ыло бы пройти мимо не оглянувшись:
ну, просто еще один обычный, не отмеченный красотой человек.
     В  нем  не было  даже сразу  останавливающего  внимание,  неповторимого
"уродства" Соломона Михайловича Михоэлса, которое я  всегда воспринимала как
чудо особой человеческой красоты -- редко встречающейся.
     Бабель -- человек невысокого роста. Голова сидит на короткой шее, плечи
и грудь широкие.  Спину  держит прямо  -- по-балетному,  отчего  грудь очень
вперед.  Небольшие,  подвижные,  все время меняющие  выражение глаза. Нижние
веки поддернуты  кверху, как при улыбке, а у него и без. Рот большой. Уголки
приподняты и насмешливо и  презрительно.  Очень  подвижны  губы. Верхняя  --
красивого рисунка, а нижняя слегка выпячивается вперед и пухлая.
     Кажется, что  ему  всегда любопытно жить  и поглядывать  на  окружающее
(часто  только одним нацеленным глазом -- в глазу веселая точечка,  а другой
прищурен).
     Мне не приходилось видеть его глаза злыми. Они бывали веселые, лукавые,
хитрые, добрые, насмешливые.
     Я не жалею, что не видела его злым. Он был слишком мудр для злости, ну,
а гнев -- это другое дело... Тоже  не жалею, что не видела. Мне всегда жалко
людей, охваченных гневом, а его было бы особенно жалко.
     Он был  величественно мудр,  --  возможно, потому, что доброе сердце  и
душа  его были вымощены  золотыми  правилами жизни, которые  ему  дано  было
познать, и он их утвердил в себе.
     Поэтому не  надо было ему  тормошиться, размениваться на мелочи. Он был
непоколебимо  честен в делах  и в мыслях.  Он  знал свою Цель и  готов был к
любому трудному  пути, но  прямому, без "деляческих" подходов и  обходов,  и
жизнь его была поэтому -- трудная и подвижническая жизнь.
     Многое  мы узнаем  о нем, а многое  из того, что знали, чувствовали или
предполагали, подтверждается возникающими из долгого небытия документами.  И
это очень  нужно и  важно,  так как  есть  сейчас  много молодежи,  задающей
вопрос: "Жизнь сделать с кого?"
     Всем, всем очень некогда --  некогда самим  додумываться, осмысливать и
найти ту прямую, которая является кратчайшим и вернейшим путем между тобой и
Целью человеческой жизни. А Бабель -- это прекрасный пример "жизнь сделать с
кого" для молодежи.
     Процесс  его  мышления  --  восхищал.  Было всегда  в ходе  его  мыслей
нежданное  и  необычное,  а  иногда  и  эксцентричное.  Все  было  пронизано
пронзительным видением, глубокими чувствами, талантливо  найденными словами.
Все было мудро, всегда интересно и главное -- человеколюбиво.
     Он  излучал огромное обаяние, не поддаться которому  было трудно. Он не
был скупым на чувства -- щедро любил порадовать, развлечь или утешить  людей
своим разговором, рассказом, размышлениями, а если надо было,  то и прямыми,
конкретными  советами и делами.  Он не прятался и не убегал, когда надо было
помочь людям, даже если для этого надо было пройти по острию ножа.
     Но иногда казался таинственным, загадочным, малопонятным, отсутствующим
и "себе на уме".
     Был  нетороплив  и  скуп  в  движениях  и  жестикуляции.  Не  суетился.
Внимательно умел выслушать людей -- не перебивал, вникал. Говорил негромко.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
     Не  в легкое  для меня время, в дни растерянности  и горя произошло мое
знакомство  с  Исааком Эммануиловичем Бабелем. И в  дальнейшем  встречи наши
бывали прослоены  несчастьями,  ужасами, страхами, а  для Бабеля... -- жизнь
кончилась трагически: он был лишен свободы и жизни.
     Вспоминать жутко! -- Но времена были такие.
     Нежданно-негаданно был арестован мой муж. Мы жили в Ленинграде. Это был
1926 год.  Он сидел в тюрьме на Шпалерной. Я носила ему передачи, простаивая
иногда с утра и до вечера в очереди, так как на Шпалерной стояли толпы людей
с  передачами.  Началось  время  -- непонятных  массовых арестов.  Сведений,
свиданий или хоть каких-нибудь разъяснений -- не давали.
     Я мечтала лишь  об одном -- о предъявлении любого обвинения мужу, чтобы
начать   "действовать",  то  есть  опровергать,   приводить   доказательства
неправильности обвинения, и мало ли что еще я тогда, по  наивности, думала и
по глупости -- воображала!
     В конце концов я  еле держалась на ногах, заразилась в очереди корью  и
тяжело проболела  несколько месяцев. К концу болезни стали до меня  доходить
слухи  о том, что в ленинградском отделении  ГПУ выявлены злоупотребления  и
ждут  вскоре,   из   Москвы,   "комиссию  по  проверке   и  чистке  аппарата
ленинградского отделения ГПУ".
     В  те дни зашел  меня навестить  режиссер  Сергей Эрнестович Радлов,  с
которым мы  очень дружили и часто  работали вместе в театрах. Он сказал, что
приехал в  Ленинград  Бабель и  будет завтра  у  него.  (Точно не помню, но,
по-моему, Бабель и Радлов встретились для разговоров о постановке в Москве в
МХАТе 2-м пьесы И. Э.  "Закат".)  У Бабеля есть друзья в приехавшей комиссии
по  чистке.  Сергей  Эрнестович   пригласил  меня  прийти  завтра   к  нему,
познакомиться с Бабелем и рассказать ему  о моем горе и  недоумении -- пусть
он хоть попросит ускорить рассмотрение дела моего мужа.
     Я пришла. Бабель был уже там.
     Я дрожала, заикалась, волновалась в начале разговора, но вскоре, увидав
полное доброжелательство в глазах Бабеля, устремленных в мои глаза, какую-то
его горькую полуулыбку, неторопливые подробные расспросы всех обстоятельств,
я обрела покой.
     Мне стало легко говорить с  ним. Я  поверила в его человечность и в то,
что он не бежит чужого горя и, вероятно, искренне хочет прийти на помощь. Да
ведь все это  видно  в его  произведениях -- они написаны  мудрецом, добрым,
отзывчивым и все понимающим.
     Сложны несчастья человеческие, и  вольные и невольные.  Бабель "копнул"
их глубоко,  до  самых корней,  и понял  как  большой  писатель,  психолог и
философ. Это его  "понимание", возможно, и предопределило  в  дальнейшем его
судьбу -- его личную трагедию.
     У него был свой  символ  веры, а,  как  мы  знаем, такое роскошество  и
своеволие многих  приводило в те времена к страшным последствиям. Так вот  и
его привело -- в конце концов.
     Уже через  день  после  нашего  свидания с  Исааком  Эммануиловичем  он
сообщил  мне, что  "дело" моего мужа  будет затребовано комиссией и мне надо
набраться,  ненадолго, терпения:  "Посмотрим! Посмотрим!" -- сказал он мне и
очень ласково улыбнулся.
     Конечно, не с сегодня на завтра, но вскоре муж мой  был  освобожден без
предъявления какого-либо обвинения, так как "дела" -вообще не было.
     Мы с мужем написали Исааку Эммануиловичу письмо в Москву и  благодарили
за вмешательство. Это первое знакомство, естественно,  наложило отпечаток на
все  последующие  наши  встречи  и  сделало Бабеля  для  меня  --  не  чужим
человеком.

ВСТРЕЧИ В ГОРКАХ X
     У АЛЕКСЕЯ МАКСИМОВИЧА ГОРЬКОГО
     И ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ
     Вернувшись из Италии, Алексей Максимович Горький жил в основном на даче
под  Москвой,  в  Горках  X.  Это  в  сорока  восьми  километрах от Москвы и
находится совершенно в противолежащем Горкам Ленинским районе.
     Алексей  Максимович  вел  в  Горках  жизнь  довольно уединенную  и  был
углублен  в работу. Если его хотели навестить друзья  или  по  делам  нужные
люди, таким свиданиям отводилось время или к  чаю -- в пять часов дня -- или
к ужину -- в восемь вечера. Алексей Максимович всегда  был  рад приезжавшим,
ибо они связывали его с тем, в чем участвовать самому по  состоянию здоровья
было ему  уже не под  силу.  Желающих  побывать  у Алексея Максимовича  было
слишком много,  и  очередность посещений устанавливал строгий его секретарь.
Но была категория людей, которые, по договоренности с Алексеем Максимовичем,
"обходили" секретаря и пробирались "нелегально", что очень  веселило Алексея
Максимовича.
     В  "нелегальные"   попали  и  Исаак  Эммануилович  Бабель,   и  Соломон
Михайлович Михоэлс, и Самуил Яковлевич Маршак, и Михаил Кольцов.
     Бабелю,  когда он  поселился  недалеко  от Горок, в деревне Молоденово,
Алексей  Максимович сказал:  "Приходите в любой день к  обеду --  это  в два
часа. Всегда буду рад".
     К дому в Горках примыкал очень хороший и  живописный парк, тянущийся по
высокому,  крутому берегу  Москвы-реки. Все это окружено было  забором, одна
сторона которого граничила с Конным заводом, принадлежавшим когда-то  одному
из московских богачей Морозовых.
     Когда в Горках X поселился Алексей Максимович, это был еще очень глухой
район.  Совхоз  "Успенское"  только зачинался.  Ближайшими  железнодорожными
станциями были Перхушково и Жаворонки, находящиеся километрах в шести-восьми
от  Горок.  Живущие  в Горках  сообщались с городом  на автомобиле.  Никаких
автобусов не было, да и асфальтированные дороги не сразу появились.
     Если ехать из Москвы, то примерно за километр от Горок по левую сторону
возвышался  загадочный  курган, а  за ним,  на  холме, располагалась  уютная
деревня  Молоденово.  Там,  как  нам  стало  известно,  и   поселился  Исаак
Эммануилович Бабель еще в 1930 году. Он жил то там, то в Москве.
     Он рассказывал,  что его интересуют лошади и весь  их быт,  он  все это
изучал  на Конном заводе --  у него  там друзья и среди людей, обслуживающих
завод, и среди лошадей. Собирается он написать "Лошадиный роман".
     Приходил Бабель  в Горки то  часто, то пропадал.  Помню,  как,  бывало,
садились мы обедать, а  Алексей Максимович говорил: "Не подождать ли нам все
же Бабеля, -- может, немного опаздывает..."
     Из  столовой,  через переднюю, в  застекленную входную  дверь, наружную
дверь дома, видна  была прямая дорога, ведущая к въездным воротам. И вот мы,
обедающие, часто поглядывали и следили, не идет ли Исаак Эммануилович...
     Как-то  особенно  уютно бывало  зимой, когда  на фоне  белого  снега  в
маленькую калитку в заборе, около ворот, входил в шапке-ушанке, в куртке,  с
палкой,   неторопливо,   слегка   вразвалку,   Бабель.  "Ну,   сейчас  много
примечательного  нам  расскажет  и  про лошадей, и про  многое  другое",  --
говорил Алексей Максимович.  Соскучиться с  Бабелем  бывало  невозможно.  Он
как-то очень  чувствовал слушателей  и  умел незаметно перевести разговор  с
одного  на  другое, еще более интересное. Уютней всего бывало именно зимой в
тишине большого  пустынного  дома,  когда  после  поездок  в  Москву  Бабель
приходил начиненный всяческими литературными и другими новостями.
     У  него с Алексеем Максимовичем  часто  бывали и специальные дружеские,
профессиональные  разговоры, в  которых  очень нуждался  и  которыми  не был
избалован Алексей Максимович.
     Пролагая путь и продвигая вперед тяжелый  корабль советской литературы,
Алексею  Максимовичу нужно бывало и самому посоветоваться с профессионалом о
своих личных литературных сомнениях.
     Вот Бабелю  и Маршаку он очень доверял и как-то (пусть это не покажется
странным в применении  к  Горькому) не стеснялся их. Бабель, конечно,  часто
вспоминал  и рассказывал Горькому об Одессе. Это бывали или лирические,  или
смешные истории из жизни Одессы и одесситов. Но всегда чувствовалось, как он
любит Одессу и "на всякий случай" каждого одессита.
     Бабелю  случалось  быть и  озорным,  и  тогда  ему  приходили  в голову
какие-то  эксцентричные соображения.  К сожалению, не  помню  подробно,  но,
встречаясь  в  Горках  с   Михоэлсом,  они  начинали  вспоминать  свои  годы
"доблестей и забав".
     Это были рассказы о каких-то бесконечных розыгрышах друг друга, или они
вдвоем   "брались"  за  кого-нибудь   и  долго   морочили   голову  продавцу
газированных вод, или еще выбирали какой-нибудь ни в чем не  повинный объект
для своих  игр.  Полем их  действий  бывала не  только  Одесса.  Иногда  они
случайно  встречались  где-нибудь  в  маленьком  городке,  где гастролировал
Московский  еврейский театр, возглавляемый Михоэлсом, и  тогда  жизнь такого
городка  бывала  целиком  во  власти  и под  обаянием  этих  двух  сказочных
выдумщиков. Встречаясь  у Алексея  Максимовича, они  разыгрывали невероятные
дуэты.  Много раз мне  довелось присутствовать на этих "концертах" за обедом
или  за  ужином.  Начинался какой-нибудь  разговор, и  Бабель  с  Михоэлсом,
перемигнувшись, находили зацепку,  включались, и тут уж не  только говорить,
но страшно было нарушить их рассказы и диалоги или пропустить хоть слово или
жест.  Алексей  Максимович  отставлял тарелку  и, вооружившись  папиросой  и
носовым платком  (вытирать слезы,  появлявшиеся у него от смеха),  был  весь
внимание.
     После их отъезда  мы всегда еще долго обсуждали с Алексеем Максимовичем
"спектакль"  и талантливых исполнителей. Алексей  Максимович говорил: "А вот
когда  встречаются  у  меня  двое  таких  разных  и  в  чем-то   одинаковых,
неповторимых людей,  как Бабель и Маршак, -- тоже  замечательно  получается,
только с Михоэлсом -- "дуэт", а когда с Маршаком -- каждый  хочет изобразить
"соло" и слегка сердится на другого,  если тот перебивает или выпячивается".
Алексей Максимович очень любил и ценил всех троих -- и Бабеля, и Михоэлса, и
Маршака.
     Лето. Теплый лунный  вечер.  В парке  Горок разведен большущий  костер.
Помню Бабеля у костра вместе с  Алексеем Максимовичем -- они перебрасываются
редкими  словами и, зачарованные,  не  отрывают глаз  от  огромного пламени.
Кругом  много  гостей,  шум,  веселье,  а  Алексей  Максимович  умел  как-то
уединиться и  на людях,  и костер  помогал ему  в  этом. А то, бывало, стоит
Бабель где-нибудь в сторонке, опершись  на  палку или прислонившись к стволу
дерева,  --  наблюдает за  всеми  вокруг и  надолго останавливает любовный и
серьезный взгляд на Алексее Максимовиче.
     Уже после смерти Алексея Максимовича,  когда  семья его еще жила (а я в
то  время жила  с ними) в  осиротевшем,  почти омертвевшем  доме  в  Горках,
нет-нет  да  захаживал туда Бабель из Молоденова и отвлекал нас, как мог, от
горестного состояния.
     Однажды  он рассказал с какой-то стеснительной усмешкой, что женился на
дивной женщине,  с изумительной анкетой --  мать неграмотная, а сама инженер
на  Метрострое,  и  фамилию  ее  вывешивают  на  Доску  почета.  Фамилия  ее
Пирожкова. К концу  рабочего дня он прибегает в Метрострой за Пирожковой и в
ожидании ее прихода волнуется -- есть ли ее фамилия сегодня на Доске почета?
     Однажды  он пришел в Горки  из  Молоденова с прелестной, очень красивой
молодой женщиной, необычайно женственной, но отнюдь не лишенной затушеванных
властности, воли и энергии.
     Нам он сказал: "Вот Пирожкова Антонина Николаевна,  знакомьтесь", --  и
тут  же  что-то со смешком упомянул об анкетных  данных. Антонина Николаевна
взметнула на него свои светлые, какие-то по всему лицу раскинувшиеся глаза и
строго на него посмотрела. Бабель не то чтобы смутился, но осекся как-то. Но
все равно у него было очень счастливое лицо.

ВСТРЕЧИ В ОДЕССЕ В АВГУСТЕ 1930 ГОДА
     "Одесская  мудрость  гласит:  если  с  тобой  знакомая дама,  ты обязан
угощать  ее гренадином", -- сказал мне  Бабель, почти  насильно усаживая  за
столик  в  кафе гостиницы  "Красная"  в  Одессе и  ставя  передо  мной бокал
гренадина.  Затем, исчезнув  на секунду,  он вернулся и галантно вручил  мне
соломинку, упакованную в папиросную бумагу. Он сказал: "Вообще это невкусно,
но через соломинку все же легче..."
     Мы  неожиданно встретились в вестибюле гостиницы. В  тот день  я должна
была уезжать в Москву, мои вещи с утра  вынесли из занимаемой мной комнаты в
вестибюль, хотя поезд уходил вечером,  чтобы сразу же  вселить кого-либо  из
давно ждущих комнату.
     Оставалось уже не много времени до  отхода  поезда, и я ждала человека,
обещавшего достать мне билет в Москву и транспорт от гостиницы до вокзала.
     В Одессу я  попала  впервые, провела там дня четыре, полных необычайных
приключений  и  неожиданностей, включая  и встречу  с  Бабелем,  которая,  к
большому сожалению, произошла только за несколько часов до моего отъезда. Но
и то хорошо! Я и так была  очарована Одессой, а  тут еще и  Бабель! И как ни
было коротко  наше  свидание, оно очень  много мне раскрыло  и  в Бабеле и в
Одессе. Одним словом, мне повезло!
     Бабель в Одессе чем-то  отличался  от московского Бабеля. У него была и
другая манера держаться, и не насмешливые, а просто очень веселые  глаза,  и
какие-то    быстрые,   танцующие   движения.   Его   "величие"   все   равно
наличествовало,  даже усугубилось, -- просто сбежавший с  Олимпа небожитель,
которому захотелось поерундить среди людей.
     Бабель сказал мне, когда я его спросила, что за таинственные, странные,
а пожалуй, малопочтенные люди окружали его за столиком, когда я вошла в кафе
гостиницы: "Я  покупаю дачу  и  все  капризничаю,  а  эти люди  ищут  дачу и
волнуются,  а я  в это время их изучаю. Я  уже осмотрел  кучу домов, которые
вскоре  сползут в море,  и  другие, которые  временно  не сползают...  Пейте
гренадин! Иначе вы меня скомпрометируете в глазах одесситов".

     МОСКВА, ЗИМА 1936 -- ВЕСНА 1937 ГОДОВ.
     СОВМЕСТНАЯ РАБОТА
     В апреле  1937  года вышел  No 4  журнала "СССР  на стройке",  когда-то
организованного  А.  М. Горьким. Большинство  номеров  этого  журнала бывало
посвящено какой-нибудь одной  теме. Этот номер был посвящен Горькому -- всей
его жизни, вплоть до смерти, -- и задуман был вскоре после того, как Алексея
Максимовича не стало 18  июня 1936 года. Но понадобилось несколько  месяцев,
чтоб создать этот номер.
     Для  разработки  темы и  написания  текста редакция  обычно  приглашала
кого-нибудь  из значительных писателей. В данном случае приглашен был  Исаак
Эммануилович Бабель  --  человек острой  выдумки, хорошо знавший  и любивший
Алексея  Максимовича. Художником  выбрана была  я.  Конечно,  я  была  очень
обрадована этим, но боялась, что  впервые буду работать  в  журнале, имевшем
особую специфику, и впервые с Бабелем. Да еще и номер такой ответственный.
     Впоследствии, постигнув  специфику работы художника в  этом журнале,  я
так пристрастилась  к этой работе,  что оформила несколько номеров на разные
интересные  темы,  и  работа  моя  прекратилась только в связи  с  закрытием
журнала.
     Принцип журнала  был  таков: максимум фотоматериалов  и минимум текста.
Тем труднее  было писателям.  Писатель  должен был сочинить на заданную тему
подобие  фотосценария. Композицию и формат кадров на страницах  разрабатывал
художник к еще не существовавшим фото и заказывал их фотографам.
     Бабель  решил,  что лучше всего  будет,  если  в этом номере в основном
будет  говорить о себе  сам  Горький, а Бабель  будет режиссером -- составит
драматургический план и подыщет цитаты из высказываний Алексея Максимовича в
разные периоды его жизни.
     Это была очень интересная и правильная выдумка.
     Человек   пять   лучших  фотокорреспондентов  Москвы  были  постоянными
сотрудниками  журнала  "СССР  на  стройке". Журнал  в  основном строился  на
фотоматериале,  который  должен был  быть  очень  выразительным и подан так,
чтобы и  без текста было все понятно. Все  же для каждого номера приглашался
специальный   писатель,   который  вместе  с  художником,  как   в   театре,
режиссировал  номер. Надо было провести через отобранные фотографии основную
тему   и  разворачивать  ее  по  законам  драматургии.  Авторы  и   художник
договаривались,  после  чего художник  делал  макет номера  журнала, то есть
композицию  каждой  страницы,  предусмотрев  размер  фотографии.  Надо  было
оставить место  и для текста, которого пока еще не было, но в том-то и дело,
что у автора и  художника  должна  была  быть договоренность о  почти точных
размерах оставляемого для текста места.
     Макет такой  представлялся  редакции, и  уже после утверждения художник
делал  заказ фотокорреспондентам. Это была  очень трудная  работа, но  очень
увлекательная.  Если   же  использовалось  что-либо  из  уже   существующего
материала, то он переснимался  в нужном размере в  фотолаборатории редакции,
гд