нет.  Как будто его
почерк, но  написано письмо дрожащей рукой". Я  запомнила  из этого  письма:
"Как будет огорчен Бабель, выйдя из больницы, что он потерял оказию  послать
весточку домой", -- это дословно, и далее, что он работает счетоводом, сидит
в конторке, у них тепло, много пишет. О том, что он в больнице, -- как  ни о
чем особенном, выйдет непременно. Поражало слово "оказия" -- это бабелевское
слово, в письмах он часто его употреблял. Я расплакалась,  и Мария Абрамовна
тоже. Так мы поплакали вместе, а сделать все равно ничего не могли.
     Больше ни я ей, ни она мне не звонила. Все это случилось в августе 1952
года.  Я  была  уверена,  что  Бабель  жив и находится в  лагере на  Колыме.
Непонятно  было  только, как человек такого обаяния, как Бабель,  не  мог из
лагеря  послать  о себе  весть.  Но  объясняла  я это, во-первых, строгостью
режима лагерей и, во-вторых, нашим отсутствием в Москве в течение почти трех
лет.
     На всякий случай мы решили послать запрос в Магаданскую область. Кто-то
из знакомых узнал адрес, по которому  следовало написать. И вот  Лида Бабель
написала  в почтовый  ящик  No  AB 261, в ведении  которого были  все лагеря
Магадана и Магаданской  области, просьбу сообщить, -- не у них ли содержится
И. Э. Бабель.
     В  ответ получили уведомление: "На Ваше  заявление сообщаем, что Бабель
Исаак Эммануилович 1894 по  адресу: город  Магадан, Магаданской области, п/я
261 не значится".
     Однажды мне сказали, что писатель К. рассказывал писателю Евгению Рыссу
о том, как  умер Бабель где-то  в  лагере  под городом  Канском Красноярской
области. Я попыталась разыскать Евгения Рысса, но он жил в Ленинграде, и мне
это  не удалось. А  в году 1955-м, уже  после реабилитации Бабеля, мне вдруг
позвонил сам  К. и спросил,  не хотела ли бы я  узнать  подробности о смерти
Бабеля, и предложил  с ним  встретиться. Эта встреча  произошла на  Тверском
бульваре  напротив дома  Герцена.  И  К.  мне  рассказал,  что его  отец был
начальником лагеря под Канском. Там была пошивочная мастерская, где работали
заключенные. Бабелю сшили там плащ из брезента темно-зеленого цвета,  и он в
нем  ходил. Этот плащ, говорил  К., и сейчас хранится  у его матери, живущей
где-то в Сибири, и если я хочу, он может  этот плащ мне привезти. У Бабеля в
этом лагере была  своя  маленькая комнатка;  работать  его не заставляли, он
много писал.
     -- А я присылал ему бумагу, -- рассказывал К. --  Сам я тогда работал в
газете во Владивостоке. Отец мой очень хорошо относился к Бабелю. Он написал
мне, что ему  нужна бумага. Вот я и присылал  бумагу.  Однажды  Бабель пошел
погулять  во  двор лагеря в  этом своем плаще  и  долго  не возвращался. Все
обеспокоились и  вышли его искать. Во дворе стояло  одинокое дерево, а возле
него скамья. Бабеля нашли сидящим  на этой скамье,  прислонившимся к дереву.
Он был мертв.
     Итак, лагерь под городом Канском и пошивочная мастерская.
     Я не  настояла на том, чтобы плащ мне привез К., не потому, что я тогда
сразу же не поверила ему, а потому, что мне страшно было иметь его в  доме и
хранить.
     Наверное, через год или два после свидания  с К. я на майские праздники
поехала с  приятельницей отдохнуть  в  дом композиторов под Рузу. Гуляя,  мы
зашли  в дом творчества  писателей  и там встретили Евгения Рысса. Когда нас
познакомили, я  спросила  его,  рассказывал  ли  ему  К. о смерти Бабеля,  и
попросила его повторить мне этот рассказ.
     К.  рассказал Рыссу, что  его  отец  был  начальником тюрьмы  в  городе
Канске, где содержался Бабель. Квартира начальника тюрьмы находилась рядом с
камерой Бабеля и имела общий  с ней балкон. И Бабель по этому балкону  часто
приходил к родителям, и мать кормила его  пирогами.  Именно у  них в доме на
черном  клеенчатом  диване  Бабель  однажды  умер  от  разрыва  сердца. Тоже
говорилось,  что Бабель много писал,  что К. присылал ему бумагу.  Добавлено
было, что все написанное Бабелем, после его смерти, забрал в Москву какой-то
сотрудник Центрального НКВД.
     Примерно за год до ареста Бабеля в нашем доме появился Я. Е.  Эльсберг.
Когда я застала этого нового знакомого Бабеля, возвратясь с работы, я ничуть
не удивилась. Так бывало и прежде, тем более что Эльсберг работал у Каменева
в  издательстве  "Academia".  Эльсберг  меня  удивлял и  даже  смешил  своей
готовностью  на  всякие  услуги. Стоило мне  сказать  при  нем, что нужно  в
квартире  сделать  какой-то  ремонт,  как  моментально он  приводил маляров.
Стоило заикнуться,  что неисправен какой-нибудь штепсель,  как  на другой же
день  приходил электромонтер,  и т. д. А  однажды Бабель  сказал мне, что на
премьеру  оперы  "Иван  Сусанин" в Большой  театр  меня  будет  сопровождать
Эльсберг.  Билеты  были в ложу,  и  я с удивлением  обнаружила, что Эльсберг
оперу  почти  не слушал. Не дожидаясь  окончания первого  акта,  он  куда-то
исчез, а через некоторое  время возвратился с пакетом апельсинов, чтобы меня
угощать. В течение  второго акта Эльсберг уходил, как  оказалось, заказывать
машину  для отъезда,  а не дожидаясь конца  третьего  акта,  ушел  из ложи и
принес наши пальто.
     После  окончания  премьеры нас ждала шикарная  машина черного цвета, на
которой Эльсберг отвез меня домой.
     Дома я со  смехом  рассказала Бабелю,  как ухаживал за мной Эльсберг  в
театре, и Бабель очень смеялся.
     Я знаю, что Бабеля предупреждали о том, что Эльсберг к нему приставлен,
но не знаю, как он к этому относился. Знаю только, что  Эльсберг продолжал к
нам приходить до самого ареста Бабеля, а после наносил визиты  мне регулярно
один  раз в месяц. Придет, одетый как жених, принесет  Лиде  детские книжки,
выпьет  стакан  чаю  и уйдет.  Он  не  вел со  мной  никаких  провокационных
разговоров, не задавал мне никаких вопросов. Эти визиты Эльсберга я называла
"визитами вежливости". Каждый раз после  его ухода мне  хотелось  недоуменно
пожать плечами.
     К концу 1939 года визиты Эльсберга прекратились.
     Когда началась  реабилитация  репрессированных  людей, выяснилась  роль
Эльсберга  и был поднят  вопрос о привлечении  его к  ответственности. Чтобы
проверить причастность  Эльсберга  к арестам  писателей,  создали  комиссию,
которой  разрешили  просмотреть  дела арестованных.  Конечно, с членов  этой
комиссии  была  взята  подписка о неразглашении увиденного  в  делах. Тем не
менее кое-какие сведения просочились.
     Эльсберга тогда исключили из членов Союза писателей и хотели привлечь к
уголовной ответственности, но этого  не допустили.  Однажды,  какое-то время
спустя после  разоблачения  Эльсберга, я встретила  его в  Институте мировой
литературы, случайно с ним столкнулась. У него был такой жалкий  вид,  что я
ответила ему на поклон,  но не остановилась. Жалкая у него судьба и страшная
была жизнь!

     О возможности реабилитации заключенных я узнала одной из первых.
     Главного  инженера Мосметростроя Абрама Григорьевича Танкилевича судили
по     какому-то      выдуманному     делу     вместе     с     сотрудниками
Научно-исследовательского  института  железнодорожного  транспорта.  Его  не
взяли,  находился  только  под домашним  арестом и  должен  был  являться на
заседания народного суда. Суд длился долго, так как обвиняемых было много. И
вот  однажды во время  перерыва  в  судебном заседании  Танкилевич  случайно
подслушал разговор  адвокатов  между  собой, из которого узнал, что  создана
комиссия  под  председательством  Генерального  прокурора  СССР  Руденко  по
реабилитации людей,  осужденных в годы культа  личности Сталина. Это было  в
январе  1954  года.  Танкилевич  сейчас  же  позвонил   мне  и  рассказал  о
подслушанном  разговоре  адвокатов. Я  ничего не знала о  такой  комиссии  и
абсолютно  не знала,  как нужно к  ней  обращаться,  но  сейчас же  написала
заявление такого содержания:
     "Мой  муж, писатель И.  Э.  Бабель, был арестован 15  мая  1939 года  и
осужден сроком на 10 лет без права переписки.
     По  справкам, получаемым мною ежегодно в справочном бюро МВД  СССР,  он
жив и содержится в лагерях.
     Учитывая  талантливость  И.  Э.  Бабеля  как  писателя,   а  также   то
обстоятельство, что  с  момента  его  ареста прошло уже  15  лет, прошу  Вас
пересмотреть  дело И. Э.  Бабеля  для возможности облегчения  его дальнейшей
участи.
     А. Пирожкова 25.1.54 г.

     В последующем в заявлениях,  адресованных Руденко, люди прямо просили о
реабилитации. Мне же тогда это слово было незнакомо.
     К  нашему  удивлению,  через  10  дней  пришел  ответ  от  Генерального
прокурора, в котором сообщалось:
     "Ваша жалоба от 5 февраля 1954  г., адресованная Генеральному прокурору
СССР  по  делу Бабеля  И.  Э.,  поступила  в  Главную военную  прокуратуру и
проверяется.
     О результатах Вам будет сообщено".
     А  через две  недели,  то есть 19  февраля 1954 г.  -- снова  письмо из
Прокуратуры СССР:
     "Сообщаю,  что Ваша  жалоба Прокуратурой СССР  проверяется.  Результаты
проверки будут сообщены дополнительно".
     Первое  письмо  было  подписано  Военным  прокурором   Главной  военной
прокуратуры, а второе -- прокурором отдела по спецделам.
     Но  прошло еще  несколько месяцев, когда уже летом, быть может в  июне,
мне  позвонил незнакомый человек, назвался следователем Долженко и пригласил
зайти к  нему. Отделение прокуратуры, где принимал меня Долженко, помещалось
на улице Кирова, недалеко от Кировских ворот.
     Это  был  довольно  симпатичный,  средних  лет  человек.   Перелистывая
какую-то папку, он задавал мне вопросы  сначала обо мне, где работаю,  какую
должность занимаю,  какая  у  меня  семья.  Узнав,  что  я  работаю  главным
конструктором в Метрогипротрансе, он сказал:
     --   Это   удивительно   при  ваших   биографических  данных.  Вопросы,
относящиеся к Бабелю, касались его знакомства с
     Андре Мальро и с Ежовыми. Я спросила Долженко:
     -- Вы дело Бабеля видели? Он ответил:
     -- Вот оно, передо мной.
     -- И какое у вас впечатление?
     -- Дело шито белыми нитками...
     И тут я чуть не потеряла сознание. В глазах у меня потемнело, и я чудом
не упала со  стула, схватившись  за край  стола.  Долженко  даже  испугался,
вскочил, подбежал ко мне, дал стакан с водой.
     Но я скоро пришла в себя.
     Тогда он спросил меня,  кто мог бы дать  хороший отзыв о Бабеле  из его
знакомых. Я назвала Екатерину Павловну Пешкову, Эренбурга и Катаева.
     Подумать  только --  "дело шито белыми  нитками", а  нужны  отзывы трех
человек, чтобы реабилитировать невиновного!
     Потом Долженко  мне сказал, что так как сейчас лето и  люди, с которыми
он хочет  поговорить,  могут быть  в отъезде  или на даче, он не обещает мне
скоро закончить дело.
     Я спросила о судьбе Бабеля, и Долженко сказал, что он занимается только
реабилитацией, а  на  этот вопрос  мне  ответят  в  другом  месте, когда  он
закончит рассмотрение дела.
     От Долженко я пошла сразу же  к  Екатерине  Павловне Пешковой,  которая
жила на улице  Чаплыгина, то есть очень близко  от Кировских  ворот,  где  я
была. Никогда прежде я не  приходила к ней без звонка, и Екатерина  Павловна
очень удивилась  моему приходу.  Но вид  у  меня был такой, что она сразу же
меня обняла,  привела в столовую и, посадив на диван, села рядом. Я не сразу
могла  говорить.  Потом  я  рассказала  ей  о  моем  разговоре  с Долженко и
предупредила о  возможном его  визите.  В тот же  день вечером  я  позвонила
Эренбургу  и узнала, -- он на даче,  а машина туда пойдет через день  утром.
Когда  я приехала на  дачу, оказалось, что Долженко уже  у  них был.  Любовь
Михайловна рассказала, как  заставила его гулять  в  саду более  двух  часов
(Эренбург был занят).
     -- Если бы  знала, что дело  касается  Бабеля,  пустила  бы его к  Илье
Григорьевичу немедленно.
     Эренбург мне рассказал о  разговоре с Долженко, которому он сказал, что
с Андре  Мальро Бабеля  познакомил  в  Париже сам,  а  знакомство  с  Ежовым
объяснил профессиональным любопытством писателя к людям всякого ранга, в той
же мере к Ежову, как, например, к наездникам ипподрома.
     Я  спросила Эренбурга,  какое у него  впечатление  о  судьбе Бабеля. Он
ответил:
     -- О деле -- хорошее, о судьбе -- плохое.
     И я расплакалась,  как ни старалась сдержаться. Эренбург тотчас же стал
уверять меня, что Долженко ему ничего определенного не сказал, просто у него
такое впечатление. Схватил  меня за руку и потащил  показывать свой цветник,
где были  цветы  необыкновенные, нам незнакомые, семена которых  он привозил
из-за границы.
     Предупреждать Катаева о  визите следователя  я не  стала,  но знаю, что
разговор между ними состоялся.
     С  Екатериной  Павловной Долженко  встретился на  другой же день  после
моего к нему визита. Она рассказала ему, как  Горький и она  любили  Бабеля,
считали его умнейшим человеком и талантливым писателем.
     Долженко  повторил  ей  свое  удивление  по  поводу   моего   "высокого
служебного положения" при таких неблагоприятных биографических данных.
     Уже  зимой, в декабре, мне позвонил Долженко и сказал, что дело  Бабеля
окончено и  что  я могу получить справку о  реабилитации в  военной коллегии
Верховного суда СССР на улице Воровского.
     Там мне выдали справку такого содержания:
     "Цело  по  обвинению Бабеля Исаака  Эммануиловича пересмотрено  Военной
Коллегией Верховного Суда СССР 18 декабря 1954 года.
     Приговор Военной Коллегии от 26 января 1940  года в отношении Бабеля И.
Э. по вновь открывшимся обстоятельствам  отменен и дело о нем за отсутствием
состава преступления прекращено".
     Я прочла эту справку и спросила о судьбе Бабеля.
     И человек, который выдал мне справку, взял ручку и на полях лежавшей на
столе газеты написал: "Умер 17 марта 1941 года от паралича сердца"  -- и дал
мне это прочесть. А потом  оторвал от газеты эту запись и порвал ее, сказав,
что в загсе своего района я получу свидетельство о смерти.
     Я вышла от него  почти  спокойной.  Я не  верила  этому!  Если  бы было
написано: "Умер в 1952, в 1953 г. и т. д.", я бы поверила, но в августе 1952
года  приходил  из  заключения  Завадский, привез  письмо,  в  котором  было
написано: "Как  будет огорчен  Бабель, выйдя  из больницы,  что  он  потерял
оказию послать  весточку  домой".  Я верила в то, что до  августа  1952 года
Бабель  был  жив  и  содержался в  лагере  на  Средней  Колыме, как  говорил
Завадский. Я решила, что арестованных была такая масса,  что в НКВД не могут
теперь  разобраться,  кто  где  находится,  и кинулась хлопотать  о  поисках
Бабеля.
     Я написала  письмо  председателю военной  коллегии Верховного суда СССР
Чепцову, за чьей  подписью была выдана мне справка о  реабилитации Бабеля, и
одновременно председателю Комитета государственной безопасности Серову.
     Я писала:
     "23-го  декабря 1954 года мне  вручили в приемной Верховного Суда Союза
ССР справку  за  No 4Н-011441/54 о прекращении  производством за отсутствием
состава преступления дела моего мужа писателя Бабеля Исаака Эммануиловича.
     Одновременно мне сообщили, что 17 марта 1941 года муж мой  -- Бабель И.
Э. умер от паралича сердца.
     Считаю,  что это сообщение не  соответствует действительности, так  как
наша семья до 1948 года получала официальные устные ответы на наши заявления
в  справочном бюро МГБ -- Кузнецкий мост, 24, что Бабель "жив и содержится в
лагерях". Такая последовательность ответов из года в год, свидетельствующая,
что Бабель  жив, полностью исключает достоверность сделанного мне 23 декабря
с. г. сообщения о смерти Бабеля И. Э. в 1941 году.
     Кроме  того,  летом 1952 года меня  разыскал  освобожденный  из  лагеря
Средней Колымы человек и сообщил мне, что Бабель жив и здоров.
     Таким  образом, для меня совершенно несомненно, что  до  лета 1952 года
Бабель был жив и сообщение о его смерти в 1941 году является ошибочным.
     Прошу Вас  принять все  зависящие от Вас меры к  розыску Бабеля  Исаака
Эммануиловича и, указав  мне место его пребывания, разрешить мне выехать  за
ним".
     Не получив ответа на мои заявления, я написала письмо писателю Фадееву:
     "Уважаемый Александр Александрович!
     Обращаюсь к Вам  по совету Ильи Григорьевича Эренбурга, от которого Вы,
вероятно, уже знаете о полной реабилитации моего мужа И. Э. Бабеля.
     Одновременно со  справкой о реабилитации я получила  устное сообщение о
смерти Бабеля  в 1941  году.  Это  сообщение является ошибочным,  так как  я
достоверно знаю, что Бабель был жив еще летом 1952 года.
     В августе 1952 года меня нашел в Москве освобожденный из лагеря Средней
Колымы человек,  который три года (с 1950 по 1952) находился  вместе с И. Э.
Бабелем  и сообщил  мне о нем факты, не  вызывающие никакого  сомнения  в их
достоверности. Поэтому я чрезвычайно встревожена создавшимся  положением,  в
силу  которого  военная  коллегия Верховного  суда,  оправдавшая Бабеля,  не
разыскивает его, считая погибшим.
     Я подала заявление с опровержением факта  смерти  Бабеля в  1941 году в
МГБ, но  боюсь, что проверка  моего  заявления будет затяжной  и формальной.
Поэтому было бы необходимо добиться распоряжения об индивидуальном и срочном
розыске   Бабеля  от  кого-нибудь  из   членов  правительства,  например  от
Ворошилова, который, безусловно, знает и помнит Бабеля.
     Мне самой трудно было бы добиться приема у Ворошилова, и поэтому я хочу
узнать у Вас, могли ли бы Вы или Союз советских писателей помочь мне в этом.
     Прошу Вас сообщить мне о возможности Вашего участия в судьбе Бабеля".
     После  получения моего  письма Фадеев  однажды позвонил мне домой; меня
дома не было, и он сказал Лиде, что хотел бы  поговорить со  мной, но сейчас
он уезжает в санаторий в Барвиху, а когда вернется оттуда, позвонит мне.
     Но звонка Фадеева я не дождалась и написала письмо Ворошилову.
     Через какое-то время  мне позвонили из приемной Ворошилова:  -- Климент
Ефремович просит передать вам, чтобы вы поверили в смерть Бабеля. Если бы он
был жив, он давно был бы дома.
     И только после этого, все еще  сомневаясь, я пошла в районное отделение
загса за свидетельством о смерти Бабеля.
     Более страшный документ трудно себе представить!
     "Место смерти -- Z, причина смерти -- Z".
     Документ  подтверждал смерть Бабеля  17 марта 1941 года в  возрасте  47
лет.
     Можно ли было верить  этой дате? Если приговор был подписан  26  января
1940 года и означал расстрел, то  приведение приговора в исполнение не могло
быть отложено более чем на год.
     Я не  верила  этой  дате  и оказалась  права.  В  1984  году Политиздат
выпустил   отрывной  календарь,   где   на   странице   13  июля   написано:
"Девяностолетие со дня рождения писателя И. Э. Бабеля  (1894--1940)".  Когда
мы позвонили в Политиздат и  спросили, почему они указали  год смерти Бабеля
1940, когда справка загса дает год 1941, нам спокойно ответили:
     -- Мы получили этот год из официальных источников...
     Зачем понадобилось отодвинуть дату смерти Бабеля более чем на год? Кому
понадобилось столько лет вводить меня в заблуждение справками о том,  что он
"жив и  содержится в лагерях"? Кто подослал  ко мне  Завадского,  а  потом и
заставил  писателя  К. распространять  ложные  слухи  о  естественной смерти
Бабеля, о более или менее сносном его существовании в лагере или тюрьме?
     И  только когда в  1960 году в  Советский Союз впервые  приехала родная
сестра Бабеля, жившая постоянно в Брюсселе,  и спросила меня: "Как  умер мой
брат?", я поняла, как чудовищно, немыслимо сказать ей: "Он  расстрелян". И я
повторила ей  одну  из версий, придуманных К.,  о смерти в  лагере на скамье
возле дерева.
     Верить  в смерть Бабеля не хотелось, но мои хлопоты о розыске его с тех
пор прекратились.
     Я попыталась разыскать рукописи.  На мое заявление в МГБ меня вызвали в
какое-то полуподвальное помещение, и сотрудник органов в чине майо