сменовеховского журнала
"Россия",   профессором  Устряловым,   Ключниковым,  Потехиным.  Презираемый
народом,  особенно  молодежью,  нэпман  представлялся  сменовеховцам  новой,
прогрессивной силой  России, ее живой  кровью.  Красный купец, множественный
Савва Морозов, подтянет остальных, он-то и двинет с поумневшими большевиками
Россию по  дороге  цивилизации и промышленности, избавит ее от бездельников,
людей нерешительных, инертных. Красный купец, а в просторечии нэпач, был, по
мнению  сменовеховцев,  положительным  героем утихомирившейся будто бы после
революционных событий родины.
     Сами же нэпманы --  попадались среди них дальновидные, с  кругозором --
будущее оценивали  почти  что скептически. Продолжая выпускать на рынок крем
"Имша" или шерстяные одеяла, они надеялись на кривую: авось вывезет. Я тогда
делал попытки изучать  нэп. Поручил мне это дело Михаил Кольцов. Он полагал,
что получится занятный репортаж. Я успел узнать, что в  годы, представляющие
вершину нэпа,  в стране  было пятнадцать  миллионеров, точнее -- людей,  чей
капитал  перевалил за миллион. Тысяч по пятьсот, по семьсот имели, подползая
к миллиону, девяносто шесть человек. Один из них мне пожаловался:
     -- Сижу в кафе  на углу Столешникова  и Петровки. Скромное, в сущности,
кафе, доступное и вашему брату с тощим  советским кошельком. Однако вы пьете
свой кофе  по-варшавски беззаботно -- и что вам до улицы! А я вижу, как мимо
кафе  проходит,  нарочно  проходит  молодежь,  комсомольцы  в  шотландках  и
ковбойках, комсомолки в  кумачовых косынках,  и как они  нарочно, специально
для меня,  поют: "Посмотрите, как нелепо расползлася морда  нэпа".  Нет,  не
такова обстановка, чтобы перешибить мне ленинский лозунг: "Кто кого?" Я и не
сомневаюсь, кто! Вот эти!
     Так  что  же  вас  держит?  Вернее,  чего  ради при  таком понимании вы
нэпманствуете?
     --  Я сперва  поверил в перерождение советской власти,  затем  довольно
быстро разуверился, но -- инерция. И это проклятое, неразумное: а вдруг?
     Не так уж  чадил угар  нэпа,  как тогда  писали некоторые или  как  это
изображалось   на   сцене.  На  виду  у  всех  развивалась   страна,  заводы
восстанавливались,  пускались  в  ход  электростанции.  Заметили  вскоре   и
сменовеховцы,  что  отступление-то  приостановилось   и  появились  признаки
наступления.  Комиссары гражданской войны взялись за хозяйство. В то время я
два раза слышал от Бабеля:
     -- Я за комиссаров.
     Это когда кто-нибудь рядом  вдруг  заноет, туда  ли мы идем, не катимся
ли. Отправившись, по совету Горького, "в люди",  Бабель ушел в революционный
народ,  в  среду коммунистов, комиссаров. Он сказал о Багрицком, что тому не
пришлось  с  революцией  ничего  в  себе ломать,  его  поэзия  была  поэзией
революции. Таков был и сам Бабель, всегда стоявший за Ленина.
     За Ленина стоял  и  Есенин, видел его силу глазами деревенской бедноты,
своих  изрядно переменившихся земляков. Естественные образы тех лет -- Ленин
фабричного  обездоленного люда, мужицкий  Ленин,  Ленин индусского  мальчика
Сами. В траурные дни, когда в Доме союзов стоял гроб с телом Ленина, подошла
ко  мне в  Охотном  ряду крестьянка в слезах.  Оплакивая  великого человека,
которого старуха считала и своим защитником, она спросила меня, был ли Ленин
коммунистом.  Вопрос  она задала  нелепый,  а Ленина невежественная старушка
понимала верно.
     Как же Есенину было не понять защитника бедноты? Ему, который сумел так
хорошо  пожалеть  и  жеребенка ("Ну куда он, куда  он гонится?")  и  который
"зверье, как  братьев наших меньших, никогда не бил по  голове", естественно
было  отзываться на страдания ближнего и дальнего. Баллада  о двадцати шести
бакинских комиссарах так же лилась из его сердца, как письмо матери,  до сих
пор волнующее  миллионы русских  и нерусских сыновей. Один видный  советский
работник, подружившийся с Есениным на Кавказе, рассказал  ему о своем брате,
которому белые  выкололи глаза. Никто потом не подтрунил над  Есениным  и не
упрекнул  его в неточности, когда он однажды, плача, стал  вспоминать своего
брата,  которому  белые выкололи глаза.  Боль за чужого  брата,  проникнув в
сердце Есенина, уже не оставляла его, сделалась болью за собственного брата.
Может  быть,  натянуто?  Но,  во-первых,  так  бывает с  людьми,  способными
страдать чужими страданиями, и, во-вторых, перечитайте стихи Есенина. Не раз
вы встретитесь в них с тем, как умела отзываться его душа.
     Два тридцатилетних мудреца, написал я, сидели  в закатный час на скамье
у  Страстного монастыря. Умея познавать, они, и не сделавшись еще стариками,
много  познали  --  отсюда и мудрость,  и горечь, которая вызовет у  Есенина
жалобу: "Сам не знаю, откуда взялась эта боль"  -- и побудит Бабеля написать
грустный рассказ-исповедь "У  Троицы". Как я теперь понимаю, это была  драма
постарения,  сожаление  о  суетных  днях жизни,  "змеи сердечной угрызенья".
Описывалась  пивная  на  Самотечной площади, вблизи  Троицких  переулков, --
отсюда и название рассказа. И описывалась, кстати, та самая пивнушка, куда в
году  тридцатом  пришел  загримированный Горький.  Приклеив себе  извозчичью
бороду, наш великий писатель надеялся скрыть в ней свою популярность. Узнали
его  и  в  таком  обличье,  так  что затея остаться  незаметным наблюдателем
провалилась. Рассказ "У Троицы" Горький читал.
     Во время коллективизации Бабель попросил областных работников назначить
его секретарем сельсовета  в подмосковном селе Молоденове. Он жил в избе над
оврагом,  в  темной  комнате,  победному.  Но  у этого  странного  секретаря
сельсовета лежали на столе беговые программы  за  многие месяцы, и в избушку
над  оврагом  заезжали  военные  в  чине  комкоров.  Километрах  в  двух  от
Молоденова -- усадьба, принадлежавшая Морозову. В белом доме с колоннами жил
Горький. Бабель ходил к нему  в гости, показывал  все написанное. Рассказ "У
Троицы" из невеселых,  и чтобы  представить вам  его содержание, я посоветую
перечесть  "Когда для смертного умолкнет шумный  день".  Стансы "Брожу  ли я
вдоль улиц шумных" тоже написаны Пушкиным, и о них  скажут, что, несмотря на
горестные  размышления о том, что "мы все сойдем под вечны  своды", в стихах
этих есть и жизнерадостное или жизнеутверждающее. Но Пушкин написал и "Когда
для смертного умолкнет шумный  день", оттого написал и то и  другое, что был
многоветвист, как дерево жизни.
     В  тот  летний вечер,  когда Есенин  с  Бабелем, казалось бы,  спокойно
подводили итоги прожитой  юности, совершенно невозможно было предвидеть, что
Есенина  одолеет  видение Черного  человека, заноет  растравленной раной  та
часть  его  души,  которая его самого ужасала.  Верилось, что покончено и  с
оравой  оголтелых  собутыльников,  и  с  бесшабашностью,  грубостью  "Москвы
кабацкой". А  потом узналось,  что  с поэмой о Черном  человеке он дошел  до
последних своих дней... Он часто водил Бабеля в чайную  в Зарядье,  недалеко
от Красной площади.  По  рассказам Бабеля, Есенин в Зарядье --  это веселый,
любознательный  человек,   с   одинаковой  охотой  выслушивающий   любителей
соловьиного   пения,  содержателей  бойцовых  петухов  или  покаянные   речи
охмелевших  посетителей чайной. Мысль о самоубийстве  не  могла  зреть в его
голове, да и в стихах он задумывался о смерти по-пушкински: "И чей-нибудь уж
близок час". У  Есенина  это сказано так: "Я не  знаю: мой конец  близок ли,
далек  ли".  Когда  Бабель услыхал  о  самоубийстве  Есенина,  на  лице  его
сделалось  то выражение  растерянности,  какое  бывает  у очень  близорукого
человека, неведомо где позабывшего свои очки. Таким оно было только в первые
минуты,  и уже  не растерянность отражало  оно несколько  времени спустя,  а
возмущенное недоумение  теми  несправедливостями  судьбы  и  несовершенством
законов  жизни  на  земле,  которое он по-своему,  через  тысячелетия  после
Экклезиаста,  ощутил у  Троицы на Самотечной.  Такими же были глаза  Бабеля,
когда он узнал о самоубийстве Маяковского...
     В одной своей пьесе  английский драматург  Пристли  поставил третий акт
впереди  второго.  Действие  еще  будет  развиваться, а мы уже  знаем финал.
Знаем, что этот обнищал, а тот умер, но второй акт идет после третьего, и на
сцене снова живые, обнадеженные люди.  И тревога за них, любовь к ним оттого
сильнее...  Так вижу и я скамью под липой у Страстного монастыря и на скамье
Есенина  с Бабелем.  Они счастливы --  сперва оттого, что нашли  прохладу, а
потом оттого, что их коснулись лучи заходящего солнца. Бабель -- в шерстяной
толстовке хорошего покроя, Есенин -- в светло-сером костюме и ночных туфлях.
Оба  молоды и знамениты -- круглоголовый,  золотистоволосый Есенин и похожий
то  на  Грибоедова, то на Робеспьера, снова вернувшийся "из  людей"  Бабель.
Молодые головы  полны  мыслей,  великолепных  словосочетаний, созвучий,  так
много лет жизни и работы впереди, а мне, как бы все еще продолжающему сидеть
на  скамье рядом с ними, известно, как в драме Пристли, их будущее. Скамья в
памяти осталась --  простая,  зеленая,  на  витых чугунных ножках, хотя  нет
давно ни липы,  ни Страстного монастыря, и если попытаться определить место,
то  скамья окажется посередине асфальтированной площади. Может  быть,  еще у
кого-нибудь после  прочтения этих страничек  тоже останется в  памяти скамья
под липой у Страстного монастыря в летний день 1924 года?
     В  Петрограде, не знаю точно,  на какой  улице, кажется на Забалканском
проспекте, жил в годы первой мировой войны видный специалист нефтяного  дела
инженер  Слоним.  В  шестнадцатом  году  у  него поселился молодой,  но  уже
замеченный Максимом  Горьким  литератор  Бабель.  Инженер переехал  потом  в
Москву,  где работал  по осуществлению  громадных  заданий первой пятилетки.
Оставшись в начале тридцатых  годов по семейным причинам без комнаты, Бабель
поселился опять в семье того же инженера -- сперва на  Варварке,  а  затем в
Доме специалистов в Машковом переулке. Я бывал  у него  там часто. И нередко
мы отправлялись с ним на прогулку по кольцу "В".
     -- Кольцо "В" я люблю  больше других мест Москвы, -- сказал раз Бабель,
когда заспорили, какое кольцо лучше.
     Это кольцо, по которому ходил трамвай "В", не имевшее, в отличие от "А"
-- "Аннушки" -- и "Б" -- "Букашки", ласкательного наименования, было на всем
своем  протяжении рабочим районом. Кольцо  "А" называли белой костью Москвы,
кольцо "Б" вместило в себя старину  барских особняков с  кварталами доходных
домов  и  мещанскими  палисадами, а  на заставах  кольца "В"  жили рабочие с
Гужона  и  АМО,  железнодорожники  с  Казанки,  ремесленники  --  миллионная
трудовая  московская беднота.  С простым людом, с давних  времен  населяющим
этот район,  Бабель заговаривал охотнее, чем с  другими,  ему были ближе  их
заботы  и страсти, их язык. Идем, скажем, от заставы к  заставе,  где-нибудь
присядем на скамейку, и только расположились, как Бабель уже внимательнейшим
образом,  -- а людям это  всегда по душе, -- выслушивает  рассказ или жалобу
какого-нибудь старичка,  обрадованного,  что попался ему  наконец терпеливый
слушатель.  Случилось так и на Хавской улице в Замоскворечье. Услыхав, что я
иду осматривать дом-коммуну, Бабель сказал, что намерен отправиться туда  со
мной.
     Прораб  повел  нас  по  пахнувшим  нитрокраской коридорам. Механическая
окраска,  новинка  в те  годы, нас  тоже удивила. Закрыв лица свиноподобными
респираторами, маляры постреливали  из больших револьверов. Прораб предложил
ознакомиться и с подземным  хозяйством. Бабель чуть поотстал. Возвратившись,
я нашел его беседующим  с бабкой,  первой бабкой, въехавшей в  еще не совсем
отстроенный  дом.  Старуха  рассказывала  семилетней  давности  историю  про
страшного разбойника Комарова, занимавшегося "для  вида" извозным промыслом.
За  железной  конструкцией  так   называемой   Шуховской   башни,   то  есть
радиостанции  Коминтерна, стоял неподалеку деревянный домик, где  жил раньше
кровавый Комаров. Заманивая к себе торговавших у  него коня людей, разбойник
убивал их в сарае и,  разрубив  труп  на части,  вывозил на реку. В двадцать
третьем году о нем пели в московских трамваях  куплеты. На Смоленском рынке,
где  была  десятиминутная  остановка,  в  трамвай  пробирались попрошайки  и
калеки. Пели они так:
     Как в Москве, за Калужской заставой, Жил разбойник и вор Комаров, Много
бедных людей он пограбил, Много бедных сгубил он голов.
     По  глазам Бабеля  понял  я,  что бабка хитрит  и  что  хитрость ее  он
раскусил. Но слушал  он старуху внимательно, оттого что любил слушать всякие
истории, даже вздорные. За вздорными еще лучше угадывался характер человека.
А лукавая  бабка толковала, что Комаров от казни сбежал  и прокрался  в свой
дом. Плела она небылицы с целью и, когда увидала, что ее разгадали, мигнула:
не выдавай, мол.
     По  двору  оголтело носилась ее внучка, боевая, с мальчишеским норовом,
девчонка. И  непослушная -- убегала против воли бабушки в чужие дворы, а там
ямы  с известью.  Непослушная, но  и любопытная  -- прислушивалась к  беседе
бабушки с незнакомым дядей. Бабушка и надумала ее напугать.
     Вспомнив злодея Комарова, бабка осудила приговор суда: Зря расстреляли,
не дело.
     Это уж совсем удивительно. Как так -- зря? Такого изверга, окаяннейшего
преступника?!
     --  Легкую  смерть  зачем  подарили зверюге?  --  негодовала  бабка. --
Эдакому  мучителю облегчение сделали! Он невинную душу  не  щадил,  а тут --
бах-бах, вроде праведник какой...
     -- В прислугах жила? -- спросил Бабель. -- Не у адвоката ли?
     Старуха  и точно прослужила много лет  в семье  присяжного поверенного.
Бабель  любил болтливых стариков и старух. Я часто заставал его беседующим с
домашней  работницей  в одном доме. Эту старуху звали Ульяной  Ивановной.  В
семье,  где она  работала, жил квартирант  по имени Джек. Собаке  же хозяева
дали кличку Блек. Как тут разберешь? Ульяна Ивановна, разумеется, путала, то
позовет квартиранта: "Блек, обедать иди", -- то напустится на собаку: "Пошел
вон, Джек!" Чудными были ей в этой семье не одни имена и клички, но и заботы
и страсти хозяев. Ульяна Ивановна нуждалась в человеке, с которым можно было
потолковать о деревне, о покойном муже, зятьях и невестках. Бабель был таким
человеком. Старухи не замечали обычно, как он направлял нить беседы так, что
в жизнеописания зятьев  и невесток  широко входила история войн и революций.
Так направлял  он  беседы  с Ульяной  Ивановной,  так делал  он и  здесь, на
Хавской. Рассказ бабки становился описанием картин разрухи и  восстановления
замоскворецких заводов, начавшейся ломки старого уклада.
     Бабель был  по-настоящему демократичен. Это  не так легко быть простым,
демократичным, -- даже в наши дни. Люди отрываются нередко  от  основ жизни,
теряют ее  голоса.  Видали  мы  таких  не  только  в  среде  литературной  и
артистической  и вообще гуманитарной. Об одном литераторе, кстати, говорили,
что в  его  семье  никогда не произносится  такое  слово, как "пшено", а все
"сублимация",  "метод", "реплика".  В  старину говорили: "Мементо  мори"  --
помни о смерти. Неплохо бы иным повторять время от времени: "Помни о жизни!"
Бабель  о ней всегда  помнил и  не  был никогда  тем "человеком надстройки",
какие  плодятся в мире интеллигентных профессий. Может  быть, оттого, что  в
ранней юности он переболел  этой  болезнью отчуждения и  "в  люди" значило у
него "всегда в люди"? Оттого-то он и не жил почти в Москве.
     Но и в пору своей московской жизни  Бабель устраивал свой  быт подальше
от  литературных  собратьев  и поближе к населению кольца  "В".  По  той  же
причине он отправлялся со мной в мои путешествия по Москве, если маршруты их
обещали открыть ему что-то новое в заводских, пригородных районах столицы. Я
постоянно  искал там  явления и сценки нового быта,  нужные иллюстрированным
журналам. Бабель справлялся, куда и зачем я иду, и либо одобрял мои поиски и
даже предлагал себя  в попутчики, либо признавал  их ничтожными.  Скажу ему:
бригада  "ДИП",  то  есть "Догнать  и  перегнать",  на  заводе  "Каучук"  --
одобряет. Или что отправляюсь к бывшей прачке, назначенной на пост директора
ткацкой фабрики, -- тоже годится, хорошо. Новым содержанием  привлекла его и
Хавская  улица:  что за  дом-коммуна,  какие  люди заселяют его?  Пошли туда
вместе.
     Ходили мы с ним и на Усачевку и в Тестовский поселок. С тех  пор каждая
московская новостройка в числе моих старых знакомых, и  временами  мне охота
их проведать. Как там мои знакомые углы  и пересечения, дома и скверы? Пошел
я через много-много лет  и  на Хавскую. Погляжу, подумал я, на  дом-коммуну.
Шел, увы, один... Вышел на  Хавскую, зашагал к Крымскому мосту, к Каменному,
стараясь припомнить, таким ли путем возвращались мы с Бабелем...
     С набережной я  поднимаюсь  на Красную  площадь. Внизу,  у  поворота на
Варварку, мы прощались обычно. Дом, в котором  квартировал Бабель у  старого
инженера-нефтяника,  стоял рядом с бывшим Домом бояр  Романовых. Инженер же,
чьи последние пять  лет  совпали с пятилеткой  (так  говорит  он  о  себе  в
рассказе Бабеля),  трудился над новым вариантом пятилетки -- довести в  1932
году добычу нефти до сорока миллионов тонн. Об этом тоже написано в рассказе
Бабеля "Нефть". И Москва тех дней представлена в рассказе: она "вся разрыта,
в окопах, завалена трубами, кирпичами, трамвайные линии перепутаны, ворочают
хоботом привезенные из-за границы машины, трамбуют, грохочут, пахнет смолой,
дым идет, как над пожарищем...".

Валентина Ходасевич
КАКИМ Я ЕГО ВИДЕЛА
     Я уверена, что он был украшением жизни для каждого, кто встретил его на
своем пути.
     Трудно   и  страшно   представить  себе  те  чудовищные  и  беззаконные
обстоятельства  и  людей,  которые  изъяли   его  из  жизни  в  разгаре  уже
накопленной мудрости и таланта.
     Мои глаза, тренированные глаза художника, видели и  зорко рассматривали
Бабеля во время наших встреч, и это  поможет мне,  через мелочи, наблюденные
мною  в  его  внешности,  его  поведении,  в  его  манере  держаться, в  его
интонациях, восстановить  в памяти и  вновь увидеть Бабеля, а  увидев, найти
нужные слова, чтобы рассказать о моих немногих и как  бы ничем  особенным не
примечательных  встречах   с   ним   --   с  живым,   неповторимым   Исааком
Эммануиловичем Бабелем.
     Каждая  встреча  с  ним и с его новым литературным произведением всегда
волновала и ум и сердце.
     Читая  написанное  Бабелем,  я  испытываю  то  же  наслаждение, которое
получаю  как  художник,  когда  смотрю  на  дивные   произведения  могучего,
непревзойденного,  очень ни на  кого не похожего  и ни от кого не зависящего
гениального испанского художника Франсиско Гойи.
     Предельно   скупые,   но  точные  мазки   его   живописи   и  предельно
выразительные штрихи его гравюр отражают только самое главное, что он  хочет
открыть и поведать  людям. Отброшено  все малозначащее  и в  картинах,  и  в
портретах,  и в  композициях.  Тема  и цель  ничем  не  засорены и действуют
безотказно.
     Бабель, работая  словом,  добивается тех  же результатов.  Их  роднит и
цель, и мысли, и манера. Я бы к ним присоединила еще и великого Рембрандта с
его знаменитым умением пользоваться светотенью.
     И все это, как я думаю, от любви и доброжелательства к человечеству.
     Как я понимаю, это и есть настоящий -- сверх и вглубь -- реализм.
     За все это -- благодарность ему храню и пронесу, как дар, до конца моих
дней!
     Низкий поклон его имени, его таланту, ему -- Человеку!

     * * *
     Все в нем было неповторимым при его, на первый взгляд, непримечательной
внешности. В ней не было ничего  яркого, цветного. И волосы, и цвет  глаз, и
кожа  --  все  было  приглушенных тонов. Никогда не видела в  его  одежде ни
кусочка яркого цвета. Моду он игнорировал, -- важно, чтобы было удобно.
     Если бы  не глаза  его...  то можно б