разоблачение   бандитов  с   их
ироническим,  почти  любовным  расцвечиванием,  навсегда останется  секретом
бабелевского мастерства.
     Таков в общих чертах портрет молодого писателя,  от которого, как писал
Горькому Константин Федин в июле 1924 года, "все в восторге".

"Заветный труд"
     Для начинающего писателя в блестящем литературном дебюте всегда кроется
серьезная опасность:  трудно продолжать на  той  же высокой ноте, с  которой
начал, даже если ты очень талантлив.
     Именно  в  таком  положении  оказался  Бабель  после  успеха  "Одесских
рассказов" и "Конармии". Понимая  необходимость писать как-то  иначе, нежели
раньше,  стремясь  расширить тематический и  жанровый диапазон, писатель, по
собственным словам, "исчез из литературы".  В  письме к А. М. Горькому от 25
июня 1925  года есть интересное признание: "В начале нынешнего года -- после
полуторагодовой  работы -- я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры
и  цветистость".  Даже  мастерски  написанная в 1926 году пьеса  "Закат"  не
принимается Бабелем  во внимание. Очевидно,  драматическая история семейства
Менделя Крика расценивается им не более как продолжение "одесской" темы.
     Эти  годы  (1925--1929)  в творческом развитии  писателя можно  считать
периодом  переоценки уже  апробированных  эстетических  ценностей. Вопрос  о
дальнейших  художественных  поисках  встает  перед  автором  "Конармии"  как
никогда  остро,  в  работе  наступает  перелом.  Появляется  желание  писать
"плавно,  длинно  и  спокойно". Результатом  эксперимента стала неоконченная
повесть  "Еврейка",  читая  которую нельзя  узнать  Бабеля.  Об  изменениях,
происходящих  в  художественном  сознании писателя,  говорят,  к  сожалению,
только  его   письма,  так  как,  кроме  повести,  нет  никаких  материалов,
позволяющих  судить  о  характере этих  изменений.  "Вот главная  перемена в
многострадальной жизни, дорогой  мой редактор, -- жажда писать  длинно!"  --
сообщал  Бабель  В.   Полонскому  весной  1929  года.  Попытки,  однако,  не
увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: "Почему я мало
печатал  в последние годы?  Все  старался  переломить себя, научиться писать
длинно.  Затея  была  гордая,  но  неправильная". Если  продолжить мысль, то
напрашивается  следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей
писательской манере, а  именно  --  что  его  художническая индивидуальность
наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.
     Но  тоска по большому эпическому полотну  никогда не покидала писателя.
"Вы знаете, что я  не написал романов, -- говорил Бабель Георгию Маркову. --
Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание  в жизни -- это  написать
роман.  И я не раз начинал это делать.  К сожалению, не выходит.  Получается
кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души".
     Можно понять это желание "написать роман" и вообще "писать длинно". Оно
продиктовано  не   только  писательским  самолюбием,  но  в  первую  очередь
осознанием  того  бесспорного факта, что в советской прозе все  сильнее дает
себя знать тенденция эпического отображения действительности  ("Жизнь  Клима
Самгина", "Тихий Дон", "Хождение по мукам").
     Бабель переживал  эти изменения, может быть, особенно мучительно именно
в силу  своего яркого  таланта. Успех  "Конармии" не  только не вскружил ему
голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать  далее старую
тему и уже выработанную интонацию. Правда, "хвосты"  (как он сам  говорил) в
виде  рассказов  "Аргамак"  и  "Поцелуй" продолжали  "тянуться", но они были
именно "хвостами", и ничем больше.
     Уход  "в  люди" совершается  вторично. В  1930  году Бабель  вспоминал:
"После  семилетнего  перерыва в течение шести месяцев печатались  мои  вещи.
Потом я перестал писать  потому, что все то, что  было написано мною раньше,
мне  разонравилось.  Я  не  могу  больше  писать  так,  как раньше, ни одной
строчки.  И мне  жаль, что С. М. Буденный не  догадался  обратиться ко мне в
свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.
     За все эти годы я проделал большой путь -- от Архангельска до Батуми. Я
многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
     У  меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был
почет,  я  имел возможность заказывать  себе "красную  мебель".  Почему  мне
понадобилось уйти от всего этого, бросить  проверенный метод, знание того, с
чего нужно  начать в  художественном произведении, чем  нужно  кончить,  где
нужно вставить  иностранное  слово,  то есть была еще  готовая рента  лет на
десять? Отказ  от всего этого я  рассматриваю как свою величайшую  заслугу и
следствие правильного отношения к советской литературе".
     Писатель решил на некоторое время "исчезнуть" из литературы. Внешне это
выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года
Бабель живет под  Киевом и пишет "Закат", осенью направляется в  Воронежскую
губернию на Хреновской  конный завод.  Первые месяцы 1927 года  проводит (по
семейным обстоятельствам) в Киеве.  "Бабель в Киеве ведет таинственный образ
жизни",  -- сообщал  А. Воронский Горькому в  марте  1927  года. Бабелевские
письма  к друзьям проливают свет на подробности его личной  жизни в Киеве, а
корреспонденция  местной  вечерней  газеты дает  представление  о собственно
литературных настроениях в тот период.
     "Всем   написанным  мной  до  сих  пор,  --  сказал  И.  Бабель  нашему
сотруднику, -- я недоволен. Все оно  написано слишком витиевато. Я стремлюсь
перейти на новые рельсы -- иначе пишу, проще.
     Мне  приходится  привыкать  к  новым  методам;  для  этого  я  много  и
интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет".
     В  настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему
и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить".
     "Окружение  своей  работы  "тайной" позволяет  мне интенсивно работать.
"Закат", который я  окончательно завершил  в Киеве, был мною  в первой своей
редакции  зачитан  только  редактору  "Красной  нови"  А.  К.  Воронскому  и
нескольким артистам МХАТа".
     Обостренное  чувство  требовательности  к  себе  дополнялось  у  Бабеля
постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного
в литературе пути. Часто  самокритические  оценки выражались  в свойственной
ему  иронической  манере.  Но  весной  1927  года  в  голосе  Бабеля  звучат
неподдельно грустные ноты.
     "Фактически обстоятельства  для работы у меня благоприятные -- сытость,
отдельная  тихая комната, -- читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17
марта. -- Но где взять мысли, отлетевшие от меня  в Детском Селе? Кто мне их
вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить".
     И через неделю -- в еще более мрачном тоне: "Я пытаюсь работать и вижу,
что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно".
     Между тем  наступала пора выполнять обещания,  данные ранее редакторам.
Помня об  анонсе  бабелевских рассказов для  "Нового мира"  на  1927 год, В.
Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
     "Дорогой Исаак Эммануилович!
     Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас -- и напрасно. <...> Независимо от
хотенья Вас повидать "просто так", я  хочу "допытаться",  зря я Вам поверил,
что у меня  будут в нынешнем  году Ваши вещи,  или  не зря. Что их у меня не
будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне -- это я уже и  теперь знаю. Но будут
ли в этом году вообще? <...> Признаюсь --  мне  не  хотелось бы видеть
Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и
журнала время -- мне коварно изменили. <...>
     Руку жму крепко. Ваш искренно Вяч. Полонский".
     Получив письмо, Бабель тотчас отправляет Полонскому рукопись "Заката" с
сопроводительной запиской, столь для него характерной.
     "Дорогой Вячеслав Павлович,
     Посылаю  пьесу. Если не лень -- прочитайте странное это произведение. А
послезавтра будем держать совет -- что  с ним  делать. До решения его судьбы
прошу "сочинение"  сие  держать  в сугубом секрете. 22.VI.27 Любящий  Вас И.
Бабель".
     В  июле  Бабель уезжает  во  Францию.  Пребывание  за границей -- время
мучительных поисков, сомнений.  Читая письма  Бабеля из Франции  к  родным и
друзьям, поражаешься бесконечным жалобам их автора на трудности в работе, на
медленные темпы, на отсутствие "профессионализма".
     В письмах нет точного указания, что именно  Бабель  пишет, ясно  только
одно -- работа идет сразу в нескольких направлениях. Можно предположить, что
это повесть "Еврейка", так и  оставшаяся незавершенной. Л. Лившиц вспоминает
старый замысел Бабеля -- роман  о ЧК как возможное произведение заграничного
периода. В письме к  Т.  Кашириной от  27 декабря 1927 года Бабель сообщает:
"...У  меня  затеяна  большая  работа,  связанная  с  Парижем", --  а спустя
несколько  месяцев он  изучает  в Национальной  библиотеке архив Французской
революции.
     Однако основная  работа в  Париже  --  "душевная".  Так обычно  называл
Бабель свою работу  над рассказами. Все силы он отдает книге новелл "История
моей голубятни", над которой работал с середины 20-х годов до последних дней
и назвал однажды "заветным трудом". Вот примечательное признание в письме  к
давней знакомой А. Слоним: "Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно,
с  далеким  прицелом  -- и если  второй мой выход на ярмарку  сует окончится
жалкими  пустяками,  то  утешение  у  меня  все  же  останется  --  утешение
одержимости"  (7  сентября  1928  года).  "Вторая  книга",  "сизифов  труд",
"проклятая  книга"  --  эти  выражения,  встречающиеся в  письмах Бабеля  из
Франции,  относятся,  без сомнения, к "Истории моей  голубятни".  "Рассказы,
которые я Вам буду посылать, являются частью большего целого.  Я работаю над
ними вперебивку, по душевному влечению", -- писал он В. Полонскому.
     Что же должна  представлять  из  себя по  замыслу  автора "История моей
голубятни"? Бабель задумал  серию новелл полуавтобиографического  характера,
где  повествование о детстве мальчика, проведенном в любимой Одессе, ведется
от первого лица.
     О чем бы ни писал Бабель,  мысль его  постоянно  возвращается к Одессе.
Тоска по "нашему Марселю" звучит в его конармейских новеллах и дневнике 1920
года.  Образ  родного города  встает пред ним,  когда он  пишет  о Горьком и
Багрицком, о молодых  писателях-одесситах. Одесса становится местом действия
многих  его   рассказов,  часть   которых  объединена  общим  заглавием   --
"Одесские". В  примечании к первой  новелле  цикла  "История моей голубятни"
(1925) сообщалось, что она  является началом  автобиографической повести. За
ней последовали "Первая любовь", "В подвале" и ряд других.
     Было  бы ошибкой  считать "Историю  моей  голубятни" автобиографической
книгой в точном смысле  этого слова.  Скорее всего, она  является  свободной
вариацией на  определенную тему, когда те  или  иные жизненные  реалии щедро
обрамляются  прихотливой фантазией писателя. Сам  Бабель  предостерегает  от
ложного восприятия  новелл,  входящих в  книгу, и когда  в  журнале "Молодая
гвардия"  появилось "Пробуждение", писал родным:  "Я там  дебютировал  после
нескольких  лет  молчания  маленьким  отрывком   из   книги,  которая  будет
объединена общим заглавием "История моей голубятни". Сюжеты все  из  детской
поры,  но приврано,  конечно,  многое и  переменено  -- когда  книжка  будет
окончена, тогда станет ясно, для чего мне все это нужно".
     Никто  не может  утверждать  с  полной  уверенностью,  закончил  Бабель
"Голубятню", или  "заветному труду" суждено было остаться  не осуществленным
до конца замыслом.  Ясно лишь  одно. В творческих  планах  писателя  книга о
детстве занимала едва ли не центральное место.

Еще раз о "продолжительном" молчании и "удивительной" речи
     Первым, кто заговорил о молчании писателя, был А. Воронский. Не обращая
внимания на "Закат", он писал  в 1928 году о Бабеле: "...Его скупость грозит
превратиться   в   порок:   молчать  нужно  тоже   умеренно".  Такого   рода
предостережения,  по-видимому, не оказывали  никакого  воздействия на  темпы
работы Бабеля.  Напротив,  с  годами  "скупость"  возводится  чуть ли  не  в
систему. "Верный своей системе --  я буду откладывать  печатание  как  можно
дальше", -- предупреждает он Е.  Зозулю в  феврале  1928 года, а в  одном из
писем  к другу  детства  И.  Лившицу объясняет,  в  чем  смысл  избранной им
системы: "Мне надо несколько лет молчать, для того чтобы потом разразиться".
     Еще осенью 1927 года Бабель предполагал, что это произойдет в следующем
году. "Я уверен, что смогу  напечатать  много вещей в 1928 году..." Однако в
печати появился только один новый  рассказ "Старательная женщина"  (альманах
"Перевал", 1928, кн. 6) и пьеса "Закат" ("Новый мир", 1928, No 2).
     "Я считаю сущими пустяками  (и скорее хорошими, чем дурными)  то, что я
не участвую в литературе. Чем дольше мое  молчание  будет  продолжаться, тем
лучше смогу я обдумать свою  работу..." -- писал Бабель в сентябре 1928 года
Кашириной.
     Возвратившись из Франции, Бабель не спешит печататься, и в течение двух
лет его имя не появляется на страницах литературных журналов. В этот период,
начиная  с  весны  1929  года,  он  почти постоянно живет  в  "глубинке"  --
разъезжает  по стране,  участвует  в  коллективизации.  Украина, Воронежская
область, Днепрострой, Подмосковье --  такова в самых общих чертах  география
его путешествий по "Руси советской".
     Молчание  Бабеля или  то, что он называл  исчезновением из  литературы,
как-то особенно бросалось в глаза, хотя некоторые его современники выступали
в печати немногим  чаще.  Двухлетний перерыв  -- ситуация довольно обычная в
писательской  биографии, и в большинстве случаев она не требует комментариев
со  стороны  самого  писателя.  Однако  в  1930  году  Бабель  вынужден  был
объясниться.
     Поводом   послужила  фальшивка  польского   буржуазного   еженедельника
"Литературные ведомости" (1930, No  21), на страницах которого  некто А. Дан
опубликовал "интервью" с Бабелем, выдержанное в грубом  антисоветском  духе.
Читатели СССР узнали об  этом из заметки Бруно Ясенского "Наши на  Ривьере",
напечатанной в  "Литературной газете"  (10  июля  1930 года).  Цитируя слова
Бабеля,   якобы   сказанные   Дану,   Ясенский   в   заключение   высказывал
предположение, что  материал польской  газеты сфабрикован,  но  тогда Бабелю
необходимо выступить с опровержением.
     13 июля на заседании секретариата ФОСП писатель заявил: "Судя по статье
Ясенского, "интервью"  Дана  написано  под  явным  влиянием  моего  рассказа
"Гедали". Молодой человек из польской газеты лишь подновил тему, облек ее  в
форму интервью. Особенно удивительно, что это "интервью" появилось через два
года после моего приема  из-за границы. В свое  время мои рассказы о прежней
работе в Чека подняли за границей страшный скандал, и я был более  или менее
бойкотируемым человеком. Конечно, в  то время такая информация  не  могла бы
появиться.
     Все  же  "Литературная  газета"  поступила   неправильно,   не  показав
предварительно  статью мне. Мне  кажется,  что здесь  идет  речь  о человеке
безукоризненной  репутации, и  по отношению к такому  человеку "Литературная
газета" поступила несколько поспешно. Правда, найти меня трудно. Но  если бы
статья была  своевременно  мне  показана,  все  дело  выглядело бы, конечно,
иначе. Ясно было бы, что речь идет только о фальшивке.
     Статья производит неприятное впечатление. Как могло случиться, чтобы на
человека, который с декабря 1917 года работал в Чека, против которого за все
эти годы не поднялся и не  мог подняться ни один голос, как могло случиться,
чтобы  на такого  человека  был  вылит  такой  ушат  грязи? Я думаю,  что  в
значительной мере  можно это объяснить тем, что я, напечатав в 1925  -- 1926
годах книгу, -- исчез из литературы".
     В тот же день в редакцию "Литературной газеты" было отправлено письмо.
     "Только что приехал из деревни и прочитал в No 28 "Литературной газеты"
сообщение об интервью,  якобы  данном мною "на  пляже  французской  Ривьеры"
буржуазному польскому журналисту Александру Дану.
     В  этом интервью,  в  выражениях совершенно  идиотических,  я  всячески
поношу Красную Армию, власть Советов и  плачусь на слабость  моего здоровья,
причем в этой слабости обвиняю все ту же Советскую власть.
     Так  вот, --  никогда  я на Ривьере не  был, никакого Александра Дана в
глаза не видел, нигде, никогда, никому  ни одного слова из приписываемой мне
галиматьи и гадости не говорил и говорить, конечно, не мог.
     Вот и все.
     Но какова должна быть гнусность всех этих Данов, готовность к шантажу и
провокации  белых  газет  для  того,  чтобы   напечатать  такую  чудовищную,
бессмысленную,  лживую от  первой до  последней  буквы  фальшивку?.. Москва,
13.7.30
     И. Бабель".
     Так  система работы Бабеля  неожиданно стала  поводом  для непристойной
политической инсинуации.
     Следует  помнить:  товарищи  по  "цеху"  проявили  такт  и  внимание  к
профессиональным трудностям  и тем  сложным  задачам, которые поставил перед
собой Бабель. Вот что писала "Литературная газета", подводя итоги нашумевшей
истории:  "Молчание  Бабеля в последние  годы  --  отражение не  кризиса,  а
творческой перестройки, и этот поворот в его творчестве заслуживает с  нашей
стороны большого внимания, заставляет нас с интересом  ждать появления новой
книги".

"Великая Криница"
     Бабеля  отнюдь нельзя назвать  холодным наблюдателем  жизни, как иногда
пытаются  делать  некоторые  критики  на  Западе. Автор  "Конармии", подобно
многим  писателям своего  времени,  был увлечен  пафосом "реконструктивного"
периода, стремился художнически осмыслить социалистическую новь  во  всех ее
проявлениях,    откликнуться    на     сложнейшие    социально-экономические
преобразования,   происходящие   в  Советской  стране.  Наибольший   интерес
представляла  для  него коллективизация деревни. "Это самое большое движение
нашей революции, кроме гражданской войны", -- говорил Бабель в 1937 году.
     Ломка привычного хозяйственного уклада в  деревне оставила неизгладимый
след в душе писателя. Он задумывает книгу  рассказов под  названием "Великая
Криница", в течение нескольких лет собирает для нее материал. "Последние два
года я живу в  деревне, в колхозах, стараюсь смотреть на жизнь изнутри. Я не
говорил этого раньше  потому,  что считал, что надо сначала написать  книгу,
сказав это через книгу. Может быть, в наше время так поступать нельзя.
     Недавно я почувствовал, что мне опять хорошо писать. Я давно уже понял,
что приближается "смерть" попутнической литературы. Она производит жалчайшее
впечатление,  представляя   собой   чудовищный  диссонанс  с  темпами  нашей
большевистской эпохи.
     Прошли  тягчайшие для  меня годы.  Я  искал  новый  язык,  новый образ,
соответствующий ведущей роли советской литературы. Я действовал как  один из
немногих ее фанатиков. Медвежьи углы подсказали мне новый ритм..."
     Одним из  таких медвежьих углов было село Великая  Старица на Киевщине,
где Бабель жил весной 1930 года.
     "Уважаемые  товарищи, --  писал он 2  сентября того же года устроителям
выставки "Писатель и колхоз". -- Я уезжаю сегодня на  маневры Ленинградского
военного округа, поэтому лишен возможности зайти к вам. Я принимал участие в
кампании по коллективизации Бориспольского района Киевского округа -- пробыл
там с февраля по апрель с. г.  По возвращении с  маневров снова еду в эти же
места.  Я занят теперь приведением в порядок записей, которые я  вел в селе,
-- записи эти  надо углубить  и продолжить. Я не рассчитываю опубликовать их
раньше, чем через несколько месяцев.
     С тов. приветом И. Бабель".
     Всю  втор