сходит  чудо. Он снимает роскошную шубу  и вешает  ее на
вешалку  (шуба, конечно,  падает  на пол); на вешалку  сверху кладет  шапку,
потом подходит  к стене, вынимает расческу, причесывается, как бы смотрясь в
зеркало, поправляет костюм и галстук, поворачивается (создается впечатление,
что у стены большое трюмо). Потом делает вид, что открывает дверь и проходит
из передней в гостиную. Начинает осматривать картины, развешанные  на стенах
(стены  голые),  подходит ближе,  удаляется,  подходит  к  окну, отдергивает
шторы, смотрит  на улицу,  затем задергивает их;  они тяжелые,  на  кольцах.
Поворачивается,  подходит  к столику,  берет книгу, листает,  затем  идет  к
камину, греет руки,  снимает с каминной  полочки статуэтку и держит бережно,
как  очень   дорогую  вещь.  Так  Бучма,  великий  актер,   создал   у  всех
присутствующих иллюзию богато обставленной квартиры...
     Бабель  очень любил  Соломона  Михайловича Михоэлса и  дружил с  ним. О
смерти его первой жены говорил:
     -- Не может забыть ее, открывает шкаф, целует ее платья.
     Но прошло  несколько  лет,  Михоэлс  встретился  с Анастасией Павловной
Потоцкой  и  женился  на ней.  Мы  с Бабелем бывали  у них дома  на Тверском
бульваре,  у  Никитских  ворот. Приходили вечером, Михоэлс зажигал  свечи; у
него были  старинные подсвечники, и он любил сидеть при свечах. Комната была
с  альковом,  заставленная  тяжелой  старинной  мебелью.  Мне  она  казалась
мрачной. Иногда Михоэлс  приходил  к нам и  пел  еврейские  народные  песни.
Встречались  мы и в  ресторанчике  почти напротив  его дома,  --  иногда  он
приглашал нас туда на блины. Бывали мы с ним и Анастасией Павловной и в доме
Горького,  в  Горках,  уже после смерти Алексея Максимовича,  гостили там по
два-три  дня в  майские и  ноябрьские праздники.  Веселые рассказы  Михоэлса
перемежались  с   остроумными  новеллами   Бабеля.   У  Михоэлса   был   дар
перевоплощения,  он  мог изобразить  любого  человека,  и  хотя  внешне  был
некрасив, его необыкновенная одаренность позволяла это не замечать.
     Бабель научил меня любить еврейский театр, директором и главным актером
которого был Михоэлс. Он говорил:
     -- Играют с темпераментом у  нас только в двух театрах -- в еврейском и
цыганском.
     Он  любил  игру  Михоэлса  в  "Путешествии  Вениамина   III",  а  пьесу
"Тевье-молочник"  мы с ним смотрели  несколько  раз, и я  очень хорошо помню
Михоэлса в обоих  этих спектаклях; помню и какой он был замечательный король
Лир.
     Бабель часто  заходил за мной  к концу  рабочего дня в Метро-проект,  и
обычно не один, а с кем-нибудь, просматривал  нашу стенную газету,  а  потом
смешно  комментировал текст. Однажды Бабель зашел за мной вместе с Соломоном
Михайловичем,  а  в  стенной  газете  как  раз  была  помещена   статья  под
заголовком:  "Равняйтесь  по Пирожковой".  Не помню уж, за  что  меня  тогда
хвалили. Я  кончила работу, и  мы втроем отправились куда-то обедать. Я и не
знала,  что Бабель  и Михоэлс успели прочесть  в газете статью. И  двое моих
спутников всю дорогу  веселились, повторяя на все лады фразу: "Равняйтесь по
Пирожковой".  Перебивая  друг  друга, с  разными интонациями, они то и  дело
вставляли в свои речи эти слова.
     Летом  1936 года мы  с Бабелем  уговорились, что он  уедет в Одессу,  а
потом  -- в Ялту для работы с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном над картиной
"Бежин луг" и я в свой отпуск приеду туда.
     Работа  Бабеля с Эйзенштейном  над картиной "Бежин  луг"  началась  еще
зимой 1935--1936 гг. Сергей Михайлович  приходил к нам с утра и уходил после
обеда.  Работали  они  в  комнате  Бабеля,  и  когда  я однажды  после ухода
Эйзенштейна хотела войти в комнату, Бабель меня не пустил:
     --  Одну  минуточку,  --  сказал  он,  --  я  должен  уничтожить  следы
творческого вдохновения Сергея Михайловича...
     Несколько минут спустя я  увидела  в комнате  Бабеля  горящую  в  печке
бумагу, а на столе -- газеты с оборванными краями...
     -- Что это значит? -- спросила я.
     -- Видите ли,  когда Сергей  Михайлович работает,  он  все время рисует
фантастические и не совсем приличные рисунки. Уничтожать их жалко -- так это
талантливо, но непристойное их содержание -- увы! --  не для ваших глаз. Вот
и сжигаю...
     Потом я уже знала, что  сразу после ухода Эйзенштейна входить в комнату
Бабеля нельзя...
     Я выехала из Москвы в начале октября, в дождливый, холодный, совсем уже
осенний день:  Бабель встретил меня  в Севастополе, и  мы поехали  в  Ялту в
открытой легковой  машине  по дороге с бесчисленным  количеством  поворотов.
Бабель  не предупредил,  когда откроется перед нами море. Он  хотел увидеть,
какое впечатление произведет на меня панорама,  открывающаяся  неожиданно из
Байдарских ворот. От восторга у меня  перехватило дыхание.  А Бабель,  очень
довольный моим изумлением, сказал:
     -- Я нарочно не предупредил вас, когда появится море,  и шофера  просил
не говорить, чтобы впечатление было как можно сильнее. Смотрите, --  вот там
внизу --  Форос и Тессели, где  была  дача Горького,  а  вот  здесь когда-то
находился знаменитый  на  всю  Россию  и  даже  за  ее  пределами фарфоровый
завод...
     Сверкающее море,  солнце, зелень и белая  извивающаяся лента  дороги --
все это казалось невероятным после дождливой и холодной осени в Москве.
     В первый  же день по приезде, когда мы пошли в ресторан обедать, Бабель
мне сказал:
     -- Пожалуйста, не заказывайте дорогих блюд. Мы обедаем вместе с Сергеем
Михайловичем, а он, знаете ли, скуповат.
     То  была очередная выдумка Бабеля. У входа в ресторан мы встретились  с
Эйзенштейном и вместе вошли в зал. Тотчас какие-то туристы-французы вскочили
с  мест  и  стали скандировать: "Vive  Эйзенштейн!  Vive Бабель!"  Оба  были
смущены.
     Эйзенштейн,  как одинокий в то время  человек, завтракал то у нас, то у
оператора снимающейся кинокартины  Эдуарда  Казимировича Тиссэ и его жены --
Марианны Аркадьевны. За завтраком у нас Сергей Михайлович  говорил: "А какие
бублики я  вчера ел у  Марианны Аркадьевны!" И я с утра  бежала в бубличную,
чтобы  купить  к завтраку  горячих бубликов.  В следующий  раз  он объявлял:
"Роскошные помидоры были  вчера на завтрак у Тиссэ!" И я вставала чуть свет,
чтобы купить на базаре самых лучших помидоров. Так продолжалось до  тех пор,
пока  мы не разговорились однажды с Марианной Аркадьевной и не выяснили, что
Сергей  Михайлович точно так  же ведет себя за завтраком у них. Раскрыв  эти
проделки  Эйзенштейна, мы  с Марианной Аркадьевной уже больше  не  старались
превзойти друг друга.
     После завтрака Бабель и Эйзенштейн работали над сценарием. Бабель писал
к этой картине диалоги, но участвовал и в создании сцен. Обычно я,  чтобы не
мешать, отправлялась  гулять  или выходила на  балкон  и  читала. Часто  они
спорили и даже ссорились. После одной из таких довольно бурных сцен я, когда
Эйзенштейн ушел, спросила Бабеля, о чем они спорили.
     --  Сергей Михайлович  то  и дело  выходит  за рамки  действительности.
Приходится водворять его на место, -- сказал Бабель и объяснил мне, что была
придумана сцена:  старуха,  мать кулака, сидит в избе; в руках у нее большой
подсолнух,  она вынимает  из него семечки, а  вместо них  вставляет  спички,
серными головками  вверх; кулаки  поручили эту  работу старухе, -- подсолнух
должен быть подброшен возле бочек с горючим на МТС, а  затем один из кулаков
бросит на  подсолнух зажженную спичку или папиросу; серные спичечные головки
воспламенятся, загорится горючее, а затем и вся МТС.
     -- И  вот старуха сидит в избе, --  продолжает Бабель, --  вынимает  из
подсолнуха семечки, втыкает вместо них головки спичек, а  сама  посматривает
на иконы. Она понимает, что дело, которое она  делает, совсем не божеское, и
побаивается кары  всевышнего.  Эйзенштейн,  увлеченный  фантазией,  говорит:
"Вдруг  потолок   избы  раскрывается,   разверзаются  небеса  и  бог  Саваоф
появляется в облаках... Старуха падает". Эйзенштейну  так хотелось снять эту
сцену, -- сказал Бабель, --  у него и раненый  Степок  бродит по  пшеничному
полю с нимбом  вокруг головы. Сергей  Михайлович сам мне не раз говорил, что
больше всего его пленяет то, чего нет  на самом деле, -- "чегонетностъ". Так
сильна его склонность  к сказочному, нереальному.  Но нереальность  у нас не
реальна, -- закончил он.
     Днем в хорошую погоду производились съемки  "Бежина луга". Была выбрана
площадка,  построено  здание  для  сельскохозяйственных  машин,  возле  него
поставлены черные смоленые  бочки с горючим. Кругом была  разбросана солома,
валялось   какое-то   железо.  Здание  МТС   имело  надстройку-голубятню.  У
Эйзенштейна  было  режиссерское  место и рупор.  Мы с  Бабелем иногда сидели
вдали  и  наблюдали.  Помню,  что  участвовало  в  съемках много  статистов,
набранных из местных жителей.
     Вечерами мы ходили в кинозал на просмотр заснятых днем кадров. Они были
необыкновенно  хороши.  На  фоне черного  клубящегося  дыма  горящей  МТС --
взлетающие белые голуби, белые лошади, белая рубаха Аржанова, играющего роль
начполита МТС.  Эйзенштейну хотелось этот фильм сделать в черно-белой гамме,
как цветовое  противопоставление  светлого, счастливого и темного, мрачного.
Он искал белых голубей, белых козочек, белых лошадей.
     -- Когда  мы  смотрели с вами  пожар МТС, -- сказал  мне Бабель,  -- во
время съемок нельзя было даже предположить, что получатся такие великолепные
кадры, -- вот что значит мастерство!..
     Еще до поездки в Ялту, весной 1935 года,  Эйзенштейн, Бабель и я ходили
на  спектакль китайского театра Мэй Ланьфаня.  В  антракте Сергей Михайлович
решил пойти за кулисы.
     -- Возьмите  с  собой Антонину  Николаевну,  ей это будет интересно, --
сказал Бабель.
     И мы пошли.
     Актеры  были  в  отдельных маленьких  комнатках  -- актерских  уборных,
босые,  в длинных одеяниях  --  театральных  и простых  темных.  Двери  всех
комнаток были открыты, актеры прохаживались или сидели. Сергей Михайлович, а
за  ним  и  я  со  всеми  здоровались, а  они  низко кланялись. С  самим Мэй
Ланьфанем Сергей Михайлович заговорил, как я  поняла, по-китайски, и говорил
довольно долго. Мэй Ланьфань улыбался и кланялся.
     Я была потрясена.  До сих пор  я знала Только,  что Эйзенштейн  владеет
почти всеми европейскими языками. Возвратившись, я сказала Бабелю:
     --  Сергей  Михайлович говорил с Мэй  Ланьфанем  по-китайски,  и  очень
хорошо.
     --   Он   так   же  хорошо   говорит  по-японски,  --  ответил  Бабель,
рассмеявшись.
     Оказалось, что Эйзенштейн  говорил  с Мэй  Ланьфанем по-английски, но с
такими китайскими интонациями,  что неискушенному человеку было  трудно  это
понять. Бабель же отлично знал, как  блестяще Сергей Михайлович  мог, говоря
на одном языке, производить впечатление, что говорит на другом.
     Однажды мы с Бабелем пришли к Эйзенштейну на Потылиху, где он жил.
     В  этот наш  визит  Сергей  Михайлович  показал  нам  разные  сувениры,
привезенные им из Мексики, и в том числе настоящих  блох, одетых в свадебные
наряды. На невесте -- белое платье, фата и флер-д-оранж, на женихе -- черный
костюм и  белая  манишка  с  бабочкой.  Все  это хранилось в коробочке  чуть
поменьше  спичечной.  Рассмотреть   это   можно  было   только  при   помощи
увеличительного стекла.
     --  Это, конечно, не  то  что  подковать блоху,  но все  же!  Приоритет
остается за нами, -- пошутил Бабель.
     В тот вечер Сергей Михайлович рассказывал много интересного о Мексике и
о  Чаплине, с которым был хорошо знаком.  Запомнилось, как Чаплин на съемках
не щадил себя и если в картине он должен был упасть или броситься в воду, то
десятки раз проделывал это, отрабатывая каждое движение.
     Так же беспощаден он, -- говорил Эйзенштейн, -- и к другим актерам.
     Сергея  Михайловича  Эйзенштейна,  которого  Бабель  в  письмах ко  мне
именовал  "Эйзен",  он очень уважал, считал его гениальным человеком во всех
отношениях и называл себя его  "смертельным  поклонником". Эйзенштейн платил
Бабелю  тем  же:  он высоко  расценивал его  литературное мастерство  и  дар
рассказчика; очень хвалил пьесу  "Закат", считал,  что ее можно сравнить  по
социальному  значению с романом  Золя "Деньги",  так  как в  ней на  частном
материале семьи даны капиталистические  отношения, и очень ругал театр (МХАТ
II),  который, по  мнению  Эйзенштейна,  плохо поставил пьесу и  не донес до
зрителя каждое слово, как того требовал необычайно скупой текст.
     Еще в  Ялте мы с Бабелем однажды, прогуливаясь, увидели, как жена везет
мужа-калеку в  коляске.  Ноги  его были укрыты пледом, лицо  бледно.  Бабель
сказал:
     -- Посмотрите, как это трогательно. Вы были бы на это способны?
     И я подумала тогда: "Неужели он задумывается о такой участи для себя?"
     Из Ялты  мы выехали в Одессу  уже  в ноябре  на теплоходе. На море  был
очень  сильный, чуть  ли  не  двенадцатибалльный шторм.  Всю  дорогу  Бабель
чувствовал  себя ужасно,  лежал в  каюте совершенно зеленый, сосал лимон. На
меня же  шторм  не действовал, я пошла ужинать в ресторан и оказалась  там в
единственном числе. Когда я рассказала  Бабелю, что в ресторане, кроме меня,
никого не было, он заметил:
     -- Уникум, чисто сибирская выносливость!
     В Одессе мы  поселились в  пустой  двухкомнатной  квартире недалеко  от
Гоголевской улицы и Приморского  бульвара. Завтрак мы  себе готовили сами, а
обедать ходили в какой-то дом, где можно было столоваться частным образом.
     По утрам я уходила  из  дома  и кружила  по одесским  улицам, а  Бабель
работал. После обеда и по вечерам он гулял вместе со мной.
     На  Гоголевской улице  была  булочная,  где мы брали хлеб,  и рядом  --
бубличная, где всегда можно было купить  горячие,  осыпанные  маком бублики;
Бабель очень любил их и обычно ел тут же, в магазине, или на улице.
     Однажды мы  зашли  в  бубличную. Одновременно  с нами вошел покупатель,
мужчина  средних  лет,  огляделся  с  недоумением  по   сторонам  и  спросил
продавщицу:
     -- Гражданка, а хлеб здесь думает быть? Бабель шепнул мне:
     -- Это -- Одесса.
     В другой раз мы прошли мимо молодых  ребят как раз в  тот момент, когда
один из них, сняв пиджак, говорил другому:
     -- Жора, подержи макинтош, я должен показать ему мой характер.
     Тут же завязалась драка. Бабель до  того приучил меня  прислушиваться к
одесской речи, что я и сама  начала сообщать ему интересные фразы,  а  он их
записывал. Например, идут по двору нашего дома школьники, и один говорит:
     -- Ох, мать устроит мне той компот! Бабель каждый раз очень веселился.
     Бывали дни, когда  мы отправлялись  в  далекие путешествия и заходили к
рыбакам  и  старожилам,  знакомым  Бабеля  с  давних  пор.  Один  старик  --
виноградарь и философ -- развел чуть ли не 200 сортов  виноградных лоз и был
известен далеко за пределами своего города; другой был внучатым  племянником
самого  Дерибаса,  основателя  Одессы, женатым  на первой жене Ивана Бунина,
красавице Анне Цакни.
     Беседы  с  рыбаками  велись  самые профессиональные:  о  ловле  бычков,
кефали,  барабульки,  о копчении рыбы,  о штормах, о всяких приключениях  на
море.
     В Одессе Бабель вспоминал свое детство.
     -- Моя бабушка, -- рассказывал он, -- была абсолютно уверена в том, что
я прославлю наш род, и поэтому отличала меня от  моей  сестры. Если, бывало,
сестра скажет: "Почему ему можно, а мне нельзя?" -- бабушка по-украински  ей
отвечала: "Ровня коня до свиня", то есть сравнила коня со свиньей.
     Как-то раз  Бабель начал  неудержимо смеяться, а затем сквозь смех  мне
объяснил,  что вспомнил,  как  однажды  стащил  из дому  котлеты  и  угостил
мальчишек  во дворе; бабушка,  увидев  это, выбежала во двор  и погналась за
мальчишками;  ей  удалось  поймать  одного  из  них,  и  она начала пальцами
выковыривать котлету у него изо рта.
     Рассказ  этот  мог быть  и чистейшей выдумкой.  К тому  времени  я  уже
отлично знала, что ради острой или смешной ситуации, которая придет Бабелю в
голову, он не пощадит ни меня, ни родственников, ни друзей.
     Очень часто в Одессе он вспоминал свою мать.
     -- У моей матери, -- говорил он, -- был дар  комической  актрисы. Когда
она, бывало, изобразит кого-либо из наших соседей или знакомых, покажет, как
они говорят  или ходят, -- сходство  получалось у нее поразительное. Она это
делала не только хорошо,  но  талантливо. Да!  В другое  время и при  других
обстоятельствах она могла бы стать актрисой...
     К  своим двум теткам (сестрам  матери), жившим в Одессе,  Бабель  ходил
редко и всегда  один;  мало  общался он  и со  своей единственной двоюродной
сестрой Адой. Более близкие  отношения у него были только с московской тетей
Катей, тоже родной сестрой матери. Эта тетя Катя, бывало, приходила к людям,
которым  Бабель  имел  неосторожность  подарить  что-нибудь  из   мебели,  и
говорила:
     --  Вы  извините,  мой  племянник  -- сумасшедший, этот  шкаф  --  наша
фамильная вещь, поэтому, пожалуйста, верните ее мне.
     Так ей удалось собрать кое-что из раздаренной им семейной обстановки.
     Однажды в  Одессе  Бабеля пригласили  выступить где-то с  чтением своих
рассказов.  Пришел  он оттуда и высыпал на стол из карманов кучу записок, из
которых одна была особенно в одесском стиле и поэтому запомнилась:  "Товарищ
Бабель, люди пачками таскают "Тихий Дон", а у нас один только "Беня Крик"?!"
     Нарушив обычное правило не говорить с Бабелем о его литературных делах,
в Одессе я как-то спросила, автобиографичны ли его рассказы?
     -- Нет, -- ответил он.
     Оказалось, что даже такие  рассказы, как "Пробуждение"  и "В  подвале",
которые   кажутся   отражением   детства,  на   самом   деле   не   являются
автобиографическими. Может быть, лишь некоторые детали, но не весь сюжет. На
мой вопрос, почему же он пишет рассказы от своего имени, Бабель ответил:
     Так  рассказы   получаются   короче:  не  надо  описывать,   кто  такой
рассказчик, какая у него внешность, какая у него история, как он одет...
     О рассказе "Мой первый гонорар" Бабель сообщил  мне, что этот сюжет был
ему  подсказан  еще  в  Петрографе  журналистом П.  И.  Старицыным.  Рассказ
Старицына заключался в том, что однажды, раздевшись у проститутки и взглянув
на себя в зеркало, он увидел, что похож "на вздыбленную розовую свинью"; ему
стало противно,  и  он  быстро оделся, сказал женщине, что  он  -- мальчик у
армян, и  ушел. Спустя какое-то  время, сидя в вагоне трамвая, он встретился
глазами  с этой  самой  проституткой, стоявшей на остановке. Увидев его, она
крикнула: "Привет, сестричка!" Вот и все.
     На улице Обуха, недалеко от нашего дома, находился дом политэмигрантов.
Из  этого дома к нам часто приходили гости разных  национальностей.  Все они
были  коммунистами,  преследовавшимися  в  собственных  странах.  Собирались
обычно  на нижнем  этаже, на кухне.  Возвращаясь  с работы, я  заставала там
целое  общество, говорящее на разных языках. Бабель или Штайнер варили кофе,
из холодильника  доставалась какая-нибудь еда, и  шла нескончаемая беседа. В
один из таких вечеров  на кухне  появился китайский поэт Эми Сяо, небольшого
роста, стройный, с приятными чертами лица.
     Будучи коммунистом, он бежал из чанкайшистского Китая и  жил временно в
Советском Союзе, в доме политэмигрантов. Он стал к нам приходить. Читал свои
стихи  по-китайски, так как Бабелю хотелось услышать их звучание, читал их и
в переводе на  русский  язык Эми  Сяо  очень хорошо говорил по-русски. Он  с
нетерпением  ждал возможности  возвратиться на  родину,  но Коммунистическая
партия  Китая  берегла его  как  своего  поэта и  не  разрешала  до  времени
приезжать.
     Этот  человек  вдохновенно  мечтал о  коммунистическом  будущем  Китая.
Однажды за обедом Бабель спросил его:
     -- Скажите, Сяо, каков идеал женщины для китайского мужчины?
     Эми Сяо ответил: