остановили
нас и ни о чем не спрашивали. Вряд ли они даже  заметили нас -- так они были
возбуждены.
     В Эшерах все население толпилось  на улице. Женщины  голосили,  стоя на
порогах домов, царапали  себе  в кровь  лица и рвали  волосы. Дети бежали  к
сельской  площади.  Посреди  площади  рос  огромный  вяз.  Туда  же, к вязу,
торопливо шли  мужчины,  яростно  жестикулируя и разряжая на  ходу обрезы  и
карабины.
     Под  вязом  лежал  юноша лет  пятнадцати,  не больше. Голова  его  была
прислонена к седлу.
     Рубаха на груди юноши была  разорвана, и в ложбинку  над впалым животом
натекла лужица крови.
     Юноша  был  мертв. Вокруг него  стояли, опираясь  на  узловатые посохи,
сельские старейшины.  Они  смотрели на мертвого и молчали.  Люди, подходя  к
убитому,  тоже  замолкали,  и лишь  время от времени кто-нибудь подымал  над
головой  кулак  и  кричал  что-то  гортанное  и  зловещее, --  должно  быть,
проклятие убийце.
     Маленькая девочка в длинной черной юбке сидела рядом и, не спуская глаз
с мертвого, сгоняла мух с его лица отломанной веткой.
     Возница  поговорил  с  эшерцами.  Слушая их  ответы,  он  преувеличенно
сокрушался, бил себя  руками по пыльным  шароварам  и ненатурально закатывал
глаза. При этом виднелись его коричневые белки.
     Тогда в  Абхазии еще не всюду  существовал советский  народный  суд.  В
большинстве   селений  еще   сидели   старейшины.  Законами  были  обычаи  и
собственное разумение.
     Суд старейшин всегда  собирался под вековым  священным деревом -- дубом
или вязом.
     В это  утро  старейшины  сошлись, чтобы судить  юношу, укравшего седло.
Девочка, как заводная, махала веткой  над его головой. Иногда ветка задевала
широкое стремя на седле,  и  тогда возникал тихий звон. Он напоминал долгие,
мерные звуки похоронного колокола.
     Инал-Ипа узнал о  краже  седла  и  прискакал из Сухума  в Эшеры,  чтобы
присутствовать на суде.
     Здесь,  на  суде,  он встретился со  злейшими своими  врагами -князьями
Эмухвари.
     Что  произошло дальше,  никто в точности  не мог нам  объяснить.  Между
братьями  Эмухвари и  Инал-Ипой началась  перестрелка.  В  этой  перестрелке
неизвестно кем был убит юноша, укравший седло.
     Эмухвари закричал, что юношу застрелил Инал-Ипа,  совершив беззаконие и
надругавшись над судом старейшин. Застрелил  он юношу якобы потому,  что его
род был в кровной вражде с родом этого юноши.
     Мужчины схватились за оружие. Но Инал-Ипа успел ускакать.
     За  Эшерами дорога оказалась совершенно разбитой. Мы слезли с мальпоста
и пошли дальше пешком.
     День будто окунули в безмолвие. Даже цикады молчали, и не звучала жара.
Обыкновенно  она издает тихий  писк, подобно  воде, когда та просачивается в
узкую щель.
     Море тоже  молчало,  перегретое  солнцем.  Оно постепенно  затягивалось
паром.
     В  монастыре было безлюдно. В саду,  в маленьких  цементных  бассейнах,
куда отводили  из горного ручья  воду для  поливки,  плавали  золотые рыбки.
Очевидно,  они голодали,  потому что  тотчас собирались  стаями  у того края
бассейна,  где  останавливались  люди. Вокруг сильно,  по-церковному,  пахло
нагретым кипарисом.
     В  соборе шли  еще  службы,  но  монахов  в  монастыре  осталось  всего
несколько человек.  Ими  распоряжался отец  келарь  --  рыжий, конопатый,  с
брезгливым голосом.
     Он отвел нас  в пустую  и гулкую гостиницу и дал комнату. Тучная девица
попрощалась  и  ушла  в какой-то поселок в  горах,  к своему брату,  юноша в
пенсне и человек в гимнастерке исчезли.
     -- Вас, как людей  образованных, -- сказал  отец келарь, посмотрев наши
удостоверения,  --  прошу  держаться в  рамках.  Здесь,  в  соседнем номере,
помещается госпожа Нелидова. Больше в гостинице никого  нету. Она прибыла  к
нам, дабы отдохнуть от мирского безобразия и скверны. Светская, по-монашески
настроенная  женщина. Пешком пришла из  Сухума. По  обету. Вся  в правилах и
очень строга. Ходит в черном. Как инокиня.
     --  Да-а,  --  сказал Бабель. -- Видно, кремень  старушка. Отец  келарь
усмехнулся.
     -- Что вы, гражданин! -- сказал  он укоризненно. -- Ей от силы тридцать
лет. Весьма привлекательная дама. Но предупреждаю: строга.
     Келарь скосил глаза в сторону и сказал деловым тоном:
     У нас в трапезной, молодые люди,  можете приобрести хлеб и холодец, а у
меня  в  кладовой  --  вино маджарку. Милости  просим!  Я  сам виночерпий  и
винодел, так  что за маджарку ручаюсь.  Других вин  в соответствии  с  ходом
событий пока что не делаем.
     Всякие вина есть на свете. Я перепробовал много вин, но такого бешеного
вина, как маджарка, не встречал.
     Если  на Новом  Афоне  нам  обоим  мерещилась  всякая  чертовщина,  то,
конечно, только от этого мутноватого вина. А может  быть,  еще и оттого, что
мы уверяли себя, будто  никакие земные тревоги не смогут добраться сюда даже
на злополучном мальпосте.
     В  монастырской  гостинице  мы  с  Бабелем  много  говорили  и  наконец
выяснили, что человеку иногда не хватает беспечности.  Мы были молоды тогда,
шутливы, и нам нравилось так думать.
     Когда  человек беспечен,  то все прекрасное оказывается  рядом с  ним и
часто сливается в один пенистый, сверкающий поток,  -- все прекрасное: хохот
и раздумье, блесткая шутка и нежное слово, от которого  вздрагивают  женские
губы, стихи и бесстрашие, извлечения из любимых книг и песни. И  еще  многое
другое, чего я не успею здесь перечислить.
     Нашу молодость и пристрастие  к  выдумкам  мы решили подкрепить молодым
вином --  маджаркой.  Это  было  вино  для бедных,  очень дешевое.  Маджарка
действует  беспрерывно, с утра  до вечера. А потом, рано утром, стоит только
выпить стакан холодной воды (лучше всего из ручья), как опьянение начинается
снова и тянется почти весь день. В этом случае оно бывает особенно светлым.
     В  общем, я сходил  к отцу келарю  и принес в  номер, пропахший  кислой
капустой, пять бутылок маджарки.
     Возвращаясь  с бутылками,  я  встретил  в  темноватом  коридоре молодую
монахиню. От неожиданности я уронил одну бутылку.
     Молодая монахиня  не дрогнула.  Она прошла мимо, опустив  неестественно
длинные ресницы,  и  черный кашемир ее  платья  случайно прикоснулся к  моей
руке. От него пахнуло душистым теплом.
     Монахиня чуть  покачивалась  на  высоких  бедрах.  Я  не  рассмотрел  в
полутьме  ее  лица.  Заметил  только,  что  оно  было  покрыто  той  матовой
бледностью, какая всегда считалась непременным условием женской красоты (для
этого, очевидно, и была  придумана пудра). Я не  заметил  и ее  волос -- они
были спрятаны под черной косынкой.
     Мне показалось,  что, немного  отойдя от меня, молодая  монахиня издала
короткий звук, похожий на сдержанный смех.
     Дело  в  том, что у  себя  в кладовой отец келарь  дал  мне попробовать
маджарки. Мы выпили  с  ним по доброму стакану,  и потому  свое волнение при
встрече  с монахиней --  это, конечно,  была Нелидова --  я объяснил быстрым
действием этого вина.
     На стук упавшей и покатившейся бутылки Бабель открыл дверь из  номера и
выглянул в коридор.
     -- Вот! -- сказал он с торжеством. -- Я так и знал, что вы разобьете...
     Но он не  окончил, замолчал и уставился в глубину коридора. Туда  падал
отблеск заката,  и  в  его  дымном  сиянии  шла  спиной  к  нам, колеблясь и
удаляясь, молодая женщина.
     --  Апофеоз  женщины! --  неожиданно  сказал  Бабель. --  Пошлое  слово
"апофеоз", но если бы у меня хватило остроты нервов, я написал бы такую вещь
для прославления женщины, что Черное море от  Нового Афона  до самых Очемчир
покрылось бы розовой пеной. И из нее вышла бы вторая, русская Афродита. А мы
с вами, глупые нищие, пыльные, изъеденные проказой цивилизации, встретили бы
ее приход слезами. И испытали бы счастье прикоснуться с благоговением даже к
холодному маленькому ногтю на ее ноге. К холодному маленькому ногтю.
     -- Бред! -- сказал я Бабелю. -- Вы же еще не пили маджарки?
     -- Конечно,  бред! -- ответил он и  распахнул окно.  -- Идите-ка  лучше
сюда!
     С треснувшей рамы посыпались засохшие мухи и ночные бабочки.
     И  тотчас  в  окно  вошел  величавый  ропот  моря, порожденный тысячами
набегающих волн. Они  как  будто  колыхали  золотой  жар заходящего солнца и
несли  сохранившиеся  среди  этих  необъятных  вод  в  течение  столетий   и
тысячелетий запахи мрамора и олив, горных склонов с высохшей до пепла травой
и островов, где шелестят крупными листьями смоковницы.
     "Кого мы должны благодарить за это чудо, которое нам так щедро дано? --
подумал я. -- За жизнь?"
     Не знаю, может быть, я подумал не так гладко, как  написано здесь, даже
наверное не так гладко, но я мог подумать и так.
     Я  сидел на подоконнике и смотрел на закат. И мне казалось тогда, что я
самый счастливый, даже несправедливо счастливый человек на всем свете.
     С Нелидовой мы так  и не познакомились:  на  следующий день шел в Сухум
моторный дубок  "Лев Толстой", и мы, боясь застрять в Афоне, уехали на  нем,
не испытывая особого сожаления.
     Горы  слишком близко  прижимали  монастырь к  морю, теснили его,  почти
сталкивали  в воду. В гостинице пахло прогорклым постным  маслом и уборными.
Собор был расписан сладенькими картинами из Ветхого и Нового завета. На этих
картинках все  люди  были  в голубых и розовых одеждах  и  возводили  очи  к
куполу. Там  парил, сидя на пухлом облаке,  седобородый и хмурый бог Саваоф.
Из-под  подола  его  хламиды виднелись толстые  ноги в обыкновенных  кожаных
сандалиях. Очевидно, художник не решился изобразить Саваофа босиком.
     Нелидову я снова встретил рано утром в день отъезда в унылом  коридоре.
Голова ее была в папильотках, от нее пахло паленой бумагой, и я не заметил в
этой женщине вчерашней прелести.
     Увидев ее припухлое лицо,  я почувствовал глухое раздражение, а Бабель,
ядовито блеснув глазами, сказал:
     -- Вот что делает маджарка, молодой человек.
     Бабель прожил в Сухуме всего пять дней и  уехал к себе в Батум. И снова
я остался в томительном одиночестве.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О БАБЕЛЕ
     Мы верим в первое впечатление. Принято думать, что оно безошибочное. Мы
убеждены,  что, сколько бы раз ни  меняли свое мнение о человеке, все  равно
рано или поздно мы возвратимся к первому впечатлению.
     Веру в  первое  впечатление ничем нельзя объяснить,  кроме убежденности
человека в собственной проницательности. В своей жизни я часто проверял  это
"первое впечатление", но всегда с переменным успехом.
     Часто первое впечатление задает нам хитрые загадки.
     В обстановке  некоторой  загадочности и моего изумления и произошла моя
первая  встреча  с  Бабелем.  Это  было  в 1925 году под Одессой,  в  дачной
местности Средний Фонтан.
     К западу от Одессы тянется на много километров в сторону открытого моря
полоса старых садов и дач. Вся эта местность носит название Фонтанов (Малый,
Средний и Большой Фонтаны), хотя никаких фонтанов там нет. Да, кажется, и не
было.
     Дачи  на  Фонтанах   назывались,   конечно,  "шикарно",  по-одесски  --
"виллами". Вилла Вальтуха, вилла Гончарюка, вилла Шаи Крапотницкого.
     Вся  полоса  Фонтанов  была  разбита  на  станции (по  числу  остановок
трамвая) -- от 1-й станции до 16-й.
     Станции  Фонтанов  ничем  особенно  не отличались  друг от друга (сады,
дачи, крутые спуски к морю, заросли дрока, разрушенные ограды и снова сады),
кроме разного запаха и разной густоты воздуха.
     На 1-й станции в окна трамвая  влетал сухой дух перестоявшейся лебеды и
ботвы  помидоров.  Объяснялось это  тем, что 1-я станция  находилась  еще на
окраине  города,  в черте  его огородов и пустырей. Там в пропыленной  траве
сверкали, как тысячи игрушечных солнц, бесчисленные осколки стекла. Особенно
красивыми, изумрудными искрами вспыхивали битые пивные бутылки.
     С  каждым  километром линия  трамвая отходила  от  городских  окраин  и
приближалась  к морю, пока  на  9-й станции до нее не начинал  уже явственно
достигать свежий прибойный гул.
     Вскоре  этот гул и  запах скал, облитых морем  и просыхающих на солнце,
распространялся далеко вокруг вместе со сладким чадом скумбрии. Ее жарили на
железных листах. Листы эти обитатели Фонтанов сдирали с крыш заброшенных дач
и сторожек.
     А  за 16-й станцией  воздух внезапно  менялся -- из  бледного и  как бы
утомленного он превращался в  плотную, глухую  синеву. Синева эта без устали
гнала  от  самого  Анатолийского берега  на большефонтанские  пески  шумящие
волны.
     На 9-й станции я снял  на  лето  веранду  на заколоченной  даче. Рядом,
через  дорогу,  жил  Бабель  с  женой  --  рыжеволосой  красавицей  Евгенией
Борисовной и сестрой Мери, Сестру все ласково звали Мэрочкой.
     Мэрочка "до невозможности", как говорят  в Одессе, была похожа на брата
и безропотно выполняла все его поручения. А у Бабеля их было много, и притом
самых разнообразных  -- от переписки на колченогой машинке его  рукописей до
схваток  с  назойливыми и  нагловатыми поклонницами и поклонниками. Уже в то
время  они  целыми  отрядами  приезжали из города "посмотреть  на Бабеля"  и
приводили этим Бабеля в трепет и негодование.
     Бабель  недавно вернулся  из  Конармии,  где служил простым  бойцом под
фамилией  Лютов. Рассказы Бабеля уже печатались  во  многих  журналах  --  в
горьковской "Летописи", в  "Лефе", в "Красной нови" и в одесских газетах. За
Бабелем толпами бегали одесские литературные мальчики. Они раздражали его не
меньше поклонниц.
     Слава шла об руку с ним. В наших глазах он уже стал литературным метром
и к тому же непререкаемым и насмешливым мудрецом.
     Иногда  Бабель  звал  меня  к  себе  обедать.  Общими  силами  на  стол
втаскивали ("Эх, взяли! Еще раз взяли!") громаднейшую алюминиевую кастрюлю с
жидкой кашей. Кастрюлю  эту Бабель называл "патриархом", и каждый раз, когда
она появлялась, глаза его плотоядно блестели.
     Так же они блестели, когда он читал мне вслух на  пляже стихи Киплинга,
или  "Былое и думы" Герцена, или неведомо как попавший к нему в руки рассказ
немецкого писателя  Эдшмида  "Герцогиня".  То  был рассказ  о вздернутом  на
виселицу за  разбой средневековом  французском поэте Франсуа  Вийоне и о его
трагической любви к монахине-герцогине.
     Кроме того, Бабель любил читать поэму Артюра Рембо "Пьяный корабль". Он
великолепно читал эти стихи по-французски, читал  настойчиво, легко,  как бы
окуная  меня в их причудливый слог  и  столь  же  причудливо  льющийся поток
образов и сравнений.
     -- Кстати, -- заметил однажды Бабель, -- Рембо был не только поэтом, но
и авантюристом. Он торговал в Абиссинии слоновыми бивнями и умер от слоновой
болезни. В нем было нечто общее с Киплингом.
     -- Что? -- спросил я.
     Бабель  сразу  не  ответил. Сидя  на  горячем песке,  он бросал  в воду
плоские голыши.
     Любимым нашим занятием в то время было бросать голыши -- кто дальше? --
и слышать, как они со звуком откупориваемой бутылки  шампанского врезаются в
воду.
     --  В  журнале  "Сатирикон",  --  сказал  Бабель  без  всякой  связи  с
предыдущими своими словами, --  печатался  талантливейший  сатирический поэт
Саша Черный.
     --   Я   знаю,    "Арон   Фарфурник    застукал   наследницу-дочку    с
голодранцем-студентом Эпштейном".
     --  Нет! Это не то! У него есть  стихи очень печальные и простые. "Если
нет, то ведь были  же, были на свете и Бетховен, и Гейне, и Пушкин, и Григ".
Настоящая его фамилия  была Гликберг. Я вспомнил о нем потому, что мы только
что бросали голыши  в море, а он в одном из стихотворений сказал  так: "Есть
еще  острова одиночества мысли. Смелым будь  и не бойся на них отдыхать. Там
угрюмые скалы над морем нависли, -- можно думать и камешки в воду бросать".
     Я посмотрел на Бабеля. Он грустно улыбнулся.
     --  Он был тихий  еврей. Я тоже  был  таким одно  время, пока не  начал
писать.  И не понял, что  литературу  ни тихостью,  ни робостью не сделаешь.
Нужны цепкие пальцы  и веревочные нервы, чтобы отрывать от  своей  прозы,  с
кровью  иной  раз, самые  любимые  тобой,  но  лишние  куски.  Это похоже на
самоистязание. Зачем  я полез в это каторжное писательское дело! Не понимаю!
Я  мог,  как  мой отец,  заняться  сельскохозяйственными  машинами,  разными
молотилками  и  веялками  Мак-Кормика.  Вы  видели  их? Красавицы,  пахнущие
элегантной  краской. Так  и  слышишь,  как на  их  ситах шелком шуршит сухая
пшеница. Но вместо этого  я поступил в  Психоневрологический институт только
для  того, чтобы жить  в Петрограде  и кропать рассказики.  Писательство!  Я
тяжелый  астматик и  не могу даже крикнуть  как  следует. А писателю надо не
бормотать,  а  говорить  во  весь голос.  Маяковский небось  не  бормотал, а
Лермонтов, так  тот просто бил  наотмашь  по  морде  своими стихами потомков
"известной подлостью прославленных отцов...".
     Уже потом я узнал, как  умер Саша Черный. Он жил в Провансе, в каком-то
маленьком  городке у  подножья Приморских Альп, вдалеке от моря.  Оно только
голубело вдали, как мглистая бездна.
     Городок вплотную окружали  леса  из  пиний --  средиземноморской сосны,
пахучей, смолистой и пышущей жаром.
     Сотни людей  с больными легкими  и сердцем приезжали в эти  леса, чтобы
дышать их целебным бальзамическим воздухом. И те, кому было  обещано врачами
всего два года жизни, жили после этого иной раз много лет.
     Саша  Черный  жил  очень  тихо,  ковырялся  у  себя  в крошечном  саду,
радовался горячему  шелесту пиний, когда  с  моря, должно быть  из  Корсики,
налетал ровный ветер.
     Однажды кто-то  из небрежных, вернее, преступных людей бросил, закурив,
непогашенную спичку, и тотчас лес около городка выдохнул дым и пламя.
     Саша  Черный  первым бросился гасить  этот  пожар. За ним бросилось все
население городка.
     Пожар остановили, но Саша Черный через несколько часов умер в маленькой
больнице этого городка от сердечного потрясения.
     ...Мне трудно писать о Бабеле.
     Прошло  много лет со времени моего знакомства с ним на Среднем Фонтане,
но  до сих пор он мне кажется, как и  при первой  встрече, человеком слишком
сложным, все видящим и все понимающим.
     Это  обстоятельство   всегда  стесняло  меня  при  встречах  с  ним.  Я
чувствовал себя мальчишкой, побаивался его смеющихся глаз и его убийственных
насмешек.  Только  раз  в  жизни  я  решился  дать,  ему  "на  оценку"  свою
ненапечатанную вещь -- повесть "Пыль земли фарсистанской".
     По милости Бабеля мне  пришлось писать эту  повесть дважды, так  как он
потерял  ее единственный экземпляр. (Еще с тех  давних пор  у  меня осталась
привычка,  окончив  книгу,  уничтожать  черновики  и  оставлять  себе   один
экземпляр,  переписанный на машинке. Только тогда  ко мне приходило чувство,
что  книга  действительно  окончена,  --  блаженное  чувство,  длившееся,  к
сожалению, не дольше нескольких часов.)
     Я с отчаянием начал  писать  эту повесть второй раз  с  самого  начала.
Когда я ее дописал (это была тяжкая и неблагодарная работа), то  почти в тот
же день Бабель рукопись нашел.
     Он принес ее мне, но держал  себя  не как обвиняемый, а как обвинитель.
Он сказал, что единственное достоинство этой повести -- это то, что написана
она со сдержанной страстью. Но тут же он показал мне куски, полные восточных
красок, "рахат-лукума", как он выразился. И тут же изругал  меня за ошибку в
цитате из Есенина.
     -- От многих слов Есенина болит сердце, -- сказал он сердито. -- Нельзя
так беззаботно относиться к словам поэта, если вы считаете себя прозаиком.
     Мне трудно писать  о Бабеле еще  и потому, что  я много писал о  нем  в
своих автобиографических книгах. Мне  все кажется,  что я исчерпал его, хотя
это,  конечно,  неверно.  В  разное  время  я вспоминаю все  новые  и  новые
высказывания Бабеля и разные случаи из его жизни.
     Впервые рассказы  Бабеля я  читал в  его рукописях. Я  был поражен  тем
обстоятельством, что  слова