонни  и
Никки.
   Немного  запыхавшись,  с  прояснившейся  головой,  он  шел  по  пустынной
дорожке. Если хорошенько подумать, впереди его ожидало много дел.

Глава 35

28 октября 1974 года

   Гордон  шел  пешком  из  отеля  по   Коннектикут-авеню.   В   приглашении
сообщалось, что прием будет с ленчем  в  буфете,  поэтому  он  не  спешил  и
проспал до одиннадцати часов. Уже давно во время своих коротких  поездок  на
восток он пришел к выводу, что  не  следует  обращать  особого  внимания  на
разницу в часовых  поясах,  и  ориентировался  на  свое  время.  Это  вполне
удовлетворяло требованиям западных  визитеров,  поскольку  задержки  в  этом
случае являлись хорошим предлогом для того,  чтобы  постоять  в  пропитанных
запахами соусов  вестибюлях  дорогих  ресторанов,  и  прелюдией  откровенных
разговоров за чашкой кофе, сопровождаемых стандартной фразой: "Теперь, когда
мы находимся в неофициальной обстановке, я могу сказать откровенно..." Ну  а
потом он, спотыкаясь, поздно вечером добирался  до  постели,  поднимался  на
следующее  утро  в  десять  и  появлялся  в  ННФ  или  же   в   Американском
экономическом совете раньше ответственных  чиновников,  так  как  обычно  не
завтракал.
   Гордон, не торопясь, шел через городской зоосад - поскольку  он  оказался
по пути. Желтые волчьи  глаза  неотступно  следили  за  ним:  хищники  будто
прикидывали, что бы они предприняли, не будь решеток. Шимпанзе качались, как
маятники, в бесконечных цепочках их перепутанной ветвями вселенной - кусочек
живой природы среди автомобильных  гудков  и  зданий  из  красного  кирпича.
Гордон с удовольствием вдыхал свежий сырой воздух,  приносимый  от  Потомака
легким бризом. В поездках ему нравилась смена сезонов, которые  служили  как
будто бы знаками препинания в монотонном великолепии Калифорнии.
   Впервые он приехал сюда с отцом и матерью. Эта поездка осталась  туманным
воспоминанием тех времен, которые, как полагал Гордон, были в жизни  каждого
человека.
   Он  помнил,  как  в  изумлении  взирал  на  ослепительно  яркий  монумент
Вашингтона и Белый дом. На протяжении многих последующих лет он был  уверен,
что в гимне "Америка" говорилось именно об этих величественных сооружениях.
   "Эта страна действительно начинается с Вашингтона", - говорила его  мать,
не забывая в педагогических целях добавить:  "федеральный  округ  Колумбия",
чтобы ее сын никогда не спутал этот город со штатом того же имени. И Гордон,
который следовал за ней по историческим святыням, понимал, что  это  значит.
За выполненным во французском стиле знаком, указывающим,  что  центр  города
здесь,  лежал  провинциального  вида  парк.  Страна  жила  воспоминаниями  о
Джефферсоне и вдыхала запахи обрамленных  деревьями  бульваров.  С  тех  пор
Вашингтон стал для него словно въездом в громадную  республику,  где  урожай
вызревает под ярким американским солнцем. Там голубоглазые блондины гоняли в
открытых автомашинах, оставляя за собой клубы пыли и дыма, когда мчались  от
одной  сельской  ярмарки  к  другой;  женщины  получали  призы  за   вкусное
клубничное  варенье;  мужчины  пили  водянистое  пиво  и  целовали  девушек,
пытавшихся подражать Дорис Дэй. Он в изумлении взирал на  "Дух  Сент-Луиса",
самолет, который, подобно огромному парализованному мотыльку, висел  в  зале
Смитсоновского института, и  думал,  как  этот  "кукурузный"  город  -  "без
единого приличного колледжа", как  презрительно  отмечала  его  мать  -  мог
вознестись так высоко.
   Гордон замерз и засунул руки в карманы. Уголки  его  губ  приподнялись  в
улыбке. Пенни открыла ему глаза на громадную страну за пределами Вашингтона.
Царапины их взаимоотношений зажили после 1963 года, и их снова влекло друг к
другу.  Их  точка  соприкосновения,  словно  маленькое  солнце,  согревающее
взаимную любовь, становилась все глубже. Они поженились в конце  1964  года.
Ее отец, просто Джек, устроил пышную свадьбу, обильно политую шампанским. На
Пенни было традиционное белое платье. Она хитро улыбалась, когда  кто-нибудь
упоминал об этом. Той зимой  они  вместе  поехали  в  Вашингтон  на  большую
презентацию, устроенную с целью получения индивидуального гранта  специально
для его работы в ННФ. Переговоры шли успешно. Пенни влюбилась в Национальную
галерею и каждый день ходила смотреть картины  Вермера.  Они  ели  устриц  и
прогуливались от Капитолия до памятника Линкольну, не  обращая  внимания  на
холод и сырость и считая, что такая погода лучше всего подходит к окружающей
обстановке. Все складывалось очень хорошо.
   Гордон проверил адрес и выяснил, что нужно пройти еще один  квартал,  как
всегда удивляясь контрастам Вашингтона.  Насыщенную  деловой  жизнью  улицу,
которая прямо-таки кичилась своей значимостью, пересекали узенькие улочки  с
маленькими магазинчиками, ветхими домишками и овощными лавочками. На порогах
сидели   старики   :   негры,   спокойно    наблюдая    суету,    оплаченную
налогоплательщиками всего государства.  Гордон  помахал  одному  из  них  и,
завернув за угол, обнаружил громадный двор  в  стиле