шком много чести  для этого  невзрачного
студента!
     Влюбленным оставался только один выход -- бежать в Одессу.
     Так они и сделали.
     А  дальше  все разыгралось  по ветхозаветному шаблону: старик  Гронфайн
проклял  весь  род  Бабеля до  десятого  колена  и  лишил  дочь  наследства.
Случилось как в знаменитых стихах Саши Черного  "Любовь -- не картошка". Там
при подобных же обстоятельствах  папаша Фарфурник с досады раскокал семейный
сервиз,   рыдающая   мадам   Фарфурник   иссморкала   десятый    платок,   а
студент-соблазнитель  был изгнан из  дома  и витиевато назван  "провокатором
невиннейшей девушки, чистой, как мак".
     Но  время шло. Свершилась революция.  Большевики  отобрали у  Гронфайна
завод.  Старый  промышленник дошел до того,  что позволял себе  выходить  на
улицу небритым и без воротничка, с одной только золотой запонкой на рубахе.
     Но вот  однажды до  дома Гронфайна дошел  ошеломляющий слух,  что "этот
мальчишка" Бабель стал  большим писателем, что его высоко ценит  (и дружит с
ним)  сам Максим Горький -- "Вы  только подумайте, сам Максим  Горький!", --
что Бабель  получает большие  гонорары  и  что все, кто читал его сочинения,
почтительно  произносят  слова:  "Большой  талант!"  А  иные добавляют,  что
завидуют Женечке, которая сделала такую хорошую партию.
     Очевидно, старики  просчитались,  и  настало  время  мириться.  Как  ни
страдала их гордость, они  первые  протянули Бабелю,  выражаясь  фигурально,
руки примирения. Это обстоятельство выразилось в том, что  в один прекрасный
день у нас на 9-й станции неожиданно появилась приехавшая для  примирения из
Киева преувеличенно любезная теща Бабеля -- старуха Гронфайн.
     Она  была,  должно быть,  не  очень  уверена в  успехе своей щекотливой
задачи  и  потому  захватила  с  собой  из  Киева,  для  разрядки, внука  --
восьмилетнего мальчика Люсю. Лучше было этого не делать.
     В семье Бабеля тещу встретили приветливо. Но, конечно, в глубине души у
Бабеля осталась неприязнь к  ней и к заносчивому старику  Гронфайну. А теща,
пытаясь  загладить прошлую вину, даже заискивала перед Бабелем  и  на каждом
шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему.
     Мы с Изей Лившицем часто завтракали по утрам у Бабеля, и несколько  раз
при этом повторялась одна и та же сцена.
     На стол  подавали  вареные  яйца.  Старуха  Гронфайн зорко  следила  за
Бабелем и, если он не ел яиц, огорченно спрашивала:
     --  Бабель (она называла  его не по  имени, а по фамилии), почему вы не
кушаете яички? Они вам не нравятся?
     -- Благодарю вас, я не хочу.
     --  Значит, вы  не  любите  свою  тещу?  -- игриво  говорила  старуха и
закатывала глаза. -- А я их варила исключительно для вас.
     Бабель, давясь, быстро доедал завтрак и выскакивал из-за стола.
     Мальчика Люсю Изя Лившиц прозвал "тот" мальчик. Что скрывалось под этим
южным термином, объяснить было почти невозможно.  Но каждый из нас в  первый
же день появления Люси  испытал на собственной шкуре,  что это действительно
был "тот" мальчик.
     У  Люси с утра до вечера нестерпимо горели от  любопытства тонкие  уши,
будто  кто-то долго и с наслаждением  их драл. Люся хотел знать все, что его
не касалось. Он шпионил за  Бабелем и нами с дьявольской зоркостью. Скрыться
от него было немыслимо. Где бы мы ни были, через минуту мы замечали в листве
тамарисков или за береговой скалой насквозь просвеченные солнцем Люсины уши.
     Очевидно,  от  снедавшего  его  любопытства  Люся был невероятно  худ и
костляв.  У него с неестественной  быстротой  шныряли во все стороны черные,
похожие на  маслины  глаза. При  этом  Люся задавал до  тридцати  вопросов в
минуту, но никогда не дожидался ответа.
     То  был чудовищно утомительный  мальчик с каким-то скачущим характером.
Он успокаивался только во сне. Днем он все время Дергался, прыгал, вертелся,
гримасничал,  ронял и  разбивал вещи, носился  с хищными  воплями  по  саду,
падал,  катался  на дверях,  театрально  хохотал,  дразнил  собаку,  мяукал,
вырывал  себе от злости  волосы, обидевшись  на  кого-нибудь,  противно  выл
всухую, без слез, носил в кармане полудохлых ящериц с оторванными хвостами и
крабов  и выпускал  их  во время  завтрака  на стол, попрошайничал,  грубил,
таскал у меня лески и крючки и в довершение всех этих качеств говорил сиплым
голосом.
     -- А это что? -- спрашивал он. --  А это для чего?  А  из  этого одеяла
можно сделать динамит? А что будет, если выпить стакан чаю с морским песком?
А  кто вам придумал такую фамилию --  Паустовский, что  моя бабушка может ее
правильно выговаривать только после обеда? Вы могли бы  схватить конку сзади
за крюк,  остановить на полном  ходу и потащить ее обратно? А  что, если  из
крабов сварить варенье?
     Легко представить себе,  как мы "любили" этого мальчика. "Исчадие ада!"
-- говорил о нем Бабель, и в глазах его вспыхивал синий огонь.
     Самое  присутствие Люси приводило Бабеля в такое нервическое состояние,
что  он  не мог  писать. Он  отдыхал  от Люси  у  нас  на даче  и  стонал от
изнеможения. Он  говорил Люсе "деточка" таким голосом, что у этого лопоухого
мальчика,  если бы  он  хоть  что-нибудь  соображал, волосы  должны  были бы
зашевелиться на голове от страха.
     Жаркие дни сменяли друг  друга,  но не  было  заметно  даже  отдаленных
признаков отъезда тещи.
     -- Все погибло! -- стонал Бабель и хватался  за голову. -- Все пропало!
Череп гудит, как медный котел. Как будто это исчадие ада с  утра  до  вечера
лупит по мне палкой!
     Все  мы ломали  голову  над  тем,  как избавить  Бабеля от Люси  и  его
медоточивой  бабушки. Но,  как  это часто  бывает,  Бабеля  спас  счастливый
случай.
     Однажды  ранним утром я  зашел  к  Бабелю, чтобы,  как мы условились  с
вечера, вместе идти купаться.
     Бабель писал за небольшим столом. У него был затравленный  вид. Когда я
вошел, он вздрогнул и, не оглядываясь, судорожно начал запихивать рукопись в
ящик стола и чуть не порвал ее.
     -- Фу-у! -- вздохнул он с  облегчением, увидев меня. --  А я думал, что
это Люська. Я могу работать, только пока это чудовище не проснется.
     Бабель писал химическим  карандашом. Я никогда не мог понять, как можно
писать этим бледным и  твердым,  как железный гвоздь, карандашом.  По-моему,
все написанное химическим карандашом получалось  много хуже,  чем написанное
чернилами.
     Я сказал об этом Бабелю. Мы заспорили и прозевали те  несколько секунд,
безусловно спасительных  для нас, когда  Люся еще не  подкрался по коридору.
Если бы мы не спорили, то могли бы вовремя скрыться.
     Мы поняли, что  пропали, когда Люся победоносно ворвался  в комнату. Он
тут же кинулся к письменному столу Бабеля,  чтобы открыть ящик  (там, как он
предполагал,  были   спрятаны  самые  интересные  вещи),   но  Бабель  ловко
извернулся, успел  закрыть ящик на ключ,  выхватить ключ из замка и спрятать
его в карман.
     После  этого  Люся  начал  хватать  по  очереди  все  вещи со  стола  и
спрашивать, что это такое.  Наконец он  начал вырывать  у  Бабеля химический
карандаш. После недолгой борьбы это ему удалось.
     -- А-а! --  закричал Люся. -- Я знаю, что это такое! "Карандаш-барабаш,
все, что хочешь, то и мажь!"
     Бабель задрожал от отвращения, а я сказал Люсе:
     -- Это химический карандаш.  Отдай его сейчас  же Исааку Эммануиловичу!
Слышишь!
     -- Химический, технический, драматический, кавыческий!  -- запел Люся и
запрыгал на одной ноге, не обратив на меня никакого внимания.
     -- О  боже! -- простонал Бабель. -- Пойдемте  скорее на берег. Я больше
не могу.
     -- И я с  вами, --  крикнул Люся.  --  Бабушка мне позволила. Даю слово
зверобоя. Хотите, дядя Изя, я приведу ее сюда и она сама вам скажет?
     --  Нет!  --  прорыдал Бабель  измученным голосом.  -- Тысячу раз  нет!
Идемте!
     Мы пошли на пляж. Люся  нырял у берега, фыркал и пускал пузыри.  Бабель
пристально следил за  ним, потом схватил  меня  за руку  и сказал  свистящим
шепотом заговорщика:
     -- Вы знаете, что я заметил еще там, у себя в комнате?
     -- Что вы заметили?
     -- Он отломил кончик от химического карандаша и засунул себе в ухо.
     -- Ну и что же? -- спросил я. -- Ничего особенного не будет.
     -- Не будет  так не будет! --  уныло согласился Бабель. -- Черт с  ним.
Пусть ныряет.
     Мы заговорили о Герцене,  --  Бабель в то  лето перечитывал Герцена. Он
начал уверять меня, что Герцен писал лучше, чем Лев Толстой.
     Когда мы, выкупавшись, шли домой и продолжали вяло  спорить  о Герцене,
Люся  забежал вперед, повернулся  к нам,  начал  приплясывать, кривляться  и
петь:
     Герцен-Мерцен сжарен с перцем! Сжарен с перцем Герцен-Мерцен!
     --  Я  вас умоляю, -- сказал  мне  Бабель измученным  голосом, -- дайте
этому байстрюку по шее. Иначе я за себя не отвечаю.
     Но  Люся,  очевидно,  услышал эти слова  Бабеля. Он отбежал  от нас  на
безопасное расстояние и снова закричал, паясничая.
     -- У-у-у, зараза! -- стиснув зубы, прошептал Бабель. Никогда до этого я
не слышал  такой ненависти в  его  голосе. -- Еще один день, и я или сойду с
ума, или повешусь.
     Но  вешаться не пришлось.  Когда  все  сидели за  завтраком  и  старуха
Гронфайн готовилась к своему очередному номеру с  "яичком" ("Бабель, так вы,
значит, не любите свою тещу"), Люся сполз со стула, схватился за  ухо, начал
кататься по полу,  испускать  душераздирающие вопли  и  бить ногами обо  что
попало.
     Все вскочили. Из уха у Люси текла мерзкая и темная жижа.
     Люся  кричал  без  перерыва  на  одной  ужасающей  ноте,  а около  него
метались, вскрикивая, женщины.
     Паника охватила весь  дом. Бабель сидел, как  бы  оцепенев, и испуганно
смотрел на Люсю. А Люся вертелся винтом по полу и кричал:
     -- Больно, ой, больно, ой, больно!!
     Я хотел вмешаться и сказать, что Люся врет, что никакой боли нет и быть
не  может,  потому что Люся  нырял,  набрал  себе в уши  воды, а  перед этим
засунул себе в ухо... Бабель схватил под столом мою руку и стиснул ее.
     --  Ни слова! --  прошипел он. -- Молчите про  химический  карандаш. Вы
погубите всех.
     Теща  рыдала.  Мери  вытирала ватой фиолетовую  жидкость, сочившуюся из
уха. Мать Бабеля требовала, чтобы Люсю тотчас везли в Одессу к профессору по
уху, горлу и носу.
     Тогда Бабель  вскочил,  швырнул  на  стол  салфетку, опрокинул  чашку с
недопитым чаем и закричал, весь  красный от возмущения  на невежественных  и
бестолковых женщин:
     -- Мамаша, вы сошли  с ума!  Вы же  зарежете  без ножа  этого мальчика.
Разве в Одессе врачи? Шарлатаны! Все до одного! Вы же сами прекрасно знаете.
Коновалы! Невежды! Они начинают лечить бронхит  и делают  из него  крупозное
воспаление легких.  Они  вынимают из уха  какого-нибудь комара  и устраивают
прободение барабанной перепонки.
     -- Что же мне делать, о  господи! -- закричала мадам Гронфайн, упала на
колени, подняла руки к  небу и зарыдала. -- О господи, открой мне глаза, что
же мне делать!
     Люся бил ногами по полу и выл на разные голоса. Он заметно охрип.
     --  И  вы  не знаете,  что  делать?  --  гневно спросил Бабель. --  Вы?
Природная киевлянка? У вас же в Киеве живет мировое светило  по уху, горлу и
носу. Профессор  Гринблат. Только  ему можно  довериться. Мой совет:  везите
ребенка в Киев. Немедленно!
     Бабель посмотрел на часы.
     -- Поезд через три часа. Мери, перевяжи Люсе ухо. Потуже. Одевайте его.
Я вас провожу на вокзал и посажу в поезд. Не волнуйтесь.
     Теща с Люсей и Бабелем уехала стремительно. Тотчас же после  их отъезда
Евгения Борисовна начала без всякой причины хохотать и дохохоталась до слез.
Тогда меня осенило, и я понял,  что история  с киевским светилом была чистой
импровизацией. Бабель разыграл ее, как первоклассный актер.
     С  тех  пор тишина и  мир снизошли на 9-ю станцию Фонтана. Все мы снова
почувствовали  себя  разумными  существами.  И  снова  вернулось  потерянное
ощущение крепко настоянного на жаре и запахе водорослей одесского лета.
     А через неделю пришло из Киева письмо от тещи.
     "Как вы думаете?  -- писала она возмущенно. -- Что установил  профессор
Гринблат? Профессор Гринблат  установил, что этот негодяй засунул себе в ухо
кусок  химического  карандаша. И  ничего  больше. Ничего больше,  ни  единой
соринки. Как это вам нравится?"

КАТОРЖНАЯ РАБОТА
     После происшествия  с Люсей все ходили умиротворенные, в том настроении
внутренней  тишины,  какое  приносит выздоровление от  тяжелой  болезни. Изя
называл это наше состояние "омовением души после трагедии".
     Бабель начал много работать. Он теперь выходил из своей комнаты  всегда
молчаливый и немного грустный.
     Я тоже  писал, но  мало.  Мной овладело  довольно  странное и  приятное
состояние. Про себя я называл  его  "жаждой рассматривания". Такое состояние
бывало у меня и раньше, но никогда оно не завладевало так сильно почти  всем
моим временем, как там, на Фонтане.
     У Изи отпуск кончился. Он начал работать в "Моряке"  и приезжал на дачу
только к вечеру. Иногда он ночевал в Одессе. Я был, пожалуй, даже рад этому.
Я  бы,  конечно,  стеснялся  заниматься  при  Изе  постоянным  и   медленным
разглядыванием того, что окружало меня, и тратить на  какой-нибудь пустяк --
колючую ветку или створку раковины -- целые часы.
     Никогда я  еще  не  испытывал такого  удовольствия от соприкосновения с
мельчайшими частицами внешнего мира, как в то лето.
     Чуть  желтеющие  от  засухи  июльские дни  сливались в один  протяжный,
успокоительный день. Я часто лежал у себя в саду в  скользящей тени акации и
рассматривал  на  земле  все  то,  что попадалось  на  глаза  на  расстоянии
вытянутой руки.
     Но чаще  я  уходил  на берег подальше от жилья, переплывал  на  большую
скалу метрах в сорока от пляжа и лежал на ней до сумерек. В скале была ниша.
В  ней  можно было  наполовину спрятаться  от солнца,  и до нее  не доходила
волна. С берега меня никто не мог заметить.
     Я брал с  собой  книгу, но  за  весь день прочитывал только  три-четыре
страницы.  Мне было  некогда  читать.  Интереснее  было  ловить  бычков  или
смотреть на старого краба.
     Он часто выглядывал из-за выступа  скалы и играл со мной  в прятки. Как
только  мы встречались  глазами, он  тотчас  же начинал  сердито пятиться  в
шершавые красноватые водоросли,  похожие  на еловые  ветки. Когда же я делал
вид,  что  не замечаю  его,  он  угрожающе  подымал растопыренную  клешню  и
осторожно подбирался ко мне, не спуская глаз  с морковки,  лежавшей рядом со
мной (тогда мы питались преимущественно морковью и помидорами).
     Однажды,  когда я  зачитался, он успел схватить морковку,  упал с ней в
воду и  исчез,  как камень, на  дне. Через минуту морковка  вынырнула.  Краб
всплыл вслед за ней и снова пытался ее схватить, но я щелкнул его бамбуковым
удилищем по панцирю и он боком помчался в глубину.  Мне даже показалось, что
он вскрикнул от испуга. Во всяком случае, он с ужасом оглядывался  на меня и
вращал глазами.
     Краб исчез, но волна принесла  к скале сломанную ветку цветущего дрока.
Я  опустил руку в  воду, чтобы взять эту ветку, и удивился:  ладонь моя была
под водой, но солнце заметно  согрело ее, хотя между ладонью  и поверхностью
моря был слой воды в несколько сантиметров.
     Мне трудно передать удивительное ощущение солнечного  жара, смягченного
морской  водой,  прикосновения солнечной  радиации  к  моим  пальцам,  между
которыми переливалась зеленоватая упругая вода.
     Это  было  ощущение, очевидно,  близкое  к  счастью.  Я  не ждал ничего
лучшего. Вряд  ли окружающий мир мог мне дать что-либо еще более прекрасное,
чем это легкое и дружеское его рукопожатие.
     Я  вытащил ветку дрока, лег плашмя на нагретый камень и положил ветку у
самых своих глаз.
     На  Фонтанах дрок  цвел по  обрывистым берегам.  Но особенно богато  он
разрастался около дачных  оград, сложенных из  ноздреватого  песчаника. Дрок
дружил с этим  камнем. Он,  очевидно,  любил жару.  Горячие  струйки воздуха
вылетали  из крошечных пор песчаника и создавали около оград уголки теплого,
защищенного пространства.
     Там  дрок укреплялся и выбрасывал в вышину, как большой  дикобраз, свои
темно-оливковые стрелы-стволы.
     Цветы дрока,  рождаясь, тотчас же вбирали в себя, как кусочки нежнейшей
мелкопористой губки, золотой цвет солнца.
     Они хранили этот цвет, не ослабляя  его яркости до поздней осени. Тогда
его  цветы  наконец  догорали  над  обрывами,   подобно  десяткам  крошечных
приморских маяков с золотым, далеко видным огнем.
     Так  постепенно я накапливал наблюдения. Все это  были  факты  внешнего
мира, но они быстро становились частицами моей собственной внутренней жизни.
     Действительно, они ни  на  секунду не  существовали вне моего сознания.
Они  тут  же  обрастали  образами, густо  покрывались  каплями  выдумки, как
растение покрывается  мельчайшей росой. За этой росой уже  не  видно  самого
растения, но все же ясно угадывается его форма.
     Как-то мы разговорились об этом с Бабелем.
     Мы  сидели вечером на каменной  ограде  над обрывом. Цвел  дрок. Бабель
рассеянно бросал  вниз камешки.  Они  неслись  огромными скачками к  морю  и
щелкали, как пули, по встречным камням.
     -- Вот вы  и другие писатели, -- сказал Бабель, хотя тогда я еще не был
писателем,   --   умеете  обволакивать  жизнь,   как  вы  выразились,  росой
воображения.  Кстати,  какая  приторная  фраза!   Но  что  делать  человеку,
лишенному воображения? Например, мне?
     Он замолчал. Снизу пришел сонный и медленный вздох моря.
     --  Бог знает, что вы  говорите! -- возмущаясь,  сказал я.  Бабель  как
будто не расслышал моих слов. Он бросал камешки и долго молчал.
     --  У меня нет воображения, --  упрямо повторил  он.  --  Я  говорю это
совершенно серьезно. Я не умею  выдумывать.  Я должен знать все до последней
прожилки, иначе  я ничего не смогу  написать. На  моем  щите  вырезан девиз:
"Подлинность!" Поэтому я  так медленно и мало пишу. Мне  очень трудно. После
каждого рассказа я старею на несколько лет. Какое там к черту моцартианство,
веселье над рукописью и легкий бег воображения! Я где-то написал, что быстро
старею от астмы, от  непонятного  недуга, заложенного в мое хилое тело еще в
детстве. Все  это --  вранье! Когда я пишу самый  маленький рассказ,  то все
равно работаю над ним, как землекоп,  как грабарь, которому в одиночку нужно
срыть до основания Эверест.  Начиная работу, я всегда думаю, что  она мне не
по силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят
все   кровеносные   сосуды.  Судорога  дергает  сердце,   если  не   выходит
какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!
     -- Но у вас же литая проза, -- сказал я. -- Как вы добиваетесь этого?
     --  Только стилем,  -- ответил Бабель  и  засмеялся, как  старик,  явно
кого-то  имитируя,  очевидно  Москвина.  --  Хе-хе-хе-с,  молодой человек-с!
Стилем-с берем, стилем-с!  Я  готов написать рассказ о  стирке  белья, и он,
может быть, будет звучать  как проза Юлия Цезаря. Все дело  в языке и стиле.
Это я как будто  умею  делать.  Но  вы понимаете,  что  это же  не  сущность
искусства,  а только добротный, может быть,  даже  драгоценный  строительный
материал для него. "Подкиньте мне парочку идей, -- как говорил один одесский
журналист, --  а я уж постараюсь сделать  из них шедевр". Пойдемте, я покажу
вам,  как это  у меня  делается. Я  скаред, я скупец, но  вам, так  и  быть,
покажу.
     На даче было уже совсем  темно. За садом рокотало, стихая к ночи, море.
Прохладный воздух  лился снаружи, вытесняя полынную  степную духоту.  Бабель
зажег маленькую лампочку. Глаза его покраснели  за стеклами очков (он  вечно
мучался глазами),
     Он достал из стола толстую рукопись,  написанную на машинке. В рукописи
было не меньше чем двести страниц.
     -- Знаете, что это?