Все  дни  Исаак  Эммануилович  работает  в  семинарах, читает  рукописи
молодых авторов, ездит на шахты и заводы, беседует с партийными работниками.
Ему хочется  познакомиться с  Пашей  Ангелиной, сталеваром  Макаром  Мазаем,
прославленными шахтерами.
     Литературные работы участников семинаров служат поводом для  раздумий о
мастерстве, о роли  художника в общественной жизни, о книгах, которые должны
помогать людям жить.
     Сквозь очки мудро и лукаво поблескивают глаза. Писатель  смотрит на нас
дружески,  отечески,  но  говорит  как равный с  равными, без поучительства.
Голос спокойный, мягкий, но полон иронии,  а вся речь освещена то добрым, то
язвительным  юмором -не оттого, что человек старается острить, а потому, что
он честен и справедлив, хорошо видит достоинства и недостатки, умеет прощать
слабости, но едко и горько говорит о глупости, напыщенности и высокомерии.
     --  Иногда бывает так: обманывают друга,  родителей,  любимую  девушку,
жену,  -- но  никогда нельзя обмануть чистый лист бумаги, -- говорит Бабель.
-- Никогда! Как только вы возьметесь за перо и выведете первую строку,  лист
бумаги заговорит о вас. Я испытываю робость перед чистым листом бумаги...
     В  те дни я  усердно записывал "бабелевскую  литконсультацию". Записные
книжки пропали, а мысли Бабеля остались навсегда. Он рассказывает о Горьком,
которого недавно  посетил в  Крыму -- в  Тессели. Чувствуется,  что он очень
любит Горького. Голос Бабеля, вообще тихий, становится еще тише, сердечней.
     -- Есть писатели, которые сами по себе, а народ сам по себе. Горький --
писатель, который сорадуется и сопечалится человеку, -- замечает Бабель.
     И  еще  один  большой литературный  вечер.  Выступают  писатели Москвы,
Киева, Ленинграда, Харькова.
Далеко стоит завод "Светлана",
Русая девчонка далека... --
     звонко читает свои стихи Александр Решетов.
     Бабель  вглядывается в зал, аплодирует.  Потом он идет к  трибуне и под
общий хохот задумчиво повторяет:
     -- Да, русая девчонка далека... -- и поглаживает полысевший лоб.
     Бабель читает один из своих рассказов.
     Утверждают,  что  память  -- это  очень  хорошая  и нужная книжка. Жаль
только, что чернила в ней с годами выцветают.
     Я  перелистываю пожелтевшие страницы газеты "Социалистический  Донбасс"
от 5 декабря 1935 года.
     Репортерский отчет скупо запечатлел факты. Но в нем есть такие строки:
     "В президиум летят десятки записок. Литературная молодежь  жадно и живо
интересуется всеми видами "оружия" в арсенале писателя..."
     "Больше всех "атакуются" Бабель и Олеша..."
     "...Особенно   восторженно   встретила  аудитория   Олешу   и   Бабеля,
выступавших с чтением своих произведений".
     "Аудитория получает от тов. Бабеля острые, запоминающиеся ответы".
     Запоминающиеся ответы Бабеля. Автор газетного отчета оказался прав. Они
запомнились, сохранились в записной книжке памяти.
     В конце сентября 1936 года мы, группа молодых журналистов, возвращались
из  Ялты на  пароходе  "Пестель".  В  Севастопольском  порту  видим  Бабеля.
Подошли, поздоровались,  напомнили  о  Донбассе, о  декабре  тридцать пятого
года.
     -- Я был в Тессели. Все осиротело без Алексея Максимовича...
     За год  Бабель  заметно состарился, чуть желтоватые  скулы,  за  очками
грустные, настороженные глаза.
     -- Как вы себя чувствуете, Исаак Эммануилович? Как ваше здоровье?
     -- Преотличнейшее... Такое солнце в сентябре, жаловаться грех...
     Бабель  расспрашивает о людях,  с которыми он встречался в Донбассе. Он
называет многих по имени и отчеству, -- видимо, встречи с ними ему дороги.
     -- Я рассказывал Алексею Максимовичу о своей поездке в Донбасс. Горький
очень интересовался всем, расспрашивал... Ведь  он там  бывал когда-то. -- И
голос  у Бабеля грустный. -- Хорошо было  бы съездить  туда  летом...  Может
быть, еще удастся...
     Здесь, в  Крыму, Бабель  работал с кинорежиссером Сергеем  Эйзенштейном
над сценарием "Бежин луг". Эйзенштейн  снимает в Ялте  этот фильм. Отнюдь не
по Тургеневу. Это современная лента.
     -- Но у  Тургенева взято не только  название, есть дух тургеневский  --
ночной простор, поэтичность...
     Трудно удержаться от журналистского вопроса:
     -- Над чем вы работаете, Исаак Эммануилович?
     --  Я думаю над книгой о  Горьком...  То она мне видится  от обложки до
последней строки, то  вдруг уходит  от меня... Как  написать  о нем? Сложно,
сложно, но думаю...
     И еще одна встреча с Бабелем.
     Во время войны наши войска заняли небольшой украинский городок Малин на
Киевщине.  Седая  библиотекарша   пришла  к  молодому  капитану,   командиру
батальона,  и  сказала,  что  она  спрятала  часть  книг  в  подвале,  чтобы
гитлеровцы  не  сожгли, не уничтожили, и попросила красноармейцев достать их
из подвала.
     Бойцы  весело  и  легко  вытащили пять  или  шесть  ящиков  с  книгами,
поставили   в  классной   комнате  и   тут   же  начали   их  перелистывать,
просматривать, читать.
     Пушкин,  Лермонтов,  Крылов,  Шевченко,  Коцюбинский,  Чехов,  Горький,
Тычина...
     И вдруг среди разных переплетов, обложек один из бойцов достал примятую
книжечку с замусоленными страницами.
     --   Бабель.  "Конармия",  --  прочел   он   вслух.  Подошли  товарищи,
склонились.
     --  Это  что  ж  за  писатель  Бабель?  --  спросил совсем  молоденький
красноармеец. -- Впервые слышу...
     --  А кто его знает!  Сейчас посмотрим, -- ответил тот, кто  нашел  эту
книжечку.
     Он громко читал:
     -- "Мы делали переход из  Хотина в Берестечко.  Бойцы дремали в высоких
седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей..."
     -- Хороший  писатель этот  Бабель, ей-богу, хороший, -- повторил он и с
разрешения библиотекарши сунул книжечку в красноармейский мешок.
     Измятая, зачитанная,  с оттисками  многих пальцев,  с подклейками,  эта
книжечка  Бабеля  побывала  в боях, в  госпитале, в  запасном  полку и снова
уехала на фронт.

Владимир Канторович
БАБЕЛЬ РАССКАЗЫВАЕТ О БЕТАЛЕ КАЛМЫКОВЕ

ВЕЧЕР В "КАМИННОЙ"
     На воспоминания об Исааке  Эммануиловиче Бабеле я, в сущности,  не имею
права. Наше знакомство можно назвать шапочным. Раза  два-три мы сидели с ним
за общим столом, но почему-то застольные разговоры  не оставили ни малейшего
следа в моей памяти.
     Зато мне  посчастливилось слышать, как Бабель в узком кругу литераторов
читал "Марию". В другой раз весь вечер он рассказывал о Бетале Калмыкове.
     Этот последний "вечер  с чаепитием"  был  устроен редакцией  одного  из
толстых журналов в "каминной" писательского дома на улице Воровского.
     Исаак  Эммануилович  рассказывал  весь   вечер.  Не   читал,  а  именно
рассказывал. И хотя в руках он держал листки (или тетрадку), однако в текст,
помнится, ни разу не заглядывал и ничего оттуда не читал.
     И  все-таки  мне  казалось,  что  я  слышал  не  изустные  рассказы,  а
по-бабелевски отработанные новеллы, которые автор читал по памяти, наизусть.
Мы знаем, Бабель находил слова незаменимые, единственные. Искал эти крупинки
золота, как поэт, перебирая  тонны словесной руды. Каждое слово стояло в его
тексте в своем смысловом, семантическом, ритмическом ряду, и именно там, где
и должно было  стоять.  Никакие  рассказчицкие  интонации  не  могли  бы  ни
смягчить, ни  усилить  впечатления. Может  быть, я  ошибаюсь,  но  Бабель не
казался  мне выдающимся мастером устного рассказа. В этом смысле он не стоял
вровень  с признанными королями этого жанра -- назову из  его  современников
хотя  бы  Новикова-Прибоя. Но, по  правде сказать,  Бабелю, который создавал
один за другим десятки вариантов каждой  новеллы, дар изустного рассказа был
бы словно ни к чему...
     Еще до того, как вечер открыл Всеволод  Иванов, кто-то  спросил  Исаака
Эммануиловича: правда ли, что он написал новую книгу -- о Бетале Калмыкове?
     Бабель ответил неопределенным  жестом. Можно было расшифровать его так:
написал, но до завершения далеко!
     Весь  вечер  Бабель  рассказывал  о  Бетале  Калмыкове   (или,   как  я
догадывался,  читал  наизусть  свои   новеллы).  Правда,  утомившись,  Исаак
Эммануилович попросил кого-то из друзей прочитать отрывок из газеты (судя по
формату -- из периферийной газеты). Но едва  читка закончилась, Бабель снова
принялся рассказывать.
     Что  это было, этот газетный текст? Мы, безусловно, почувствовали связь
между газетным очерком  (?)  и  новеллами Бабеля. Словно прозвучал чистейший
звук камертона -- и  вслед за  ним свободные вариации  в той же тональности.
Газетный очерк нас позабавил: он был  стилизован под фольклор.  Когда-нибудь
мы  обнаружим  этот затерявшийся номер  неизвестной газеты, и я не удивлюсь,
если увижу,  что  знакомый материал озаглавлен  примерно  так:  "Сказание  о
Бетале  Калмыкове".  Герой  представал  пред  читателями  истинно  сказочным
батыром, но, к счастью, неотступно  звучала юмористическая, чуть ироническая
нотка.  Она  не  разрушала  образа,  но  незаметно  сводила  батыра Бетала с
балкарского Олимпа на нашу бренную землю.
     Кто был автором газетного очерка?
     Кажется  невероятным,  чтобы  И.  Бабель,  годами  не расстававшийся со
своими  рукописями,  а  в  эти  годы  особенно  скупо  доверявшийся  печати,
согласился  под своим  именем напечатать, да еще в периферийной газете, один
из  вариантов  какой-нибудь главы будущей  своей  книги. Напомню, что  после
"Нефти",  опубликованной в  1934  году,  писатель за  последующие  пять  лет
опубликовал только четыре рассказа (если  не считать воспоминаний). Ну,  а с
другой  стороны, разве  Бабель стал  бы на своем литературном вечере  читать
вслух чужое произведение о любимом герое? Невероятно.
     Думается,   к  "Сказанию  о   Бетале  Калмыкове",  с  которым  писатель
познакомил нас в тот вечер, он все же приложил руку как редактор.
     Очевидно,  в первичном  материале,  собранном газетой, Бабель обнаружил
крупицы правды, зарождение эпоса.
     Исаак  Эммануилович  прежде  всего  отделил  ценные злаки  от  обильных
плевел,  отсек  цветистую  лесть,  вытравил  пошлость,  а дальше,  увлекшись
процессом редактирования, вписывал, наверное, кое-что и от себя. И под рукой
мастера  на  страницах  газеты родился красочный образ человека,  отнюдь  не
образцового, но понятного и близкого своему народу, не похожего, впрочем, на
праведника из Четьих-Миней восточного образца.
     Оговорюсь: все, что здесь сказано по поводу  услышанного тогда очерка о
Бетале Калмыкове, -- моя догадка. Но раз уж она высказана, я продолжу поиски
самого документа, номера газеты с этими материалами о Бетале Калмыкове.
     А вот что не догадка, а достоверное воспоминание. Новеллы, рассказанные
Бабелем,  и  газетный очерк восприняты  были  нами, слушателями, как  единое
художественное  целое,  как  доказательство,  что  замысел  книги  о  герое,
пленившем воображение писателя, существует не  только в его воображении,  но
уже в какой-то мере -- литературная реальность.
     Исааку Бабелю снова пришлось выслушивать упреки друзей:
     -- Когда же мы прочтем рассказанное вами?
     -- Исаак Эммануилович, ну можно ли держать это в столе?
     -- Можно, --  сухо  ответил Бабель.  -- Эти  тетрадки  станут на полку,
рядом с другими (о  тех мы знали по отрывкам, появлявшимся в печати).  Пусть
постоят. Я к ним еще не раз вернусь.
     Позже Константин Паустовский рассказывал нам о многих  вариантах "Любки
Казак", переписанных Бабелем от руки,  каждый  от начала и до  конца, причем
переделка  не  коснулась  сюжета;  просто  появлялись  немногие новые слова,
менялся  ритм  некоторых  фраз.  В  середине  тридцатых  годов  мы  еще   не
представляли себе,  чем обернется  благоговение Бабеля  перед  словом!  Ведь
из-за  этой  трагической страсти  рукописи  Бабеля,  хотя  бы незавершенные,
существовали в одном-единственном экземпляре.
     В тот  вечер Бабеля  снова просили  не  так  скупо делиться с читателем
написанным.
     Исаак Эммануилович привычно отшучивался:
     --  Зачем  расставаться  с  рукописями?  Раз  редакции  не скупятся  на
авансы...
     Ни одна строка о Бетале Калмыкове не уцелела...
     Как  известно,  антрополог  M. M.  Герасимов  по сохранившимся черепным
костям  воссоздает  облик  людей,  умерших  сотни  и  тысячи  лет  назад.  В
литературе  не  справиться  с  такой  задачей...  по  чьим  бы  то  ни  было
воспоминаниям.
     Но   новеллы   о   Калмыкове,   невосстановимые   в  их  художественной
целостности, были все же фактом писательской биографии Исаака Бабеля, фактом
литературной истории.
     И если это так, то, пожалуй,  те, кому посчастливилось некогда услышать
из  уст  писателя  несколько  новелл  о  замечательном  балкарце, должны  бы
поделиться  с новыми поколениями читателей  И. Бабеля  тем, что сохранила их
память. Дать представление  о жанре этой незаконченной  и утерянной книги, о
внутренней  теме  новелл,  о тональности,  в  которой  они  были  выполнены.
Попытаться восстановить  образ главного героя  книги, авторскую  позицию.  И
конечно,  прежде  всего  --  передать впечатления  от  рассказанных  Бабелем
новелл, пронесенные через три с половиной десятилетия.
     Литературный   герой   бабелевских   новелл   отнюдь   не   "зеркальное
отображение" своего  прототипа,  исторического Бетала  Калмыкова. Это вообще
было бы для Бабеля не характерно, --  не случайно же  "очевидцы"  так трудно
воспринимали  "Конармию". Писатель  Бабель меньше всего копиист, он  создает
свой  художественный  мир.  Впрочем,  при  всем  своем  своеобычии  образная
вселенная   Бабеля   выражает  многие   стороны   реальной   жизни   глубже,
пронзительнее   других   произведений,  претендующих  на   документальность.
Бессмысленно  искать  в  нарисованных  писателем  портретах  фотографическое
сходство с прототипами, тем  более  принимать  такое  сходство  за  критерий
оценки.
     Долгие  годы  Бетал  Калмыков был первым  человеком в  своей  небольшой
республике -- и не  только потому, что занимал высокие посты  и  представлял
советскую власть.
     Его  знали  в лицо,  звали  по  имени  все  балкарцы  и кабардинцы  -от
десятилетних  ребятишек до стариков-долгожителей, которых тогда было много и
среди балкарцев.  Калмыков был первым секретарем обкома  ВКП (б), но было  в
нем что-то и от главы большого рода.
     Конечно, в гражданскую войну и в  первые годы после нее все было иначе.
В 1922  году я  оказался в Нальчике  в  числе  первых туристов.  В  горы нам
отсоветовали  подниматься, в городе же  было и спокойно, и сытно,  и дешево.
Вот тогда-то я не раз наблюдал, как Бетал  Калмыков выезжал по делам в горы.
В открытую  коляску запрягали пару горячих кабардинских коней. Кучеру было с
ними нелегко справиться,  тем более что  коленями  он  придерживал винтовку.
Сзади сидел  коренастый горец, натянутый, как  пружина, не позволявший  себе
откинуться на подушки (это и был Бетал). На боку в деревянной кобуре висел у
него огромный  маузер, наготове были еще два  штуцера (или обреза).  Бетал и
его кучер готовы были к любой неожиданности; в бою они, наверное, не дали бы
маху.  Классовая и политическая борьба, усугубляемая  родовыми и  племенными
распрями, в те годы еще не утихла в горах.
     Позднее,  в  тридцатых годах,  Бетал Калмыков  благодаря  журналистам и
литераторам стал особенно популярной фигурой в стране.
     Это  по  инициативе  Бетала  колхозы  Кабардино-Балкарии  развели вдоль
горных  дорог бахчи, посадили ягодники, огороды.  Воткнули в землю колышки с
дощечками и на них написали крупно:
ПУТНИК! ОТДОХНИ, ПОЖАЛУЙСТА!
ПОДКРЕПИСЬ!
ТЕБЯ УГОЩАЕТ КОЛХОЗ...
     (Конечно, не забывали назвать гостеприимного коллективного хозяина.)
     Бабель искал  признаков будущего  в  сегодняшнем  дне  (по  собственным
словам, он всегда был готов  помочь цыпленку разбить скорлупу). Но  в  то же
время  нельзя  было  закрывать  глаза  на  противоречия,  таившиеся  в  этом
человеке.   К   нему,   например,    приросло   шутливое   прозвище:    "Наш
социалистический старейшина рода" и др.
     Известно, литератор  и  дня  не проживет  без  шутки. Но даже за  самой
едкой,  гротескной  непременно  скрывается какая-то частица жизненной правды
или  черта  человеческого характера,  иногда  только  чахлый росток,  глазу,
затуманенному восторгом, невидимый... И вправду невидимый?  Спустя  тридцать
лет кабардинский писатель Алим Кешоков опубликовал роман  "Вершины не спят".
Бетал  Калмыков, безусловно, послужил  автору прототипом при создании образа
"головного журавля" Кабардино-Балкарии тридцатых годов -- Инала Маремканова.
В прошлом Инал -- легендарный революционер, в романе -- человек, упивающийся
властью,  нетерпимый, подозрительный, крушивший всех  стоявших на его  пути.
"Кто против меня,  тот, значит, и против  новых  порядков,  -- поучает  Инал
своего  помощника,  выполняющего  функции  "меча  карающего"  в   автономной
республике, -- вот тебе и метод в руки... Хороши любые средства".
     Не  может быть,  чтобы Бабель, зная своего друга долгие годы, готов был
втиснуть  всю его человеческую сущность в одну  из  простейших,  одночленных
формул.  Не  мог  он  не  видеть, что  Беталу,  этому  стойкому мечтателю  и
неутомимому борцу за будущее, не чужды ни противоречия, ни пережитки, что  у
него властная натура и что страсти кипят в его душе.
     Новеллы   о  Бетале   Калмыкове  написаны  после   "Нефти",   рассказа,
признаваемого переломным в творчестве писателя. Бабель говорил в те  годы И.
Эренбургу, что  прежде  писал чересчур цветисто, злоупотребляя образами, что
теперь стремится к большой простоте. Но, очевидно, намечавшийся путь  не был
прост, однозначен.  Бабель искал новых жизненных впечатлений повсюду. Однако
то, что мы слушали в "каминной" Дома литераторов, было ближе к прежней прозе
Бабеля, чем к тому, что намечалось в "Нефти".
     Литературный  герой новой  книги  предстал  пред нами  в  романтическом
обличье и был, на  первый взгляд, свободен от  кое-каких  противоречий, явно
выраженных в его прототипе.
     Но вот  что  примечательно.  Восприняв на слух тридцать пять  лет назад
несколько  новелл  из  уст  Бабеля, я  запомнил  их (точнее  -свои тогдашние
впечатления), тогда как  за эти годы, насыщенные событиями, перезабыл многое
даже из того, что повлияло на собственную мою судьбу.
     Как полнее передать  читателю эти впечатления, пронесенные сквозь целую
эпоху?  Я  расскажу две новеллы, услышанные в тот вечер  от  Бабеля, такими,
какими их сохранила память.
     Литераторы  не  придерживаются  обычая  дипломатов,  которые по  свежим
следам записывают "для истории" свои беседы с государственными деятелями. Со
времен Гутенберга рукописи  создают, чтобы их размножать на печатных станках
для  читателей. Кто из нас на вечере  в "каминной" сомневался, что  рано или
поздно  увидит эти новеллы в  книге Бабеля?.. Конечно, запись, даже если  бы
она была сделана  в тот самый вечер, когда мы слушали писателя, все равно не
сохранила бы  для  потомства подлинного  произведения  Исаака  Бабеля.  Зато
сколько   бы   ожило  подробностей,  сколько   бы  сохранилось  бесподобных,
неповторимых  словечек   Бабеля  и   примеров   той  тончайшей   оркестровки
произведения, в которой он не знал себе равных.
     Я не записал новеллы ни в тот вечер, ни позднее. Мало того -не раз и не
два рассказывал их в  той обстановке,  среди тех людей,  для  которых слова,
услышанные  мною  некогда  из  уст  Бабеля, звучали  как  сказка.  А  каждый
рассказчик  знает,  что  много  раз  пересказанный  сюжет,  взятый  даже  из
собственной  жизни  или  из  своего  произведения,  непроизвольно  меняется,
обрастает новыми подробностями...
     Обо всем этом я  помню. Догадываюсь, что  спорна  сама попытка передать
(через   столько  лет!)   впечатление  от  рассказов   Бабеля.   Но   друзья
подсказывают,  что нет иного пути  помочь  читателю  представить себе, какой
была задумана книга о Бетал