ьных муках проливало некоторый свет и кое-что объясняло.
     Откровенно и доверительно  он рассказал о своих муках  позже, с трибуны
Первого  съезда писателей. В то время  кое-кто упрекал  Бабеля за длительное
молчание,   а   находились  и  такие,   кто  клеймил   его  словами,  весьма
напоминавшими обвинительные заключения. Почему, дескать, молчит? Может быть,
просто  отмалчивается? Было  время партизанской  романтики -- тогда писал, а
наступил час прозаической борьбы --  и он помалкивает. Даже его земляк Семен
Кирсанов,  отвечая, как все одесситы, вопросом на вопрос, недоумевал, правда
умеряя при  этом страсти  и  стараясь кое-кого навести на единственно верное
объяснение:
Не надо даром зубрить сабель, --
меня интересует Бабель,
наш знаменитый одессит.
Он долго ль фабулу вынашивал,
писал ли он сначала начерно
иль, может, сразу шпарил набело, --
в чем, черт возьми, загадка Бабеля?..
     А  невысокий  плотный человек с  круглым улыбающимся  лицом и очками  в
железной  оправе  медленно  прохаживался рядом с  трибуной, заложив руки  за
спину,  и, словно рассказывая очередную историю из жизни обитателей одесской
Молдаванки,  тихо  и дружественно  признавался, что  носит  во  чреве  своем
детенышей подолгу, как  слониха.  Он,  конечно, не сказал, а возможно,  и не
имел в виду другой стороны своей шуточной  метафоры: что только  выношенные,
как у слонихи, литературные детеныши и бывают  полновесны, как  слонята, и в
этом  мы  можем убедиться  на  его опыте, а  не  на  опыте  тех, кто "шпарит
набело".  Ответ на недоуменный вопрос был получен из  первоисточника, и  все
узнали,  что  "знаменитый  одессит"  пишет  подолгу  и  рождает в  муках,  и
потому-то в его длительном молчании особенной загадки, в сущности, и нет.
     Месяца через два после съезда Бабель приехал в  Харьков. Я встретил его
на  Сумской  и потащил к себе. По  дороге  я стал рассказывать  о главах  из
романа "Всадники", которые мне накануне  прочел Юрий Яновский. Главы эти мне
очень понравились, и я старался заинтересовать ими Бабеля еще  и потому, что
автору нужно было кое в чем помочь.
     Яновскому  в то время было нелегко. Обстоятельства  сложились так,  что
его  почти  не печатали.  Он  был угнетен, ничего не зарабатывал  и  в таких
условиях  писал свой  роман.  Это был высокий, стройный,  очень сдержанный и
органически  интеллигентный  человек.  Ироническая  улыбка, словно  защитная
маска  гордеца, почти  постоянно  светилась на  его красивом  лице,  надежно
скрывая  от постороннего взгляда его невеселые внутренние переживания. Но я,
живший с ним в одной  квартире  в писательском доме уже более шести месяцев,
знал, в  каком он положении,  и,  хоть  не имел реальной возможности,  очень
хотел ему помочь -- особенно  после  ознакомления с отрывками  из его нового
произведения.
     Исаак Эммануилович имел, конечно,  больше  возможностей.  Встретив  его
теперь, я  вспомнил, что слыхал о близком его  знакомстве или даже дружеских
отношениях  с тогдашним директором  ОГИЗа, -- это могло пригодиться в данном
случае.  И когда я  тут же  поделился  с Бабелем и  Олешей впечатлениями  от
произведения и намекнул на бедственное положение автора, Исаак Эммануилович,
знавший Яновского по Одесской киностудии, сказал:
     -- Пошли к нему.
     Я не  был  уверен в том,  что Яновского легко  будет уговорить прочесть
снова то, что он мне прочел накануне, и сказал об этом.
     -- А мы его перехитрим, -- улыбнулся Исаак  Эммануилович. -- Откровенно
признаемся, что хотим  помочь. -- И, понизив  голос, поделился  секретом: --
Когда говоришь правду, это иногда действует.
     Юрий  Иванович  приветливо   встретил   старых  знакомых  по   Одесской
кинофабрике, где он  прежде был главным редактором. После недолгих блужданий
вокруг да около Исаак Эммануилович сказал:
     --  Послушайте, деловое общение -- лучшая гарантия  успеха.  Это, между
прочим,  относится  и к писателям. Так вот, доставайте свою новую рукопись и
прочтите нам несколько глав.
     Не  знаю, подействовало ли на Яновского его "чистосердечное признание",
или  он  просто не решился  отказать  Бабелю, -- Юрий Иванович лишь наградил
меня своим ироническим, но на сей раз отнюдь не язвительным взглядом и пошел
к своему  небольшому  письменному столу,  достал рукопись и безропотно начал
читать.
     Бабелю  понравилось  то,  что  он  услышал.  Мягкие  акварельные краски
тогдашней  прозы  Яновского  и подчеркнутая  приземленность его  собственной
прозы   были,   по    сути,   разными   сторонами   одинакового   восприятия
действительности. Оба  они  преклонялись  перед  духовным величием человека,
одевали его в яркий, а  подчас и пышный наряд поэтических преувеличений: шли
к одной и той же цели, хотя и разными дорогами. Бабель это, как видно, сразу
почувствовал и высоко оценил.
     Однако Яновскому он  прямо не высказал своего восхищения, проявив таким
образом  и  мудрость и такт: стимулирующую похвалу уместно  расточать, когда
говоришь с младшим. Восхищение произведением равного может иногда обидеть не
меньше, чем откровенная хула. Поэтому Исаак Эммануилович только сказал:
     -- Что ж, вы свое дело знаете!
     Но  на улице, по дороге к гостинице, Исаак Эммануилович дал полную волю
чувствам и  не  стеснялся  в  эпитетах ни  по отношению к "Всадникам", ни по
отношению к их автору.
     Вскорости  я  должен  был  ехать  в  Москву,  и,  прощаясь  у  подъезда
гостиницы, мы условились, что пойдем к Халатову вместе.
     В приемной  директора ОГИЗа  произошел смешной  инцидент. Войдя, Бабель
направился  прямо  к  двери   кабинета  Халатова,  но  ему  преградила  путь
коренастая  секретарша.  Довольно  грубо  остановив  его,  она  заявила, что
директор занят и сегодня не будет принимать. Бабель попросил все же доложить
и назвал  свою  фамилию. Но  секретарша наотрез  отказалась  докладывать  --
видимо, имя знаменитого писателя ей ничего не говорило.
     -- Позвольте, -- возмутился Исаак Эммануилович. -- Для чего же вы здесь
сидите, если не желаете докладывать, что кто-то пришел?!
     Поднялась настоящая  перепалка. Вдруг массивная дверь распахнулась и на
пороге  появился бородач в кожаной  куртке  -- Халатов.  Увидев  Бабеля,  он
просиял, обнял его и, взяв под руку, повел к себе. Я тоже  вошел. Секретарша
осталась в приемной, как видно, очень посрамленная.
     Они долго по-приятельски разговаривали о том о сем, не имеющем никакого
отношения к поводу нашего посещения. Наконец Бабель поднялся,  и я уже готов
был подумать, что о романе Яновского  он  так  ничего и не скажет  -- то  ли
забыл, то ли передумал  говорить. Но, уже пожав  на  прощание руку Халатову,
Бабель, как бы невзначай, сказал:
     -- Да, вот  что. В Харькове сейчас  пишется замечательная книга.  Нужен
подходящий аванс.
     -- Фамилия?  --  спросил  Халатов,  взяв карандаш  и придвинув  к  себе
поближе отрывной календарь.
     -- Яновский.
     -- Юрий Яновский, -- вставил я.
     Халатов записал, но ничего не сказал. Его безразличие  меня расстроило,
но Исаак Эммануилович, как видно, не беспокоился.
     Когда мы появились в приемной, секретарша робко подошла к Бабелю:
     -- Вы  уж  простите  меня,  -- пролепетала она. -- Сами понимаете, я --
одна, а вас много...
     -- Ну конечно, -- улыбнулся Бабель. -- Ведь это самое сказал еще Понтий
Пилат Иисусу Христу, разве вы не помните?
     --  Да, да,  конечно...  -- продолжала несчастная секретарша, заботливо
провожая  нас к выходу: знание истории христианства, как видно, не входило в
ее обязанности.
     А когда я вернулся в Харьков, оказалось, что договор для Яновского меня
опередил. Прошло еще  несколько дней, и прибыл почтовый  перевод на довольно
значительную сумму.  Юрий Иванович все  так  же иронически  улыбался,  но на
протяжении  последующих  Двух  месяцев почти  не  выходил из своей  комнаты:
работал усиленно.
     Года через два, уже в Киеве, как-то позвонил Довженко.
     -- Приехал Бабель, -- сказал он.
     -- Мы к вам сейчас зайдем.
     Но Александр  Петрович  почему-то не  пришел -- вдруг оказался занят. С
Бабелем  явилась Юлия  Солнцева.  Отворив  дверь,  я  услыхал саркастический
возглас Исаака Эммануиловича:
     -- Пятьдесят девятая квартира! Да, наша литература велика!..
     Не успев еще  снять пальто, он направился прямо к книжным полкам. Бегло
просмотрел  сквозь  свои  толстые  стекла  корешки  книг  и  остановился  на
марксовском издании сочинений Бунина.
     -- Воробью добывает свое пище из неплохого источника! -- воскликнул он,
как  некогда ребе Менахэм, с  удовольствием перелистывая том писателя, книги
которого  не  так  часто  встречались  в  те  годы  на  полках  писательских
библиотек.  Присутствие  этих  книг  в  моей  скромной  библиотеке, кажется,
заметно подняло в глазах Бабеля мой писательский  престиж. -- Кстати, о ребе
Менахэме, --  сказал  Исаак Эммануилович, вдруг  захлопнув книгу. --  Старик
приказал долго  жить.  Но  на  прощание  с  неблагодарным  человечеством  он
высказал  ему довольно  мрачное предостережение: "Хороня своих мудрецов,  --
изрек он, -- люди остаются в дураках". Точного синтаксиса  этого изречения я
не сохраняю, так как услыхал его не из первоисточника. А человек, передавший
его мне, был профессиональным редактором и не заботился о подобных пустяках.
     Мы  решили  прогуляться  и  вышли  на  улицу.  Выяснилось,   что  Исаак
Эммануилович  приехал в  Киев в  связи  с  предполагавшейся  постановкой  на
Киевской киностудии  какого-то сценария по роману Николая  Островского  "Как
закалялась сталь". Бабелю было  поручено довести  плохое кинопроизведение до
нужной художественной кондиции. Уж кто-кто, а он умел оживить скучный диалог
или  невыразительную характеристику действующего лица  --  исправление чужой
стряпни стало в последнее  время его побочным занятием, пополнявшим  кое-как
скудные финансы.
     Мы бродили  по улицам прекрасного города, разговаривая о незначительных
вещах, словно  уверенные,  что  у  нас  еще будет время  поговорить  о более
серьезном. Ведь человек никогда не знает, что его  ждет, и с непростительным
легкомыслием уходит от предположения, что встреча может быть последней...

Татьяна Тэсс
ВСТРЕЧИ С БАБЕЛЕМ
     Угасает запад многопенный,
     Друга тень на сердце у меня...
Николай Тихонов
     Большое лиловое облако  плотно закрывало солнце, облако  не  обещало ни
дождя,  ни грозы, а только погасило  краски летнего  утра,  и они примолкли,
утратив  свою  цветущую  яркость.  Все  вокруг  стало  простодушно  тихим  и
сереньким, как бывает иногда ранней осенью, и казалось, что осень уже пришла
раньше времени и в лес, и в сад. Но листва на деревьях зашуршала, качнулась,
подул  откуда-то  ветер,  облако медленно двинулось,  открывая  ослепительно
голубой край неба, и началось чудо преображенья.
     Трава,  кусты, растенья -- все  вспыхнуло свежестью,  теплые  солнечные
пятна легли  на  землю,  листья закипели, сверкнули  серебром  своих  нежных
подкладок,  пролетел тяжелый  шмель  и сел  на  куст,  качнув тонкую  ветку.
Знакомая птица  с  белым  пятнышком  на лбу,  быстро-быстро  тряся рыженьким
хвостиком,  пошла  пешком  по  дорожке. Все  было  мило  душе,  все казалось
по-новому  прекрасным, омытое  чистым утренним светом,  и так бы сидела я  и
наслаждалась  красой  природы, если  бы не белый  лист бумаги, заложенный  в
пишущую машинку.
     Ничто не может быть страшней этого белого листа, на  котором еще нет ни
одной строки, и вместе с тем ничто на свете не обладает такой притягательной
тайной силой.
     Молодые "Серапионовы братья",  встречая  друг  друга,  говорили  вместо
приветствия: "Здравствуй, брат, писать очень трудно".
     С  той поры прошло много лет, а литература, слава  богу, не стала более
легким делом.  Но самая трудная задача, на  мой взгляд,  -- писать о дорогих
тебе людях, которых хорошо знала.
     Не  один  раз  я  закладывала  в  машинку  чистый  лист  бумаги,  чтобы
рассказать  о  встречах с Исааком Эммануиловичем Бабелем, и вытаскивала этот
лист обратно, так и не  написав ни строчки.  Больше всего меня страшило  вот
что:  я старалась представить, что сказал  бы сам Бабель, если бы прочел то,
что пишут о нем другие. Этот незримый суд, на который я выносила свое еще не
написанное сочинение, так пугал меня, что я бежала прочь от пишущей машинки.
И всякий раз при  этом вспоминалось мне одно и то же:  давно минувшее раннее
зимнее утро и телефонный звонок.
     В  то утро в только  что вышедшем номере "Известий"  был  напечатан мой
очерк о Давиде Ойстрахе. Могучий талант Ойстраха  восхитил меня, а когда  я,
перед тем как писать  очерк, побывала у него дома, восторг  мой удвоился. На
столе Ойстраха лежал слепок с руки Изаи, и я не могла оторвать глаз  от этой
великолепной кисти, широкой и сильной, как  рука рыбака, с длинными, чуткими
пальцами музыканта.  Впервые  я увидела  вблизи скрипку,  на  которой  играл
Ойстрах: вынутая  из  футляра, беззащитно доступная,  она поражала лебединой
простотой своей  формы,  таинственным,  тусклым блеском драгоценного дерева.
Партитуры скрипичных  концертов, нотные папки,  портреты великих  дирижеров,
огромный  распахнутый  рояль  --  сама  музыка  была  хозяйкой  этого  дома,
главенствовала в нем.
     Все увиденное настолько меня сразило, что обильные метафоры и  нарядные
фразы сами собой  слетали с моего пера: очерк  был заполнен  ими до краев. Я
так  берегла их, что просидела в редакции до  глубокой ночи,  сторожа каждую
строчку, чтобы ее не вычеркнул редактор.
     Заснула  я  поздно.  Рано  утром меня  разбудил телефонный  звонок.  --
Говорит Ойстрах, -- прозвучал в трубке задыхающийся от смеха, знакомый голос
Бабеля. -- Я хочу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали...
     И  тотчас  же, словно  освещенное  лучом  беспощадного  прожектора, мое
собственное сочинение предстало передо мной в совершенно ином виде.
     Как,  как  я  не  видела   его   чрезмерной  пышности  еще   вчера?  За
"превосходными степенями", которые ничего не  могли  добавить к ореолу и без
того прославленного  скрипача,  я упустила его душу, ничего не рассказала об
одержимом трудолюбии Ойстраха,  о его непримиримой взыскательности к  самому
себе, удивительной  скромности, спокойной простоте, юморе  -- о  многом, что
было  ему присуще  как музыканту и человеку.  Сколько раз потом,  когда меня
искушала ложная нарядность фразы,  в моих ушах звучал знакомый, задыхающийся
от  смеха  голос:  "Я  хочу  поблагодарить  вас  за  все,  что  вы для  меня
сделали..." И я тотчас же зачеркивала ненужную строку.
     Ох, как хочется, чтобы таких строк не было в рассказе о самом Бабеле! А
написать о нем все-таки решилась, ибо поняла, что уже не могу не написать.
     Впервые  я встретила Исаака  Эммануиловича  Бабеля в Москве, у писателя
Михаила Левидова.
     Человек тонкого и ироничного ума, остроумнейший собеседник. Левидов был
жаден до разговоров:  в доме у него,  в  небольшом кабинете,  уставленном по
стенам ореховыми книжными шкафами,  собирались за чаем писатели, журналисты,
режиссеры, актеры, художники, шли творческие споры, обсуждались литературные
события, театральные премьеры, новые книги. Приходить к Левидову было всегда
интересно.  Знакомый писатель,  по доброте  своей, привел меня,  начинающего
литератора, в этот радушный  дом; познакомившись с семьей Левидовых, я стала
бывать у них часто.
     В один из  таких  вечеров у входной двери позвонили,  и  хозяйка  пошла
встречать очередного  гостя. Левидов, расхаживая вдоль книжных шкафов, сыпал
парадоксами. Вдруг, прервав свою речь,  он прислушался, и его подвижное лицо
с всегда иронической складкой у тонких губ стало непривычно серьезным.
     --  Если  зовут  человека  в  гости,  --  ворчливо  сказал  в  коридоре
незнакомый  голос, --  если  зовут  человека в гости, а сами живут на шестом
этаже, надо  его предупреждать заранее, что лифт  не работает, не работал и,
наверное, не будет работать никогда.
     --  Это Бабель,  -- произнес  Левидов  с особой и неожиданной для  меня
значительностью. -- Пришел все-таки...
     Левидов быстро направился к дверям.
     Но гость уже входил в комнату.
     Я никогда не встречала Бабеля в Одессе, хотя для обоих  нас Одесса была
родным  городом.  Он  уехал  оттуда много раньше, чем  я, до  Одессы  только
долетали слухи  о стремительном  успехе  его  первых, напечатанных  в Москве
рассказов. Нас, молодых сочинителей, эти рассказы поражали своей мускулистой
энергией, новизной красок,  бесстрашием  метафор: проза Бабеля была для  нас
одновременно открытием и потрясением.
     И вот сейчас Бабель вошел в комнату, и я увидела его своими глазами.
     Внешность   его,   по   первому  впечатлению,   могла   бы   показаться
непримечательной,  и вместе с тем, увидев  Бабеля  хоть однажды, его  нельзя
было ни забыть, ни с кем-либо спутать.
     Невысокого  роста, коренастый,  в  очках,  шагающий  неторопливо,  чуть
вразвалку, он не походил ни на знаменитого писателя, ни тем более на бывшего
кавалериста и поначалу выглядел,  что называется, весьма обыкновенно.  Но не
проходило  и  нескольких  минут,  как  вы  ощущали  идущую  от него  скрытую
внутреннюю  силу.  В  лице   его   поражало   соединение  черт   как   будто
несовместимых: ребячества и древней мудрости. Мягкие,  детски припухлые губы
как  бы  сами  собой  складывались в  лукавую улыбку, огромный  лоб  мудреца
обладал  простодушной  подвижностью,   то   и  дело  собираясь  в   морщинки
любопытства или изумления.
     Но удивительней всего были его глаза.
     Они всматривались в вас с живым, открытым  интересом, и внимательный их
взгляд странным образом сразу обязывал вас не дать этому интересу погаснуть.
     Это отнюдь  не значило,  что  вы  должны были  изо  всех  сил стараться
"произвести впечатление" на  вашего собеседника, -- ничего подобного. Живые,
зоркие, вглядывающиеся в  вас глаза  как бы требовали,  чтобы  вы оставались
только самим собою, ибо именно  это было  всего интересней  Бабелю:  увидеть
человека таким, какой он  есть. Смотрел Бабель на собеседника, чуть наклонив
голову, сквозь стекла очков; очки у него были самые обыкновенные, без модной
тогда  толстой роговой оправы, -- очки учителя или конторского  работника, с
тонкими, заходящими за уши дужками.
     Прерванный   приходом  Бабеля  общий  разговор   вскоре   возобновился,
разгорелся очередной спор, но Бабель, не вступая в него, лишь поглядывал  на
спорщиков, переводя глаза с одного на другого.
     Слушал  он  с  необыкновенным вниманием,  которое ничуть не ослабевало,
если  собеседник,  разгорячившись  во   время  спора,  вдруг  начинал  нести
очевидную чушь, -- тогда Бабель поворачивался  всем корпусом именно к нему и
вглядывался  в  спорщика   с   живейшим   любопытством.   Наконец   один  из
присутствующих задал  ему  какой-то  вопрос,  и  тут я впервые  увидела одну
характерную особенность Бабеля, которую потом так хорошо знала.
     Ответил он не сразу.
     Слегка приподнявшись со стула, он снова опустился на него, подложив под
себя одну ногу;  в  такой позе обычно сидят не взрослые люди, а непоседливые
подростки,  за  что  получают замечания  от  учителя  в  школе. Чуть вытянув
"трубочкой" губы, он  помолчал  и  лишь потом  неторопливо  ответил. Но этот
ответ был таким блистательным по остроумию и мысли, так выразительно,  свежо
и  точно  было  каждое  произнесенное  им  слово,  что  все спорщики,  сразу
затихнув, слушали Бабеля, не сводя с него глаз.  А  он,  увлекшись, принялся
рассказывать одну историю за другой.
     Рассказчик Бабель был необыкновенный.
     Он владел тайной силой словесного изображения, заставляя слушателей как
бы увидеть  своими глазами каждого  человека,  о котором рассказывал, и все,
что с этим человеком происходило.
     Трагическое  соединялось  в   его   историях  со  смешным,  искренность
соседствовала с лукавством. Магия его воображения была на