нии, услышал он "крамольную"
песню и приводил  ее слова  с особыми  ударениями, более обычного налегая на
"о":
     Как на  улице новой Стоит столик дубовой,  Стоит столик дубовой,  Сидит
писарь молодой.  Пишет писарь полсела В государевы дела, Государевы дела  --
Они правы завсегда...
     Все  это  рассказывалось  в  узком кругу  лиц,  близких  или  же просто
приятных Горькому, когда он неизменно бывал веселее.
     В другой раз, приехав из Горок, Бабель с возмущением рассказал:
     -- Когда ужинали,  вдруг вошел  Ягода,  сел  за стол,  осмотрел  его  и
произнес:  "Зачем  вы  эту  русскую  дрянь пьете? Принести  сюда французские
вина!" Я взглянул на Горького,  тот  только забарабанил по  столу пальцами и
ничего не сказал.
     Весной 1934 года  совершенно неожиданно заболел  и  умер  сын  Горького
Максим.  По этому  поводу Бабель, незадолго перед  тем  похоронивший  своего
друга Эдуарда Багрицкого, писал 18 мая своей матери и сестре:
     "Главные прогулки  по-прежнему  на  кладбище  или в  крематорий.  Вчера
хоронили Максима  Пешкова. Чудовищная смерть.  Он  чувствовал себя  неважно,
несмотря  на  это,  выкупался в Москве-реке, молниеносное воспаление легких.
Старик  еле  двигался на  кладбище, нельзя  было  смотреть,  так разрывалось
сердце.  С  Максимом мы  очень  подружились  в  Италии,  сделали  вместе  на
автомобиле  много  тысяч  километров,  провели  много  вечеров  за  бутылкой
Кианти..."
     Иногда  Бабель  по  нескольку  дней  жил в  доме Алексея Максимовича  в
Горках.   Это  бывало  тогда,  когда  он  выполнял   по  поручению  Горького
какую-нибудь работу.  В такие дни общение Бабеля с ним было наиболее тесным,
и  разговоры  касались  главным  образом  литературы.  Мне  запомнилось одно
признание Горького, переданное мне Бабелем:
     -- Сегодня старик вдруг разговорился со мной и сказал: "Написал, старый
дурак, одну по настоящему стоящую вещь -- "Рассказ  о  безответной любви", а
никто и не заметил".
     Об этом периоде 18 июня Бабель писал своим близким:
     "Живу на прежнем месте -- У А. М. Как говорят в Одессе -- тысяча и одна
ночь. Воспоминаний хватит на всю жизнь. Продолжаю подыскивать укромное место
под Москвой.  Кое-что намечалось; в  течение ближайшей  недели на чем-нибудь
остановлюсь. По поручению А. М. занимался все  время редакционной  работой и
забросил сценарий".
     В  этом  письме речь  идет  о  сценарии по поэме  Багрицкого "Дума  про
Опанаса", который Бабель тогда начал писать.
     Как-то,  возвратившись  от  Горького,  Бабель  рассказал:  --  Случайно
задержался  и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное
молчание, я спросил его: "Генрих Григорьевич, скажите,  как надо себя вести,
если попадешь  к вам в  лапы?" Тот  живо ответил:  "Все  отрицать, какие  бы
обвинения мы ни предъявляли,  говорить "нет", только  "нет", все отрицать --
тогда  мы бессильны".  Позже,  когда уже  при  Ежове  шли  массовые  аресты,
вспоминая эти слова Ягоды, Бабель говорил:
     -- При Ягоде по  сравнению  с  теперешним, наверное, было еще  гуманное
время.
     Зиму  и весну 1936 года Горький провел в Крыму на своей даче в Тессели.
Возвратившись  оттуда  в  середине мая, он, как известно,  заболел  гриппом,
который быстро перешел в воспаление легких. Положение стало угрожающим.
     Еще 17 июня Бабель писал своей матери:
     "Здоровье Горького по-прежнему неудовлетворительно, но  он борется  как
лев -- мы все время переходим от отчаяния к надежде. В последние дни доктора
обнадеживают больше,  чем раньше. Сегодня прилетает Andrй  Gide.  Поеду  его
встречать!"
     Как и многие друзья  Горького, Бабель в  эти дни испытывал  мучительную
тревогу  и  часто  звонил  на  Малую  Никитскую,  надеясь   узнать  что-либо
утешительное. Надежды -- увы! -- не оправдались, и 18 июня наступил конец.
     На другой день Бабель написал об этом матери:
     "...Великое горе по всей  стране,  а  у меня особенно. Этот человек был
для меня совестью, судьей, примером. Двадцать лет ничем не омраченной дружбы
и любви связывают меня с ним. Теперь  чтить его память -- это  значит жить и
работать. И то  и  другое делать  хорошо. Тело А. М. выставлено  в  Колонном
зале, неисчислимые толпы текут мимо гроба..."
     Мне  не раз  приходилось  слышать,  что  Бабель  будто бы  встречался у
Горького со Сталиным, или же что он с  Горьким ездил к Сталину в Кремль. Мне
Бабель никогда об  этом  не говорил.  А вот придумать беседу  со  Сталиным и
весело рассказать о ней какому-нибудь  доверчивому человеку  --  это  Бабель
мог.  Так,  видимо, родились легенды о том, как Сталин,  беседуя с  Бабелем,
предложил написать  о  себе роман, а Бабель будто бы сказал: "Подумаю, Иосиф
Виссарионович", или о том, как Горький в присутствии Сталина  якобы заставил
Бабеля,  только что вернувшегося  из Франции,  рассказать о ней,  как Бабель
остроумно  и  весело  рассказывал,  а Сталин с  безразличным выражением лица
слушал и потом что-то произнес невпопад...
     Сосед  Бабеля по московской квартире Бруно Алоизович Штайнер, холостяк,
отличавшийся необыкновенной аккуратностью,  был предметом  многих насмешек и
выдумок Бабеля.  Одна  из  них была придумана в ответ на мой вопрос,  почему
Штайнер не женат? -- В юности он, -- рассказывал мне  Бабель -- очень  любил
одну  девушку.  Родители держали  ее  в  такой  строгости,  что  никогда  не
оставляли наедине с молодым Штайнером. Но однажды, когда прошел  уже год или
два, как они были знакомы, случилось так, что  молодые люди все  же остались
наедине. И, понимаете, когда Штайнер ее раздел, то оказалось, что у нее одна
грудь нормальная, а  другая --  недоразвитая.  При своем немецком педантизме
Штайнер не мог вынести такой асимметрии  и убежал. Больше с этой девушкой он
никогда  не встречался. А так  как  он ее любил, то  и не мог жениться ни на
ком.
     Педантизм  Штайнера, его умение вести хозяйство и все, что надо, в доме
исправлять и чинить -- все это служило  темой для веселых рассказов  Бабеля.
Меня он тоже  не щадил. Узнав, что мой отец  рано осиротел и был  взят в дом
священника,  где воспитывался от 13 до 17 лет, он тотчас  же переделал моего
отца в попа  и  всем рассказывал, что  женился на  поповской дочке,  что поп
приезжает к нему в  гости и они  пьют  из  самовара  чай. Паустовский долгое
время  был убежден, что это --  правда. Однако мой отец умер в 1923 году, то
есть задолго  до того,  как я познакомилась  с Бабелем, и  никогда  не  имел
никакого отношения к церкви. Но Бабеля это не остановило. Ему нравилась сама
ситуация -- еврей  и поп. А когда он меня  с кем-нибудь знакомил,  то  любил
представлять  так: "Познакомьтесь,  это -- девушка,  на  которой я хотел  бы
жениться, но она не хочет", хотя я давно уже была его женой.
     Бабель  часто  говорил,  что он --  "самый  веселый человек  из  членов
Рабиса".  Веселью он  придавал  большое значение. Поздравляя  кого-нибудь  с
Новым годом, он мог написать: "Желаю  вам веселья, как можно больше веселья,
важнее ничего нет на свете..."
     Жизнь  наша  в  Москве  протекала  размеренно. Я рано утром уходила  на
работу, когда Бабель  еще спал. Вставая же, он пил  крепкий чай, который сам
заваривал, сложно над ним колдуя... В доме был культ чая. "Первач" -- первый
стакан  заваренного чая Бабель редко кому  уступал. Обо  мне не шла речь:  я
была к чаю равнодушна и оценила его  много позже. Но если  приходил уж очень
дорогой  гость, Бабель мог уступить  ему первый стакан со словами: "Обратите
внимание:  отдаю вам  первач".  Завтракал Бабель  часов в  двенадцать дня, а
обедал  --  часов  в  пять-шесть  вечера.  К  завтраку и  обеду очень  часто
приглашались люди,  с которыми Бабель хотел повидаться,  но мне  приходилось
присутствовать при этом редко, только  в выходные дни. Обычно я возвращалась
с работы поздно, -- в Метропроекте, где я тогда работала,  засиживались, как
правило, часов до восьми-девяти
     Из  Метропроекта   я  часто  звонила  домой,  чтобы   узнать,   все  ли
благополучно, особенно после  рождения  дочери. Я спрашивала: "Ну, как  дома
дела?", на что Бабель мог ответить:
     -- Дома все хорошо, только ребенок ел один раз.
     -- Как так?!
     -- Один раз... с утра до вечера...
     Или о нашей домашней работнице Шуре:
     --  Дома  ничего  особенного, Шура на кухне со  своей подругой играет в
футбол... Грудями перебрасываются.
     Иногда Бабель  сам  звонил  мне на работу, но  подошедшему  к  телефону
говорил, что "звонят из Кремля".
     -- Антонина Николаевна,  вам звонят из Кремля, -- передавали  мне почти
шепотом. Настораживалась вся комната. А Бабель весело спрашивал:
     -- Что, перепугались?
     Бабель  не  имел  обыкновения  говорить мне: "Останьтесь дома" или  "Не
уходите". Обычно он выражался иначе:
     -- Вы куда-нибудь собирались пойти вечером? -- Да.
     --  Жаль,  --  сказал  он  однажды.  --  Видите  ли,  я заметил, что вы
нравитесь  только  хорошим  людям,  и я  по вас, как  по лакмусовой бумажке,
проверяю  людей.  Мне очень важно было проверить, хороший ли  человек Самуил
Яковлевич Маршак. Он сегодня придет, и я думал вас с ним познакомить.
     Это  была чистейшей воды хитрость, но я, конечно, осталась дома. Помню,
что Маршак в тот вечер не пришел, и проверить, хороший ли он человек, Бабелю
не удалось.
     Иногда он говорил:
     --  Жалко, что вы уходите, а я думал, что мы с вами устроим развернутый
чай...
     "Развернутым" у Бабеля назывался чай с большим разнообразием сладостей,
особенно восточных.  Против такого предложения я  никогда не могла  устоять.
Бабель сам заваривал чай, и мы садились за стол.
     --  Настоящего чаепития  теперь  не получается,  -- говорил Бабель.  --
Раньше  пили чай  из самовара и без полотенца за стол не садились. Полотенце
-- чтобы пот вытирать. К концу первого самовара вытирали пот со лба, а когда
на столе второй самовар, то снимали рубаху. Сначала вытирали пот на шее и на
груди, а  когда  пот выступал на животе,  вот  тогда  считалось, что человек
напился чаю. Так и говорили: "Пить чай да бисера на животе".
     Пил  Бабель  чай и  с ломтиками антоновского яблока, любил  также к чаю
изюм.
     Часто бывал  он  в  народных  судах,  где  слушал разные  дела,  изучая
судебную  обстановку.  Летом  1934  года  он  повадился  ходить   в  женскую
юридическую консультацию  на  Солянке,  где  юрисконсультом  работала E.  M.
Сперанская. Она рассказывала, что Бабель приходил, садился в  угол и  часами
слушал жалобы женщин на своих соседей и мужей.
     Я  запомнила приблизительное содержание одного из  рассказов  Бабеля по
материалам судебной хроники, который он мне прочел. Это рассказ  о суде  над
старым евреем-спекулянтом. Судья  и судебные заседатели были из рабочих, без
всякого юридического образования, не искушенные в судопроизводстве. Еврей же
был  очень  красноречив. В этом  рассказе  еврей-спекулянт  произносил такую
пламенную речь в защиту Советской власти и о вреде  для нее  спекуляции, что
судьи, словно загипнотизированные, вынесли ему оправдательный приговор.
     Однажды с  какими-то  знакомыми  Бабеля,  журналистами  из  Стокгольма,
приехал  в  СССР молодой швед  Скуглер Тидстрем. Его нельзя было бы  назвать
даже  блондином,  до  того  он  был беловолос: высокий,  с  розовым лицом  и
изжелта-белыми, как седина, волосами. Журналисты сказали Бабелю, что Скуглер
приехал  как  турист, но, придерживаясь  коммунистических взглядов, хотел бы
остаться  в  Советском  Союзе.  Бабель  почему-то оставил его жить  у  нас и
сбросил на мое попечение.
     Молодой человек  целыми днями сидел в комнате, читал и что-то записывал
в толстые, в  черной клеенке, тетради. Однажды я спросила его, что он пишет?
Оказалось, что он по-русски конспектирует труды Ленина. Русский язык он учил
еще в Стокгольме, а говорить по-русски научился уже в СССР.
     Бабель рассказал мне, что  Скуглер  происходит из  богатой  семьи;  его
старший брат -- крупный фабрикант. Но Скуглер увлекся марксизмом и отказался
от  унаследованного  богатства;  он  ненавидит  своего  брата-эксплуататора,
приехал к нам изучать труды Ленина и хочет жить и работать в СССР.
     -- Прямо не знаю, что с ним делать, -- сказал Бабель.
     Он несколько  раз  продлевал  шведу визу, упрашивая об этом  кого-то из
влиятельных своих друзей.
     Вскоре Скуглер, познакомившись с какой-то очень невзрачной девушкой, со
щербинками  на лице и  черной челкой,  влюбился в нее.  Мы с Бабелем  видели
как-то  их вместе на ипподроме.  Затем  эта девушка изменила Скуглеру, и  он
сошел  с  ума.  Помешательство было буйным,  его  забрали  в психиатрическую
лечебницу. Бабель  нанял женщину, которая  готовила Скуглеру  еду и носила в
больницу.  Сам Бабель  тоже  часто навещал его.  Как-то раз  приходит он  из
больницы и говорит:
     -- Врачи считают, что Скуглер неизлечим. Придется вызывать брата.
     Брат приехал вместе с санитаром.  Санитар был одет так, что мы  сначала
приняли его  за брата-фабриканта.  Скуглера надо было забрать  из лечебницы,
привезти на вокзал и посадить в международный вагон. Опасен был  путь пешком
от  машины до вагона.  Бабель предложил мне пройти  со Скуглером  этот путь.
Санитар должен был ждать его в купе, а брат находился в другом купе этого же
вагона и до времени ему не показывался. Я волновалась ужасно: не шутка вести
под руку буйного сумасшедшего.
     Скуглер  вышел из  машины,  я  взяла его  под  руку,  он был весел, рад
встрече, спрашивал меня о моей работе. Так, болтая, мы  потихоньку  дошли до
вагона и вошли в купе.
     Я и Бабель попрощались с ним, просили писать; все сошло благополучно. А
позже Бабель узнал и рассказал мне:
     -- Когда поезд тронулся и брат вошел  к  Скуглеру в  купе, тот  на него
набросился,  буйствовал  так,  что  разбил окно,  пришлось его связать и так
довезти до Стокгольма. Там его поместили в психиатрическую лечебницу.
     А  примерно через  месяц Бабель  стал  получать  от Скуглера  письма, в
которых он  писал о  своей жизни в лечебнице, о распорядке дня, о том, какие
кинокартины он смотрел. Подписывался  он всегда так: "Ваш голубчик Скуглер".
Дело  в том, что  когда  он жил  у  нас,  Бабель за  обедом  часто  говорил:
"Голубчик Скуглер, передайте соль" -- или еще что-нибудь в этом же роде.
     Через несколько месяцев Скуглер совершенно  вылечился и  его  отпустили
домой. Он тут же  записался  в Интернациональную  бригаду и уехал воевать  в
Испанию. Спустя, может быть, месяц после этого Бабель вошел ко мне в комнату
с письмом и газетной вырезкой:
     --  Скуглер, --  сказал  он,  -- погиб в  Испании  как герой. Франкисты
окружили  дом,  где  было  человек  сто  республиканцев,  и  Скуглер,  один,
гранатами расчистил  им  путь  к  бегству из этого дома,  а  сам  погиб. Так
написано в этой испанской газете...
     Вениамин Наумович Рыскинд, веселый рассказчик и любимец Бабеля, впервые
явился к нему  в 1935 году летом и принес свой рассказ "Полк", написанный на
еврейском языке.  Впоследствии Бабель  перевел этот рассказ на русский язык,
артист О. Н. Абдулов читал его со сцены и по радио.
     После первого визита Рыскинда Бабель сказал мне:
     --  Прошу  обратить  внимание  на  этого  молодого  человека  еврейской
наружности. Пишет он очень талантливо, из него будет толк.
     Рыскинд то  приезжал в  Москву, то  исчезал куда-то, а  когда приезжал,
всегда появлялся в нашем доме, и Бабель охотно встречался с ним.
     Рыскинд написал  детскую  пьесу об одном мальчике-скрипаче,  живущем  в
Польше вблизи от нашей границы.  Благодаря дружбе  с польским  пограничником
мальчик слушал советские песни, а затем  играл их польским ребятам. Об  этом
узнал польский пристав, и мальчик погиб.  Сначала пьеса называлась "Берчик",
потом была переименована в "Случай  на границе". Театры  в Харькове и Одессе
подготовили  постановку  этой  пьесы, но  показать  ее  помешала вспыхнувшая
война.
     Рыскинд писал  и рассказы  и песни,  хорошо  пел  и  сам иногда сочинял
музыку.  Сюжеты его  рассказов  и  песен  всегда  были очень  трогательными,
человечными, с налетом печали, которая  никак не устраивала редакторов наших
журналов, где безраздельно господствовали бодрость и энтузиазм.
     Рыскиндом было задумано много киносценариев, но довести их до конца ему
не удавалось.
     Однажды  Рыскинд нашел случай поздравить меня оригинальным  способом. Я
получила  правительственную награду  как  раз  в  тот год,  когда награждали
писателей. Ордена получили, кажется, все известные писатели,  кроме  Бабеля,
Олеши и Пастернака. В  день,  когда я из газеты  узнала о своем награждении,
вдруг открылась  дверь  в  мою комнату и  появилась сначала  рука  с  кругом
колбасы, а потом Рыскинд.
     -- Орденоносной жене  неорденоносного мужа, -- произнес он и вручил мне
колбасу.
     Мы тут же втроем организовали  чай с колбасой  необыкновенного вкуса --
такую, помнилось  мне, я ела только  в  раннем детстве. Оказалось, что  брат
Рыскинда, колбасник, собственноручно приготовил эту колбасу.
     Проделки Рыскинда были разнообразны.
     В один из его приездов зимой Бабель, смеясь, рассказал мне, что Рыскинд
зашел в еврейский театр; актеры репетировали в шубах  и жаловались на холод;
тогда он  позвонил в райжилотдел и  от имени  заведующего  Метеорологическим
бюро  чиновным  голосом  сказал:  "На  Москву  надвигается  циклон  и  будет
значительное   понижение   температуры.  Необходимо  как  следует  топить  в
учреждениях и особенно в театрах". На следующий день печи в театре пылали...
     Приезжая  в Москву,  Рыскинд останавливался в гостинице  и очень смешно
рассказывал, как его номером пользуются друзья.
     Жизнь Рыскинда была беспорядочной, и Бабелю очень хотелось приучить его
к организованности и к ежедневному труду.
     -- Подозреваю,  Вениамин Наумович, -- сказал как-то Бабель,  -- что  вы
ведете  в  Москве  беспутный образ  жизни,  тогда  как  должны  работать.  Я
поручился за вас  в  редакции, что ваш  рассказ будет  сдан к сроку. Поэтому
сегодня я ночую у вас в номере и проверю, спите ли вы по ночам.
     -- Исаак Эммануилович, -- рассказал мне потом Рыскинд, -- действительно
пришел,  и  мы ровно в двенадцать  часов легли  спать.  Надо  сказать, что я
страшно беспокоился, как  бы  кто-нибудь из  моих беспутных  друзей-гуляк не
вздумал притащиться ко мне среди ночи или позвонить по телефону. Беспокоился
и  не  спал.  И вдруг, во втором  часу  ночи,  -- звонок. Бабель проснулся и
произнес:  "Начинается".  А я, готовый  убить приятеля, который позорит меня
перед Бабелем, подбежал к  телефону, снял  трубку и услышал,  как незнакомый
мне  женский  голос  спрашивает...  Бабеля.  Я, торжествуя,  позвал:  "Исаак
Эммануилович -- вас!"  Он был смущен,  надел очки и  взял трубку.  Слышу  --
говорит: "Где он -- не знаю,  но что он в данный  момент не слушает  Девятую
симфонию  Бетховена -- за  это я могу поручиться".  Затем,  положив  трубку,
сказал:  "Жена  разыскивает  своего мужа,  кинорежиссера, с  которым я  днем
работал. Должно быть, Антонина Николаевна дала ей ваш телефон..."
     Этот бездомный, нищий, с вечной игрой воображения человек был интересен
и близок Бабелю.
     Однажды Рыскинд рассказал мне  эпизод, свидетельствующий о  том, как он
сам ценил такую же игру воображения у других.
     Когда ему наконец дали  в Киеве комнату в новом доме, он решил устроить
новоселье, хотя мебели  у него не было никакой. Он  купил несколько  бутылок
водки,  колбасы  и  буханку  хлеба, разложил все  это  на  газете, на  полу,
посредине комнаты, и пригласил друзей.  --  Гости приходили,  -- рассказывал
Рыскинд,  -- складывали шубы  и шапки  в угол комнаты и  усаживались  на пол
вокруг  газеты.  Гостей  было  много,  и  сторож дома  решил,  что новоселье
справляет не какой-то бедняк, недавно въехавший сюда с одним чемоданчиком, а
получивший  квартиру в  этом же подъезде секретарь горкома.  И вдруг  входит
актер Бучма. И  прои