16.XII.27 г.
     "...В существовании моем  недавно  произошел  перелом  к  лучшему  -- я
придумал себе  побочную  литературную  работу,  которую нигде, кроме  как  в
Париже, сделать нельзя. Это душевно оправдывает мое  житье здесь и  помогает
мне  бороться  с тоской  по  России,  а тоска  моя  по  России очень велика.
Пожалуйста, пришли  мне  еще  материалов  о  пьесе,  если  они  у тебя есть.
<...>".

     Из Парижа в Москву. 5.V.28 г.
     "...Вообще  же и ближайшие  три-четыре месяца  будут  месяцами лишений,
зная это  --  как тут быть? Я работаю недавно, в форму  вхожу трудно, с маху
стоящую книгу не напишешь, по крайней мере я-то не напишу <...>".

     Из Парижа в Москву. 7.VII.28 г.
     "...Нездоровье; не такое, чтобы лежать в постели,  а похуже  -- болезнь
нервов, частая  утомляемость, бессонница. Я, по правде говоря, мало трудился
на  моем   веку,  больше  баловался,  а  вот  теперь,  когда  надо  работать
по-настоящему, мне приходится трудно <...>
     Получил несколько писем от Горького. Он просит меня приехать и обещает,
что устроит у себя, что у него тихо, можно работать -- и расходов никаких не
будет. Я бы хотел поехать -- но пока нету денег на дорогу. Если раздобуду --
напишу тебе и сообщу адрес...".
     Одноплановость  приводимых мною выдержек  из писем Исаака Эммануиловича
может  вызвать у непосвященного человека  представление о нем как о  "вечном
страдальце", и это будет совершенно ошибочно.
     Бабель  постоянно  испытывал  "муки  творчества",  но  человек  он  был
общительный, веселый, блистательно  остроумный. Пессимистом его никак нельзя
посчитать -- при  малейшем проблеске  благополучия он  оживлялся  и  начинал
возводить шаткое нагромождение "воздушных замков".
     Человек широкий во всех отношениях, он постоянно испытывал  потребность
помочь всему своему окружению.
     Так, находясь в  Париже буквально в нужде и едва  получив Деньги, чудом
отправленные ему туда, он тут же пишет мне:

     Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.
     "...Если тебе удастся прислать мне в нынешнем году тысячу Рублей, будет
очень  хорошо  <...>.  Не  помню,  сообщал  ли  я  тебе  адрес  сестры
<...>  Хорошо  бы  если бы  и  ей  можно  было  отправлять  ежемесячно
<...>".
     Возможно, что Исаак Эммануилович так стремился во имя работы зарыться в
глушь отчасти  и потому,  что  никак не  мог  совладать  со  своей  неуемной
общительностью.
     Письма его тоже дают основание для такого предположения.
     Из Киева в Москву. 23.VI.25 г.
     "...Я  ушел  из дому,  где начался  шум и суета,  всегда сопровождающие
меня..."
     Из Сергиева в Сочи. 29.VI.25 г.
     "...В четверг приехала  гостья (приятельница из Петербурга)  и  пробыла
два дня,  а  в субботу нагрянули три семьи -- Вознесенские, Зозули и проч. Я
измаялся. Пропащие четыре дня, даже вам не мог написать <...>".

     Познакомилась  я   с  Исааком  Эммануиловичем  на  квартире  у  Василия
Александровича Регинина, который был моим сослуживцем по режиссерской работе
в клубных кружках войск Красной Армии.
     Я тогда училась  в режиссерской мастерской  Мейерхольда  и  работала  в
театре  его  имени,   а  также  вела  несколько  красноармейских  и  рабочих
драматических кружков.
     После одного из  вечерних занятий кружка Василий Александрович уговорил
меня  пойти  к  нему:  "Познакомитесь  с  моей  женой  и обязательно  еще  с
кем-нибудь интересным, ко мне каждый вечер заходят "на огонек".
     Так  оно  и   оказалось  --  "на  огонек"  зашел  в  тот   вечер  Исаак
Эммануилович.   Он   пошел  меня  провожать   и,   будучи  человеком  крайне
неожиданным, весьма удивил меня своим обращением и разговором.
     Всю дорогу (от Красных ворот, где жили Регинины, до  Горохового поля на
Разгуляе,  где жила  я)  Бабель  рассказывал мне  о лошадях, уверяя,  что ни
литература,  ни искусство нисколько  его не  интересуют, вот лошади --  дело
другое!
     Когда сидели у Регининых, я позвала и их, и Бабеля, на следующий вечер,
посмотреть спектакль "Земля дыбом", в котором я играла.
     Они пришли в  театр все вместе и по окончании спектакля пригласили меня
ужинать в "Литературный кружок".
     За   ужином   Исаак   Эммануилович   восхищался   Зайчиковым,  игравшим
бессловесную роль царя, а меня поддразнивал: где  же, мол, вам соревноваться
вашей героикой с актером, которого режиссер  посадил при всем честном народе
на ночной горшок...
     После  ужина Бабель  опять провожал  меня, но на этот раз  мы ехали  на
извозчике  --  путь от  Тверской  (теперь  ул. Горького) до  Разгуляя не для
пешего  хождения,  да  и   извозчик  ехал  довольно  долго,  и  опять  Исаак
Эммануилович все твердил про лошадей.
     Но на этот раз он выражал опасение, но не того, что мне может наскучить
его пристрастие к лошадям, а того, что я могу его не понять.
     Я была избалованна и строптива, поэтому, вырази он опасение, что лошади
наскучили  мне,  я  бы,  наверное, с  этим согласилась, но, при моем молодом
самомнении  (мне было тогда  24 года), возмутилась предположением,  что могу
чего-то  "не  понять",  и  поэтому терпеливо  слушала бабелевские рассказы о
совершенно не нужных мне лошадях.
     Впрочем, он  был таким  неотразимым рассказчиком, что  все, о чем бы ни
говорил, получалось у него и увлекательно, и неповторимо интересно.
     Скоро мы встретились  в Ленинграде, и  Исаак Эммануилович попросил меня
никому не говорить, что он  там. Пригласил зайти к нему в гостиницу, еще раз
заверив, что он в Ленинграде "инкогнито".
     Когда же я  к нему зашла, то обнаружила в его номере "дым  коромыслом".
Он уже созвал к себе половину Ленинграда.
     Такая непоследовательность вообще  была очень  характерна в те годы для
бытового поведения Бабеля.
     Другое  дело   --  творчество.  В   творчестве  он   был  необыкновенно
последователен, взыскателен и  ни  в коем  случае  не желал ни смириться, ни
"укротить" себя.
     Он не только  с мучительной страстью вынашивал свои произведения,  но с
такой же пристальной внимательностью прослеживал  и их  прохождение в жизнь,
начиная с корректур и репетиций.
     Чувство  ответственности перед читателем,  беспокойство  о  нерушимости
своего творческого замысла никогда не покидали Бабеля.
     Это опять можно проследить по письмам:

     Из Киева в Москву. 22.IV.25 г.
     "...Окажите  мне  услугу:  позвоните  в  редакцию  "Красной  нови"  (т.
5-63-12), попросите к телефону  Евгению Владимировну Муратову. Скажите ей от
моего имени, что я с  нетерпением  жду корректуры  1, которую она
обещала  выслать  мне в  Киев.  Корректуру эту  немедленно  по исправлении я
отправлю в редакцию..."
     Из Киева в Москву. 27.IV.25 г.
     "...От  "Красной  нови" ни  слуху  ни  духу.  Какие  неверные  люди.  Я
телеграфировал  вчера  в  редакцию  и  завтра  пошлю  еще  одну  телеграмму.
Пожалуйста, позвоните  еще  раз Муратовой и скажите от моего  имени,  что  я
протестую против напечатания  рассказа по невыверенной рукописи  и что  если
они не  пришлют мне корректуры  по  указанному  адресу  в Киев,  то  я  буду
протестовать против  этого  в  печати. Александр Константинович 2
обещал дать мне возможность  прочитать корректуру  трижды. Мне стыдно, что я
отягощаю  вас  этим   делом,  но,  право,  оно  имеет  для   меня  кое-какое
значение...".
     1 Рассказ "История моей голубятни".
     2 Воронский.

     Из Киева в Москву. 30.IV.25 г.
     "...От  "Красной  нови"  ни ответа, ни  привета.  Придется  послать  им
выправленную рукопись...".

     Из Киева в Москву. 10.IV.27 г.
     "...Корректуру "Короля" пришли. Делов там немного, но просмотреть надо.
     Приехать  в  Москву  я хочу  24-го, к Пасхе. Очень хочется  мне  успеть
исполнить до этого времени ту чертову гибель работы,  которая  висит на моей
шее...".

     Из Киева в Москву. 13.IV.27 г.
     "...Корректуру получил. В корректуре сделал  незначительные изменения в
порядке  рассказов  и  написал  на  титульном  листе "Третье  издание".  Это
необходимо сделать для того, чтобы не вводить публику в заблуждение...".
     Особое  беспокойство,  обостренное  еще  и  тем,  что  он  находился за
границей и не мог сам проследить за перипетиями  претворения ее в спектакли,
вызывала у Бабеля пьеса "Закат".

     Из Парижа в Москву. 3.IX.27 г.
     "...Что в театре? Я до  сих пор не  переделал  3  сцены. Опротивела мне
пьеса. Надо бы сократить два-три куплета в песне, да охоты не хватает. Может
быть, сделаю. Все переделки пришлю".

     Из Парижа в Москву. 6.Х.27 г.
     "...Авторы наши в  отношении к цензуре перешли всякие границы робости и
послушания. Я не собираюсь принять к  сведению или  исполнению ни одно из их
замечаний. Все их  "исправления" -бессмысленны,  продиктованы отвратительным
вкусом и политически ненужны и смехотворны. С болванами этими не стоило бы и
разговаривать.  Я не  принадлежу к числу  тех,  кто плачет  над запрещенными
своими вещами или  злобится. Но "тога  гордого безразличия" -- это, конечно,
пышная  тога, но <...>. Поэтому надо бороться за сохранение  моих фраз
<...>. Уступать нельзя...".

     Из Парижа в Москву. 4.Х.27 г.
     "...Я  прочитал  в "Правде" отзыв Маркова  о постановке "Смерти  Иоанна
Грозного". Статья эта  убедительно написана, и такое у меня чувство, что она
правильно  излагает то, что происходило в  театре.  <...> Плохой театр
1,  тут  и  толковать  нечего.  Если  тебе  придется  говорить  с
Берсеневым,  попроси их сократить  3 сцену,  в  особенности песню.  Один чех
попросил у меня пьесу для  того, чтобы показать  ее в Праге, я сдуру  отдал,
теперь у меня  нет ни одного  экземпляра. Он, правда, обещал  вернуть  через
несколько дней".
     1 2-й МХАТ. 128

     Из Парижа в Москву. 17.Х.27 г.
     "...Вчера получил письмо твое и Гриппича. Сегодня отправил Гриппичу все
нужные ему заявления. Знаешь ли ты что-нибудь о судьбе пьесы в Петербурге?
     Перебиваюсь  с трудом <...> А тут еще дней  десять  тому назад  я
захворал. Простудился, и начался тяжкий  мой "астматический период".  Десять
дней я снова не работал и так этим испуган, что решил ехать  на юг лечиться.
Раз  навсегда  мне  надо привести  себя в  работоспособный вид.  Рассчитываю
осуществить мою мечту -- поехать в Марсель. Поеду,  если добуду денег. Здесь
не Москва -- пропадешь и ни копейки не достанешь..."

     Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.
     "...Рецензию получил. Спасибо.
     ...Идет ли пьеса еще где-нибудь? Если у  тебя накопились еще материалы,
сделай  милость,  пришли.  Что  тебе  сказали  в Александринке?  Прежде  чем
перерешать,  я   хотел   бы  знать  в   точности   положение  дела.   Напиши
откровенно...".

     Из Парижа в Москву. 22.XII.27 г.
     "...Сколько представлений выдержал "Закат" в Одессе и Баку?  Собираются
ли  ставить  еще  где-нибудь? Не  знаешь ли  ты, как  идут  репетиции  во  2
МХАТе?.."

     Из Парижа в Москву. 10.I.28 г.
     "Со всех  сторон  мне сообщают, что 2 МХАТ разваливается,  что  никакой
постановки там не будет <...>  Не худо бы тебе побывать на репетициях,
если  только  они происходят. Если хочешь, я напишу в  этом смысле Берсеневу
или Чехову...".

     Из Парижа в Москву. 11.III.28 г.
     "...Посмотрим,   даст   ли  "Закат"   что-нибудь?  Никогда  с   большим
отвращением не относился к этой пьесе, к разнесчастному и надоевшему детищу,
чем теперь...".
     Об искусстве и о лучших для себя условиях, чтобы им заниматься в полную
силу, Исаак Эммануилович думал постоянно.
     В одном из первых своим писем ко мне (23.IV.25 г.) он писал:
     "...Последние дни я  много думаю  о вашем  искусстве и  моем  и со всей
страстью убеждаю  себя, что мне душевно нужно на два года отказаться от моей
профессии... Жизнь моя  пошла бы лучше и  позже, через два  года я сделал бы
то, что нужно мне и еще, может, некоторым людям...".

     Из Парижа в Москву. 5.IX.27 г.
     "...Я здоров, работаю,  результаты скажутся не скоро, м. б. через много
месяцев.  Что же делать? Работать по методам  искусства  <...> --  это
одно из  немногих утешений, оставшихся  мне.  В  материальном смысле от этих
утешений, конечно, не легче...".

     Из Парижа в Москву. 22.VII.28 г.
     "...Где тонко, там и рвется. Я, кажется, писал  тебе о своей болезни, о
том, что работать я не в  состоянии, с великим трудом влачу "бремя дней". Ты
сама можешь судить -- как это все кстати.  Я серьезно подумываю о том, чтобы
центр тяжести  моей жизни перевести из  литературы в  другую область. У меня
всегда  было так  -- когда литература была побочным занятием, тогда  все шло
лучше.  С  такими  требованиями  к  литературе,  как  у  меня,  и  с  такими
ограниченными    возможностями   выполнения   нельзя   делать   писательство
единственным источником  существования. В России я все это  переменю. Завтра
еду в Брюссель -- повидаться с матерью и сестрой, пожить там,  если  будет к
тому возможность, потом  вернусь на короткое время в Париж и отсюда  уеду  в
Россию.  Только  там  я смогу  снова стать "ответственным"  за свои поступки
человеком, сочинить какой-нибудь план жизни...".

     Из Парижа в Москву. 10.IX 28 г
     "...В Россию я приеду в начале октября. Первый этап будет  Киев,  а где
жить  буду -- не знаю. Оседлости устраивать пока не собираюсь, буду кочевать
где придется <...> Приезда моего не  утаишь, в Москве я жить  не буду,
как это все сделается?
     Я возвращаюсь, состояние духа у меня смутное, Работать столько, сколько
бы надо,  -- не  умею, мозги  не осиливают.  Я  чувствую впрочем, что житье,
вольное житье в России,  принесет мне много добра, выправит и выпрямит меня.
Я  считаю сущими  пустяками (и скорее хорошими, чем  дурными) то,  что  я не
печатаюсь,  не  участвую  в  литературе.  Чем  дольше  мое   молчание  будет
продолжаться, тем  лучше смогу я обдумать свою работу -- только бы, конечно,
с долгами развязаться к на прожитье зарабатывать <...>".

     Из Парижа в Москву. 21.IX.28 г.
     "...Выехать я собираюсь отсюда первого октября. В Киев -- который будет
первым  моим этапом  --  приеду  числа  шестого-седьмого (хочу  на  два  дня
остановиться в Берлине). В литературных или начальственных  кругах вращаться
не собираюсь, хотелось бы пожить в тишине <...>".

     Из Киева в Москву. 24.Х.28 г.
     "...В Киеве я  пробуду еще недели  две-три,  потом поеду в какое-нибудь
захолустье  работать. Куда поеду --  еще не знаю.  Противоположение Парижа и
нынешней  России  так разительно, что я никак не могу собраться с мыслями, и
душа от всех  этих рассеянных мыслей растерзана.  Стараюсь, как только могу,
привести себя в форму...".

     Из Киева в Москву. 26.XI.28 г.
     "...Вчера  не  мог  написать подробнее,  п. ч. голова  очень болела.  Я
теперь часто хвораю. Очень часто головные боли, -- очевидно, у меня мозговое
переутомление.  Тут  бы работать, а голова  часто  отказывается.  Часто  мне
бывает от этого очень грустно.  Но так как я  упрям и терпелив,  то надеюсь,
что вылечу себя. <...>.
     Я  пока остаюсь в Киеве, вернее, за Киевом, живу, можно сказать, в губе
у старой старухи отшельником -- и очень от этого  выправляюсь душой и телом.
Может, и хворости пройдут..."
     Во  имя искусства  он  неустанно  стремился  все превозмочь и в себе, и
вокруг себя.
     Принести искусству все возможные и  невозможные жертвы -- вот каков был
символ веры Бабеля.
     Однако  даже  самые  пламенные  намерения не всегда  и не  всем удается
осуществить.
     Не удалось и Бабелю осуществить программированное им в последнем письме
ко мне стремление "жить отшельником".
     Переписка  наша  прекратилась,  и  мы  больше  не  виделись, поэтому  о
дальнейшей жизни Исаака Эммануиловича я могу судить только по опубликованным
письмам его к другим адресатам и по воспоминаниям А. Н. Пирожковой.
     У Бабеля были столь непомерные требования к совершенству художественных
своих   произведений,   и   создавал  он  их   так  медленно,  что,  видимо,
волей-неволей, чтобы заработать на жизнь, пришлось  ему вернуться к работе в
кино.
     Но если над сценариями "Беня Крик" и  "Блуждающие  звезды" он трудился,
предъявляя к себе те же  требования, как и при создании прозы или пьесы, то,
по-видимому,  в последние  годы  он работал  в кино скорее  ремесленно,  чем
творчески, предпочитая исправлять чужие сценарии.
     Невозможно без горечи думать о конце его жизни.
     Невозможно  не  сожалеть о  неосуществленных творческих  его  планах  и
пропавшем архиве.
     Остается  надеяться, что "рукописи не  горят",  а архив этот предстанет
перед исследователями творчества Бабеля, его читателями и почитателями.

Лев Никулин
ИСААК БАБЕЛЬ
     Он  любил забавные мистификации.  Занимался  мистификациями  в  шутку и
всерьез, вероятно, для того, чтобы лучше узнать человека.
     Мы  учились  в  одно  время  в  Одессе,  в коммерческом училище  "имени
императора Николая Первого".  Странно, что одесское купечество избрало шефом
своего училища царя, не уважающего коммерцию.
     Бабель был  на один класс моложе меня, но я помнил мальчика  в очках, в
старенькой тужурке  и  помятой  фуражке с зеленым околышем  и гербом в  виде
жезла Меркурия.
     Когда  мы  встретились   через  шестнадцать  лет  у  Василия  Регинина,
журналиста,  редактора  журнала  "30  дней",  Регинин  Бабеля не  назвал,  а
представил его  как крупного хозяйственника. В темно-синей куртке, по старой
памяти  называвшейся  френчем,   Бабель   все-таки  совсем   не  походил  на
хозяйственника. К тому же Регинин быстро свел разговор на литературные темы,
спросил, читал ли  я "Соль", "Смерть Долгушова" и  другие  рассказы о Конной
армии. Тут Бабель сказал:
     --  Вы  меня  не  помните?  А  я вас помню. Вы  играли роль  Тартюфа  в
ученическом спектакле, в комедии Мольера.
     Я ответил, что играл в первый и последний раз в жизни.
     -- Я думал,  что вы будете  актером... Ну, а  я похож на ответственного
работника?
     Я заметил,  что  он  играл эту  роль  неважно. Но  ответственно. Бабель
засмеялся.
     Регинин был, как говорится, профессиональным собеседником и рассказывал
в тот вечер увлекательные истории. Поэтому мы больше слушали, чем вспоминали
былое или обсуждали настоящее и будущее.
     Прощаясь, Бабель сказал: "Будем видеться".
     Получилось  так, что в ту  пору  видеться нам пришлось больше  всего за
границей, в Париже, осенью 1927 года.
     В  первый  свой приезд в Париж Бабель как бы растворился в этом городе.
Его  вскоре  перестали  интересовать  Монпарнас, кафе  "Куполь",  "Дом".  Он
зачастил к нам, на  авеню Ваграм, вернее на улицу Брей,  где в дешевом отеле
"Тильзит"  жил  всякий  народец  --  русские,  иностранцы  без  определенных
занятий. Бабель не имел  привычки предупреждать о своем приходе по телефону.
Однажды он меня не  застал и постучался  к  моей  соседке,  актрисе "Летучей
мыши" --  в то время кабаре Балиева гастролировало в Париже накануне отъезда
в Нью-Йорк.
     Ему ответил мужской голос.
     Бабель вошел и увидел молодого человека.
     -- Вы к Тамочке? Она ушла на репетицию.
     -- А вы кто будете? -- деликатно осведомился Бабель.
     -- А я ейный ухажер.
     Бабель потом со смехом  рассказывал об этом разговоре. Он  подружился с
этой парой, предвещал молодому человеку блестящую артистическую карьеру. Так
и  случилось.   Теперь  это  знаменитый  характерный  артист   американского
кинематографа. А моя соседка -- его жена. И оба они тепло и нежно вспоминают
Бабеля.
     В  Париже он  переписывался со мной так называемыми "пневматичками"  --
записочками, пересылаемыми пневматической почтой.
     "Дорогой  Лев  Вениаминович. Я  совсем расхворался.  По ночам не  сплю,
задыхаясь,  простуда страшная, глаз пухнет, гноится,-- вообще  я  разлагаюсь
гораздо  менее эстетично, чем парижская буржуазия. Я  очень хочу вас видеть.
Компаньон я, кон