Я недоумевал. Неужели  Бабель написал наконец большую  повесть и уберег
эту тайну от всех?
     Я не мог в это поверить. Все мы знали почти  телеграфную краткость  его
рассказов, сжатых до  последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в
десять страниц он считал раздутым и водянистым.
     Неужели  в  этой   повести  заключено  около  двухсот  страниц   густой
бабелевской прозы? Не может этого быть?!
     Я  посмотрел  на  первую  страницу,  увидел  название "Любка  Казак"  и
удивился еще больше.
     --  Позвольте, -- сказал  я,  -- я  слышал,  что "Любка  Казак"  -- это
маленький рассказ. Еще не напечатанный. Неужели вы сделали из этого рассказа
повесть?
     Бабель положил руку на рукопись и смотрел на меня смеющимися глазами. В
уголках его глаз собрались тонкие морщинки.
     -- Да,  -- ответил он и покраснел от  смущения. --  Это  "Любка Казак".
Рассказ. В  нем  не  больше пятнадцати  страниц.  Но здесь все  двадцать два
варианта  этого рассказа,  включая и последний. А в общем  в рукописи двести
страниц.
     -- Двадцать два варианта? -- пробормотал я, ничего не понимая.
     -- Слушайте! -- сказал  Бабель, уже сердясь. -- Литература не липа! Вот
именно! Несколько вариантов одного и  того же  рассказа! Какой  ужас!  Может
быть, вы думаете, что это излишество! А  вот я еще не  уверен, что последний
вариант  можно печатать. Кажется, его можно еще  сжать. Такой отбор, дорогой
мой,  и  вызывает  самостоятельную силу  языка  и стиля.  Языка и стиля!  --
повторил он. --  Я  беру пустяк -- анекдот, базарный рассказ  --  и делаю из
него вещь,  от которой  сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как
морской  голыш.  Она  держится  сцеплением отдельных частиц.  И  сила  этого
сцепления такова, что ее  не разобьет даже молния.  Его будут  читать,  этот
рассказ. И будут помнить. Над  ним будут смеяться вовсе  не  потому, что  он
веселый,  а потому, что  всегда  хочется смеяться при человеческой  удаче. Я
осмеливаюсь говорить об удаче потому, что здесь, кроме нас, никого нет. Пока
я жив, вы никому не разболтаете об этом нашем разговоре. Дайте мне слово. Не
моя,  конечно,  заслуга,  что  неведомо  как в  меня, сына мелкого  маклера,
вселился демон или  ангел  искусства, называйте как  хотите. И  я подчиняюсь
ему, как раб, как  вьючный  мул.  Я продал ему  свою  душу  и  должен писать
наилучшим образом.  В  этом мое  счастье или  мой крест.  Кажется,  все-таки
крест. Но отберите его у меня  -- и вместе с ним изо всех моих жил, из моего
сердца схлынет вся кровь, и я  буду стоить не больше, чем изжеванный окурок.
Эта  работа  делает  меня  человеком, а  не одесским уличным  философом.  Он
помолчал и сказал с новым приступом горечи:
     --  У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им. Помните, у
Блока: "Я  вижу берег очарованный и  очарованную даль". Блок  дошел до этого
берега, а мне до него не дойти. Я вижу этот берег  невыносимо далеко. У меня
слишком трезвый ум.  Но спасибо хоть за то, что судьба вложила мне в  сердце
жажду  этой  очарованной  дали. Я работаю  из последних  сил, делаю все, что
могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов  и боюсь, чтобы меня
не выгнали оттуда.
     Слеза блестела за выпуклыми стеклами  его очков. Он  снял очки  и вытер
глаза рукавом заштопанного серенького пиджака.
     --  Я  не   выбирал  себе  национальности,  --  неожиданно   сказал  он
прерывающимся голосом. -- Я еврей,  жид. Временами мне кажется,  что  я могу
понять  все. Но одного я никогда  не пойму -- причину  той черной  подлости,
которую так скучно зовут антисемитизмом.
     Он  замолчал.  Я  тоже  молчал и ждал,  пока  он  успокоится  и  у него
перестанут дрожать руки.
     -- Еще в детстве  во время еврейского погрома я уцелел, но моему голубю
оторвали голову.  Зачем?.. Лишь  бы не вошла Евгения Борисовна, -- сказал он
вполголоса.  --  Закройте  тихонечко  дверь  на  крючок.  Она  боится  таких
разговоров и может плакать потом до утра.  Ей кажется, что я очень  одинокий
человек. А может быть, это и действительно так?
     Что я мог ответить ему? Я молчал.
     Так вот, -- сказал Бабель, близоруко наклонившись над  рукописью.  -- Я
работаю как мул.  Но я не жалуюсь. Я сам выбрал себе это  каторжное дело.  Я
как галерник, прикованный  на всю жизнь к веслу и полюбивший это  весло.  Со
всеми  его  мелочами, даже  с каждым  тонким, как  нитка,  слоем  древесины,
отполированной его собственными ладонями.  От многолетнего соприкосновения с
человеческой  кожей  самое грубое  дерево  приобретает  благородный  Цвет  и
делается похожим на слоновую  кость.  Вот  так  же и  наши  слова,  так же и
русский язык. К  нему  нужно  приложить  теплую ладонь, и он  превращается в
живую драгоценность.
     Но  давайте  говорить  по  порядку. Когда  я  в  первый  раз  записываю
какой-нибудь  рассказ,  то рукопись  у меня выглядит  отвратительно,  просто
ужасно! Это -- собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных
между  собой  скучнейшими  служебными связями,  так  называемыми  "мостами",
своего рода грязными веревками. Можете прочесть первый вариант "Любки Казак"
и  убедитесь  в  том,  что  это  беспомощное  и  беззубое вяканье,  неумелое
нагромождение слов.
     Но  тут-то  и  начинается  работа. Здесь ее  исток. Я проверяю фразу за
фразой,  и не единожды,  а по  нескольку раз. Прежде всего  я  выбрасываю из
фразы все лишние слова. Нужен острый глаз, потому что язык ловко прячет свой
мусор,  повторения,  синонимы,  просто  бессмыслицы  и все  время  как будто
старается нас перехитрить.
     Когда  эта работа окончена,  я  переписываю  рукопись  на  машинке (так
виднее текст). Потом я даю ей два-три дня полежать  -- если у меня хватит на
это  терпения --  и  снова  проверяю  фразу  за фразой, слово  за  словом. И
обязательно  нахожу  еще какое-то  количество  пропущенной лебеды и крапивы.
Так, каждый  раз  наново переписывая текст, я  работаю  до тех пор, пока при
самой зверской  придирчивости  не могу  уже  увидеть  в  рукописи  ни  одной
крупинки грязи.
     Но это  еще не все. Погодите! Когда мусор выброшен, я проверяю свежесть
и точность всех образов, сравнений,  метафор. Если нет точного сравнения, то
лучше  не брать  никакого. Пусть существительное живет само по  себе в своей
простоте.
     Сравнение  должно   быть  точным,   как   логарифмическая   линейка,  и
естественным,  как запах укропа.  Да, я  забыл, что, прежде чем  выбрасывать
словесный  мусор, я разбиваю  текст на  легкие фразы.  Побольше  точек!  Это
правило я вписал бы в правительственный закон для писателей. Каждая фраза --
одна  мысль, один образ, не больше. Поэтому не бойтесь  точек. Я пишу, может
быть, слишком короткой фразой.  Отчасти потому, что у меня застарелая астма.
Я  не  могу говорить длинно. У меня  на это не  хватает  дыхания. Чем больше
длинных фраз, тем тяжелее одышка.
     Я стараюсь  изгнать из  рукописи почти  все причастия  и деепричастия и
оставляю   только  самые  необходимые.  Причастия   делают  речь  угловатой,
громоздкой  и  разрушают  мелодию  языка.  Они скрежещут,  как  будто  танки
переваливают на своих гусеницах через каменный завал. Три причастия  в одной
фразе   --  это  убиение  языка.   Все  эти  "преподносящий",  "добывающий",
"сосредоточивающийся"  и  так далее и  тому  подобное. Деепричастие  все  же
легче,  чем причастие. Иногда оно  сообщает языку даже некоторую крылатость.
Но злоупотребление  им  делает  язык  бескостным, мяукающим.  Я считаю,  что
существительное  требует только одного прилагательного,  самого отобранного.
Два прилагательных к  одному  существительному может  позволить себе  только
гений.
     Все абзацы и вся пунктуация должны  быть сделаны правильно, но с  точки
зрения  наибольшего  воздействия  текста  на  читателя,  а  не  по  мертвому
катехизису. Особенно великолепен абзац. Он позволяет спокойно менять ритмы и
часто,  как  вспышка молнии,  открывает знакомое  нам  зрелище в  совершенно
неожиданном виде.  Есть хорошие писатели, но  они расставляют абзацы и знаки
препинания кое-как. Поэтому, несмотря на  высокое качество их  прозы, на ней
лежит муть  спешки и небрежности. Такая проза бывала у Андрея  Соболя да и у
самого Куприна.
     Линия в прозе должна быть проведена твердо и чисто, как на гравюре.
     Вас  запугали  варианты  "Любки  Казак". Все эти варианты --  прополка,
вытягивание рассказа в одну нитку. И вот получается так, что между первым  и
последним  вариантами такая же  разница,  как  между  засаленной  оберточной
бумагой и "Первой весной" Боттичелли.
     --  Действительно  каторжная  работа, --  сказал  я.  --  Двадцать  раз
подумаешь, прежде чем решишься стать писателем.
     -- А главное, --  сказал Бабель, -- заключается в  том, чтобы во  время
этой  каторжной работы не умертвить текст. Иначе вся работа пойдет насмарку,
превратится черт знает  во  что!  Тут нужно  ходить как по  канату. Да,  так
вот... -- добавил он и помолчал. -- Следовало бы со всех нас взять клятву. В
том, что никто никогда не замарает свое дело.
     Я ушел, но  до утра не мог заснуть. Я лежал на  террасе и смотрел,  как
какая-то сиреневая планета, пробив нежнейшим светом неизмеримое пространство
неба,  пыталась,  то разгораясь, то угасая,  приблизиться к земле. Но это ей
так и не удалось.
     Ночь была огромна  и неизмерима своим  мраком. Я знал, что в такую ночь
глухо светились моря и где-то далеко за горизонтом отсвечивали  вершины гор.
Они остывали. Они напрасно отдали  свое дневное тепло мировому пространству.
Лучше бы они отдали его цветку вербены. Ведь он закрыл в эту ночь  свое лицо
лепестками, как ладонями, чтобы спасти его от предрассветного холода.
     Утром  приехал из  Одессы Изя Лившиц. Он приезжал всегда по  вечерам, и
этот ранний приезд меня удивил.
     Не глядя  мне в  глаза, он сказал, что четыре дня  назад,  7 августа, в
Петрограде умер Александр Блок.
     Изя отвернулся от меня и, поперхнувшись, попросил:
     -- Пойдите к Исааку Эммануиловичу и скажите ему об этом... я не могу.
     Я чувствовал, как сердце колотится и рвется в груди и кровь отливает от
головы. Но я все же пошел к Бабелю.
     Там на террасе слышался спокойный звон чайных ложечек.
     Я постоял у калитки, услышал, как Бабель чему-то  засмеялся, и, прячась
за  оградой,  чтобы  меня не заметили  с  террасы, пошел обратно  к  себе на
разрушенную дачу. Я тоже не мог сказать Бабелю о смерти Блока.

МАЛЬПОСТ
     Этот  первый  случай  кровной мести, который  я  видел  воочию,  вскоре
соединился со вторым.  В  памяти  эти два  случая сохранились рядом и как бы
слились. Поэтому я и пишу о них без временного разрыва.
     От Сухума до Нового Афона ходили  в то  время так называемые мальпосты.
Это было единственное средство сообщения с Афонским монастырем.
     До войны по Кавказскому побережью ходили еще и дилижансы.
     Дилижанс   представлял  собой  громоздкую  карету  (проще   говоря   --
колымагу). В нее запрягали четверку лошадей. Пассажиры  тесно сидели  внутри
колымаги и на ее крыше -- империале.
     Кроме  того, в дилижансе было устроено  два сидячих места  снаружи,  на
запятках. Там были приделаны маленькие железные сиденья, но без подпорки для
ног. Тут же были привинчены железные ручки, чтобы пассажиры могли  держаться
за них и не вылететь от толчков на дорогу.
     Еще в  детстве, в Киеве, я видел такие дилижансы. Они ходили в Житомир,
были выкрашены  в  желтый  цвет,  и на дверцах у них сияла медная  накладная
эмблема  почтового  ведомства  --  два  скрещенных  почтовых   рожка  и  две
пересекающиеся молнии.  Очевидно, изображение молний  указывало  на  участие
электричества в деле почтовой связи.
     Еще с тех лет, повитых  туманом  времени,  я запомнил несчастные фигуры
запяточных пассажиров, трясущихся на жестких сиденьях.
     Одной  рукой  они  судорожно  держались  за  железную  ручку, а  другой
придерживали пыльный котелок или картуз. В глазах у них было тупое отчаяние.
     От невыносимой  тряски по булыжной  мостовой в одежде у этих пассажиров
все расстегивалось и развязывалось. Ни разу я не видел их без того,  чтобы у
них не болтались из-под брюк  тесемки от кальсон  и  пиджаки бы  не налезали
горбом на голову.
     Мы,  мальчишки, были уверены, что  на  запятках ездят  только шулера  и
маклаки.  Но,  несмотря  на  невообразимые мучения,  какие  на наших  глазах
испытывали эти пассажиры, мы им даже завидовали.
     Я,  например, мечтал,  чтобы на  пятачки, сбереженные  из  родительских
выдач на  завтраки, купить билет в дилижанс до  Житомира  и тарахтеть  среди
сосновых  лесов,  громыхать  по  шатким  мостам  через заболоченные речки  и
отбиваться ногами от осатанелых деревенских собак.
     Ноги  у  запяточных пассажиров  висели без  всякой опоры,  болтались из
стороны в сторону и невероятно раздражали собак.
     Таков  был  широкий, уемистый и даже  несколько  величественный в своей
неуклюжести дилижанс.
     Рядом с дилижансом мальпост (обыкновенная линейка на шесть человек, где
пассажиры   сидели  спиной  друг   к  другу)  казался  сооружением  хлипким,
дребезжащим от неуверенности в себе, но с претензией на некоторый шик. Каким
бы обшарпанным он ни выглядел,  над ним на двух железных шкворнях всегда был
натянут  полотняный навес от солнца  с  красными бархатными  помпончиками по
краям.
     На  таком мальпосте мы  как-то ехали  с Бабелем из Сухума в Новый Афон.
Бабель к тому времени уже перебрался  из Одессы в Батум  и жил там, утопая в
буйных тропических зарослях Зеленого Мыса.
     Как Бабель попал на несколько дней из Батума в Сухум, этого я не помню.
Скажу только, что любознательность Бабеля разрушала все преграды.
     Итак, мы  ехали  в  Новый  Афон  с попутчиками.  Среди них был  толстый
курносый  человек в маленькой жокейской кепке. Он  пробирался в Новый  Афон,
где надеялся устроиться счетоводом.
     Кроме  курносого с нами ехала  волоокая,  тучная девица  в тугом черном
платье. На каждом ухабе это платье издавало  зловещий треск. При этом девица
каждый раз испуганно вскрикивала: "Уй-мэ!",  "Уй-мэ!" -- и натягивала платье
на коленные чашки величиной со средние желтые тыквы.
     Рядом с ней сидел  подслеповатый  юноша  из  интеллигентов,  в  золотом
пенсне. Когда  мальпост  наклонялся  на поворотах, длинные ноги этого  юноши
соскакивали с подножки и скребли по земле, подымая густую пыль.
     Без  всякого  побуждения с  нашей  стороны он объяснил нам, что  пенсне
досталось ему в наследство от деда -- единственного дантиста в Сухуме, а он,
юноша,  едет в  монастырь  в  надежде  устроиться  там певчим. У него  очень
высокий  тенор, а в монастыре, по его сведениям, здорово кормят, иногда даже
дают рыбный холодец.
     Последним пассажиром был неопределенного возраста человек  с  землистым
лицом, в выгоревшей солдатской гимнастерке. На  наши расспросы  человек этот
отвечал неохотно и непонятно, и мы решили оставить его в покое.
     Я так подробно описываю попутчиков,  что читатель может подумать, будто
все эти люди сделаются героями дальнейших  событий. Ничего подобного.  Никто
из них не сделается героем. Описываю же я их так обстоятельно только потому,
что Бабель несколько раз показывал потом  этих  людей в лицах. Я смеялся  до
слез. Поэтому я так хорошо и запомнил этих попутчиков.
     Мы ехали  не торопясь,  наслаждаясь  жарой и созревшей шелковицей.  Она
густо усыпала дорогу.
     Изредка мы обгоняли буйволов, волочивших арбы. Каждый раз мне казалось,
что  буйволы  идут  не вперед,  а  назад,  -- так  медленно  и неохотно  они
переставляли ноги.
     При каждой встрече с  буйволами юноша в пенсне произносил одну и ту  же
фразу, цитируя не то Фенимора Купера, не то Майн Рида:
     --  "Когда  стадо  буйволов  машет хвостами, отгоняя  мух,  дикий ветер
бушует над прерией".
     А возница -- сытый мингрел -- только причмокивал от восхищения губами:
     -- Ай, как ты говоришь красиво, кацо! Прямо как в песне! Так мы ехали в
одури  летнего  дня, ослепленные  белым  блеском  моря,  и  не ждали никаких
событий. Но они случились, как всегда, внезапно.
     Начались они с настигавшего нас дробного стука подков.
     Мы оглянулись.  Нас догонял молодой всадник неправдоподобной красоты --
смуглый, тонкий и томный,  как баядерка. Всадник был туго  обтянут бордового
цвета   черкеской  и  белыми  костяными  газырями.  Маленькая  кубанка  была
надвинута ему на глаза. Кроме кинжала у него на боку висел тяжелый маузер.
     Гнедой  конь,  екая селезенкой, быстро обогнал нас  размашистой  рысью.
Позади всадника скакал запыленный ординарец.
     Когда всадник  поравнялся с нами,  мы  увидели  его  окаменелое лицо  и
глаза, как у слепого, исступленно смотревшие в одну точку.
     --  Инал-Ипа!  --  вполголоса  сказал  возчик.  --  Большой  начальник!
Комиссар!
     -- Чего комиссар? -- спросил Бабель.
     -- Чрезвычайна  комиссия,  --  таинственно  подмигивая нам,  проговорил
возница. -- Комиссия Чрезвычайна!
     --  Уй-мэ! -- с уважением воскликнула девица и обтянула платье на своих
могучих коленках.
     Все были  взволнованы  этой встречей, кроме  человека в гимнастерке. Он
скрутил папиросу, выбил из кремня огонь, затянулся и неохотно заметил:
     -- Видали мы и не таких фазанов...
     Он осекся  и  замолчал. Мы подъезжали к  селению  Эшеры. Оно  лежало на
половине пути между Сухумом и Новым Афоном.
     И  вот из этого  селения донесся короткий  треск пистолетных выстрелов.
Потом, казалось -- прямо в небо, рванулся отчаянный крик многих людей. Вслед
за криком захлопали и затрещали торопливые выстрелы, и пуля, ударив в дорогу
рядом  с  нами,  метнулась  в  сторону, взвизгнула,  подняла полоску пыли  и
исчезла.
     -- Уй-мэ! -- закричала девица, подобрала ноги и прижалась к долговязому
юноше.
     Несколько пуль резво свистнуло над нашими головами, и мы снова услышали
топот  подков. Теперь  он  был  захлебывающийся,  неистовый.  Казалось,  что
подковы отлетают от копыт из-за этой стремительной скачки и несутся, свистя,
вдоль дороги.
     --  Похоже, что пальба,  --  уныло определил человек  в гимнастерке. --
Надо бы лечь за камень.
     Но он не двинулся с места.
     Бабель  снял  очки  и  начал смеяться.  Лицо  его  покрылось множеством
морщинок, особенно около глаз.
     -- Вы чего? -- спросил я.
     --  Готовая  глава,   --  ответил  он  и  закашлялся,   --   из  романа
Немировича-Данченко "Среди пороховых  легенд и  седого дыма". Или из  его же
романа...
     Но   Бабель   не   успел   досказать,   из    какого   другого   романа
Немировича-Данченко  была  эта  глава.  Очевидно,  действие  главы  еще   не
окончилось. Бабель  замолк потому, что увидел,  так  же как  и все  мы,  что
Инал-Ипа бешено скачет  нам навстречу, уже  со стороны  Эшер  и  совсем не в
таком виде, как пять минут назад.
     Он  потерял  кубанку. Волосы у него спутались и падали на глаза. Он бил
своего коня рукояткой пистолета по жилистой мокрой шее. Конь нес его бешеным
карьером как-то боком, как бы оглядываясь назад.
     Следом за  Инал-Ипой  скакал  тот  же запыленный ординарец  и  на  ходу
отстреливался.
     Всадники промчались с быстротой призраков. Пальба  стихла. Возчик встал
с земли и перекрестился.
     -- Похоже, что в Эшерах восстание, -- заметил человек в гимнастерке. --
Горцам к этому не привыкать.
     Никто из  нас ничего  не понимал. Надо было решать,  что делать дальше:
ехать ли через Эшеры в Новый Афон или возвращаться в Сухум.
     Курносый, не дождавшись общего решения, вылез из кустов и пошел обратно
в Сухум.
     -- Уй-мэ! -- гневно крикнула девица и щедро плюнула вслед курносому.
     Этот  плевок  решил дело. Мы  постановили ехать дальше.  Всем  хотелось
узнать,  что случилось  в  Эшерах.  Возница вздохнул,  и  мальпост, дребезжа
развинченными гайками, двинулся навстречу своей неизвестной судьбе.
     За  поворотом шоссе мы встретили вооруженных эшерцев. Они не