группы был снят  Зозуля. Он сидел в  седле в
пиджаке, мягкой шляпе и брюках навыпуск. Бабель захохотал и  спросил, откуда
взялся этот снимок. Ему  сказали, что снимок сделан  в  манеже на  Поварской
(теперь улица  Воровского), где  группа литераторов обучается верховой езде.
Он попросил меня сводить его туда, и через несколько дней мы  с ним  пошли в
манеж.
     Здесь шла обычная, будничная учеба.
     Бабель с отвращением  оглядел  трясущихся  в седлах,  гнувшихся  вперед
всадников, распустивших повод и вот-вот готовых свалиться, и скорбно покачал
головой. Мы  пошли  с  ним  на  конюшню.  В  денниках  стояли лошади.  Он  с
наслаждением принялся оглядывать их, вдыхая их терпкий  запах,  что-то  тихо
бормотал.
     --  Как  приятен мне  этот  запах,  --  сказал  он,  --  как  много  он
напоминает.
     Мы  остановились возле денника, где  стоял черный злой жеребец Воронок,
статный,  красивый,  весь собранный. Я  предупредил Бабеля,  что заходить  к
Воронку опасно -- жеребец может укусить или лягнуть.
     -- Ничего, -- сказал Бабель, -- я не боюсь.
     -- Прими,  -- властно  скомандовал он, и  когда  Воронок, храпя  и кося
выпуклым и синим,  как слива, глазом,  неохотно отступил  к  боковой стенке,
спокойно и неторопливо  вошел в денник и огладил жеребца по шее.  -- Ну что?
--  ласково  прошептал Бабель. -- Давай познакомимся? Э,  да  ты уже старый,
может  быть, даже воевал в  Конармии? Да ведь  по тебе видно, что  ты боевой
конь!  Хороший какой!..  -- И, мягко  коснувшись  шеи и  холки  жеребца,  он
пощекотал его  горло.  Воронок  сильно втянул воздух,  обнюхал лицо Бабеля и
негромко заржал.
     -- Как будто узнал вас, -- сказал я, -- а мог ведь и укусить.
     -- Конь прекрасно понимает человека,  -- сказал  Бабель, -- и презирает
тех, кто его боится.
     Мы вернулись  в манеж.  Там прыгали через  препятствия. Длинный парень,
бестолково  взмахивая  руками  и распустив повод,  вел  коня  на хертель  --
низенький забор  с торчащими поверху метелками. Лошадь шла  ленивой  рысцой,
небрежно помахивая хвостом, и, дойдя до хертеля, спокойно обогнула его.
     Неожиданно послышался чей-то чужой, яростный голос:
     -- Как вы ведете коня? Собрать его надо, поднять в галоп и  выслать  на
препятствие. А вы развесили повод, пассажиром в седле болтаетесь!
     Я  с удивлением  оглянулся --  это кричал  Бабель. Всадник презрительно
оглядел его мешковатую, штатскую фигуру и издевательски промолвил:
     -- Кричать все здоровы, а ты бы, очкарик, сам попробовал прыгать.
     Бабель мигом оказался возле него.
     -- Слазь! -- грозно приказал он. -- Раз, два!
     Ошеломленный  парень  испуганно  сполз  с  седла,  и  Бабель  перетянул
стремена -- они были ему длинны. Потом он захватил левой рукой  повод вместе
с  гривой, вдел  левую ногу в  стремя,  взялся правой рукой за  луку  седла,
оттолкнулся от земли правой  ногой и мигом очутился в  седле. И уже это  был
новый,  незнакомый мне Бабель. Он  свободно  и чуть небрежно сидел  в седле,
натянутым поводом подтянул  голову коня,  сжал его бока шенкелями и коротким
толчком  каблуков  выслал  его  вперед. И  конь  словно  преобразился  -весь
подобрался, почуяв настоящего всадника.
     Бабель  повел  его  короткой,  собранной  рысью, описал вольт и  резким
толчком  правого  шенкеля  поднял  коня  в галоп,  потом  свернул к хертелю,
наклонился  вперед,  и конь птицей  перелетел  через препятствие.  Молодецки
спрыгнув  на землю, не выпуская повода, Бабель крикнул  парня и командирским
голосом бросил:
     -- Повод не распускать, в седле сидеть крепче!
     И быстро пошел из манежа. Во дворе он повернулся ко мне и промолвил:
     --  Человека  трудно  понять.  Вдруг  снова  захочется  скакать,  брать
барьеры... Не мог видеть, как портят коня.
     Слава пришла к нему стремительно,  шумно. Его переводили на иностранные
языки, редакции лучших журналов осаждали его, просили рассказы. А он работал
медленно,  вытачивая каждое  слово, каждую  фразу, вечно  недовольный собой,
подолгу ничего не  давая  в печать, но не прекращая упорной  работы. Он  был
общителен,  у него было много  друзей,  и  когда он,  обычно немногословный,
вдруг начинал рассказывать, -- а рассказывал он изумительно, -- было похоже,
будто художник  широкими мазками набрасывает  на полотно то,  что  видно ему
одному.
     Он  любил жизнь, много и жадно изучал  ее  и какие только профессии  не
перепробовал!  Известно, что  после его  первых  неудачных рассказов Горький
послал его "в люди" и Бабель семь лет ничего не печатал, хотя все  это время
работал. А в тридцатых годах  он, уже знаменитый писатель, опять усомнился в
том,  правильно  ли  пишет,  и  снова  замолчал,  перестал   печататься,  не
переставая писать.
     Его   выбрали   делегатом   на   Международный    конгресс   писателей,
происходивший в Париже. Лучшие писатели Франции встретили его как равного --
переводы  его  рассказов были известны и высоко оценены  там.  Он  прекрасно
владел французским  языком и блистательно выступил на конгрессе. Его слушали
с глубоким интересом, аплодировали.
     В последний  раз я  видел  Бабеля в  1936  году, когда  он собирался на
Северный  Кавказ, где подолгу гостил  у  своего друга,  партийного работника
Кабардино-Балкарской АССР  Бетала  Калмыкова.  Мы  шли  по  Тверской,  и  он
напомнил  мне, что  я обещал  подарить ему мою  последнюю книгу. Я предложил
сделать сегодня же вечером.
     -- Я сегодня уезжаю, -- ответил Бабель, -- но когда вернусь, вы придете
ко мне с вашей книгой.
     Он был спокоен, шутил. Прощаясь, сказал, пожимая мне руку:
     -- Вы не собираетесь в Одессу? Если поедете, поклонитесь ей от меня.

Т. Стах
КАКИМ Я ПОМНЮ БАБЕЛЯ
     Весной, -- если  память мне не  изменяет, это было в 1923  году,  --  я
познакомилась с Исааком Эммануиловичем Бабелем. Стах 1 привел его
однажды к нам. Жили мы тогда в Одессе, на Пушкинской, 7. Дома этого уже нет,
в годы войны в него попала бомба.
     1   Борис   Евстафьевич   Стах-Герминович   (1894--1953)  --
партийный   и  советский  работник.  В  двадцатых  годах  был  завагитпропом
Одесского  губкома. С  1925 года  по  осень  1928-го  -- директор  Одесского
государственного украинского театра драмы.

     Гость посмотрел на меня с некоторым любопытством и сказал насмешливо:
     -- Слишком молодая! Помолчав, спросил:
     -- Жареную  скумбрию умеете  готовить? А кислое вино  пьете? А соус  из
синеньких по-гречески любите?.. Тогда вот что. Я уже  Договорился со Стахом.
Есть у меня один чудесный старик, Любич. Живет на берегу. В рыбацкой хижине.
Словом, через неделю отравляемся к нему в гости. Поживем там несколько дней.
     Исаак Эммануилович был точен. Ровно через неделю он пришел снова.
     --  Едем завтра.  Никаких  тряпок с  собой не  брать. Спать  будете  на
лежанке, остальное время -- на берегу или в море. Договорились?
     И настало райское житье.
     Дни  сменяли  короткие ночи,  жизнь текла  размеренно и однообразно, но
никто из  нас  ни  разу не испытал  чувства скуки или  неприятного  ощущения
безделья... Это было какое-то удивительное слияние с природой, с морем... На
всю жизнь я благодарна Исааку Эммануиловичу за те недолгие прекрасные дни.
     Каждое утро серебристые качалочки вычищенной и промытой скумбрии лежали
в миске.  Обваляв  в  муке,  я  жарила их  в постном  масле,  и  когда  рыба
покрывалась  золотисто-коричневой  хрустящей  корочкой,  отбирала  несколько
самых твердых  помидоров  из корзины гостеприимного  хозяина и звала  мужчин
завтракать.  Обычно дед  Любич  (вообще-то он был наборщиком,  а  в ту  пору
находился не то в отпуску, не то еще по какой-то причине на работу не ездил)
разделял с нами эту утреннюю трапезу.
     Бабель  чуть  не каждый  день сокрушался,  что  вишни  не  поспели.  Он
страстно  любил  крепкий,  почти  черный  чай  с  вишнями,  раздавленными  в
стакане...
     Затем  начиналось  море.  Море и  море. Мы загорали,  чувствовали  себя
преотлично...  Молодые,  здоровые, бодрые,  морская  даль, безоблачное небо,
размеренное движение волн -- чего еще желать?
     Когда  мужчины  начинали  разговор,  я  уходила  подальше,  купалась  и
совершенно не интересовалась их беседами. Как сожалею я теперь об этом!
     Лунные  теплые ночи  мы чаще всего коротали  на берегу,  любуясь  тихой
морской гладью,  и попивали самодельное вино старика Любича. Легкое,  чуть с
кислинкой, оно не  пьянило, оно попросту отнимало  ноги.  Мы буквально  не в
состоянии были сделать и шага, как, впрочем, и оторваться от этого вина...
     Так пролетели десять или двенадцать дней.
     С  той поры и завязалась наша дружба.  Бабель часто звонил, интересуясь
буквально всем: и  поведением "ребенка" --  моей  дочери, и  здоровьем наших
матерей,  -- к пожилым женщинам он  относился  как-то особенно, беседовал  с
ними  на  любые темы, и видно было, что ему интересны эти разговоры, что они
доставляют ему удовольствие.
     В журнале "Силуэты", выходящем в Одессе,  появился тогда один из первых
рассказов Бабеля  --  "В щелочку", всколыхнувший "всю Одессу"... Одни  сочли
его   чрезмерно   натуралистическим,   другие   восхищались  мастерством   и
лаконичностью автора.
     Бабель только посмеивался.
     Однажды  раздался  звонок.  Я  отворила  дверь,   и   грузчики  втащили
огромнейший буфет...  Оказалось, что Исаак Эммануилович, производя некоторую
расчистку  у  себя дома,  презентовал  нам  свой, как он сказал, "похожий на
синагогу",  "фамильный"  буфет.  Это было  громоздкое  черное  сооружение  с
резными украшениями,  где невероятно прочно оседала  пыль... Буфет  с трудом
втиснулся в нашу  квартиру и  занял подобающее ему место в столовой. Долго у
нас жил  этот  буфет,  и Бабель  всегда  проверял  его  содержимое. Не  могу
сказать,   чтобы  он  оставался   довольным,   и   не   раз   называл   меня
бесхозяйственной кукушкой.
     В 1928 году мы переехали в Киев; буфет остался в нашей прежней квартире
и пропал со временем вместе с остальной мебелью.
     Но вернусь несколько назад.
     Зимой  -- пожалуй, это  был  1924 год -- на гастроли  в Одессу приехала
Айседора Дункан.
     Б. Пильняк и  Вс. Иванов,  находившиеся  в ту пору  в  Одессе, художник
Борис Эрдман, редактор "Одесских известий" Макс Осипович Ольшевец,  Бабель и
Стах  решили  чествовать  Айседору и собраться  в  узком кругу  в Лондонской
гостинице.
     Айседора  на  таких встречах  не  выносила  присутствия  женщин.  Исаак
Эммануилович пожалел меня -- мне страстно хотелось быть на  этом ужине  -- и
взялся  переубедить Айседору.  Он  намекнул ей, что  я не женщина  вовсе,  а
известный  в  Одессе  гермафродит, и  к тому же ярый  поклонник  ее таланта.
Айседора   пожала   плечами   и  без   особого  энтузиазма   разрешила   мне
присутствовать.
     О всех этих подробностях я узнала значительно позже, поэтому явилась на
вечер в блаженном неведении...
     Мы сидели  в  полутемной  большой комнате  Лондонской  гостиницы.  Ужин
проходил весело и  непринужденно,  хотя Айседора показалась мне печальной  и
рассеянной. Это была уже немолодая женщина с изумительными глазами какого-то
блекло-сиреневого  цвета  и   медно-красными   волосами,   довольно  коротко
подстриженными.  После  ужина  ее упросили  танцевать. С большого  стола все
убрали, аккомпаниатор сел  за рояль. Айседора  поднялась  и начала медленный
танец на столе. Босая и полунагая, она постепенно сбрасывала с себя все свои
разноцветные прозрачные шарфы и делала это очень ритмично, в такт музыке.
     Наверное,  это  было красиво и  оригинально.  Все,  естественно, были в
полном  восторге, целовали ей  руки,  восхищались и благодарили, пили  за ее
здоровье. Бабель, высоко подняв брови,  с удивлением и крайним  любопытством
смотрел на  Айседору.  Несколько раз  снимал и  протирал очки.  Его  как  бы
"раздетое" без очков лицо казалось беспомощным и очень добрым...
     Разошлись под утро.
     Когда мы шли по пустынному Приморскому бульвару, Бабель сказал:
     -- Здорово, конечно! Но  далеко ей до Жозефины Беккер! Та  пленяет хоть
кого, желает  он этого или не желает.  Это огненный темперамент и мастерство
великое. А таких ног, как у нее, я вообще никогда не видел!..
     Бабель  не  раз  потом  рассказывал нам о Жозефине Беккер  и  неизменно
восхищался ее необыкновенным талантом.
     Вскоре Исаак Эммануилович переехал в Москву.
     На  премьере  своей пьесы "Закат", поставленной  в Одессе,  он не  был,
несмотря на обещание приехать.  "Закат"  проходил  с шумным  успехом.  Толпы
людей  осаждали кассы. Спектакль и  впрямь был  хорош, великолепно сыгранный
Юрием Шумским, Полиной Нятко, Маяком, Мещерской, Хуторной.
     "Закат" шел и  в Украинском и в Русском театрах, публика валом валила в
оба  театра, --  каждый  считал  своим долгом  посмотреть  оба  спектакля  и
определить, чей "Закат" лучше...
     Миновало несколько лет. Мы долго не виделись с Бабелем...
     В конце 1928 года он  приезжал в Киев. Мы жили тогда в помещении Театра
имени Франко (Стах  был  директором этого театра). Бабель прожил у нас около
недели,  много  гулял по  Киеву,  который  он  любил,  неизменно  восхищаясь
Печерском, -- он считал  этот  район самым красивым местом в Киеве. Я не раз
сопутствовала ему в этих прогулках.  Однажды мы  зашли в цветочный  магазин.
Долго и  придирчиво  выбирая цветы,  Бабель заказал  к Новому году несколько
корзин  цветов для своих киевских приятельниц и все волновался, не пропустил
ли кого. Получила и я от него такую новогоднюю корзиночку альпийских фиалок.
     Ему очень нравилось жить в  театре. После спектакля он заходил в пустую
ложу и подолгу иногда  сидел  там... Затащить его  на спектакль было гораздо
труднее:  в  тот  период  он  больше  увлекался  кино.  Но  когда  удавалось
пригласить  его  на спектакль, высидеть  до конца  у  него почти никогда  не
хватало   терпения.  Помню,  я   спросила   его,  нравится  ли  ему  "Делец"
Газенклевера,  премьеру которого  он посмотрел. Подумав, он  сказал  кратко:
"Вообще неплохо, но у этой красивой актрисы слишком много зубов"...
     Еще раз он приехал  в Киев  уже в 1929 году, но я тогда была в Одессе и
знаю только, что он прожил у нас  несколько дней, жалуясь на сильный  мороз.
Он говорил, что  дышится  ему  легче в туман  или слякоть, только не в мороз
(астма уже тогда, очевидно, мучила его).
     В  1934  году  мы  решили  перебраться  в  Москву.  Решение  это  очень
поддерживалось  Бабелем,  он  неоднократно   писал  нам,  что   это   просто
необходимо. Торопил. К  несчастью, все его  письма пропали во  время войны в
числе  других  драгоценных  реликвий.  Чудом  уцелела из  довольно  обширной
переписки  одна-единственная  открытка.  В  суете,  в  работе,  обремененный
планами и  заданиями, поездками и  встречами, он все же находил время писать
нам, интересовался  нашей  жизнью,  приглашал дочь мою -- ей было тогда  лет
двенадцать-тринадцать -- в Москву ("пока родители поумнеют"). Привожу  текст
этой недавно найденной открытки -- единственной теперь памяти о Бабеле.
     "М. 26.III.34 г.
     Милая Т.  О. Где же Бэбино письмо, о котором вы  сообщаете? Приглашение
остается в силе, надеюсь,  что летом мы приведем  сей  прожект в исполнение,
я-то буду очень  рад. Суета по-прежнему  одолевает меня, но  меньше, большую
часть  времени  провожу за  городом,  собираюсь  совсем  туда  переселиться.
Работаю над сценарием  по поэме Багрицкого -- для Украинфильма. Повезу его в
Киев и по дороге остановлюсь  в Харькове. Поговорим тогда. Получил письмо от
Жени. Парижский  мой  отпрыск требует отца  и  порядка,  как  у всех  прочих
послушных  девочек. Я в тоске по поводу этого  письма. Привет Стаху и  Бэбе.
Ваш И. Б."
     Обещанная  встреча  по  каким-то  причинам  не  состоялась.  Вскоре  мы
переехали в Москву.
     В день приезда я позвонила Бабелю, и он в  этот же день пришел к нам на
Покровку, где мы остановились, и  потащил нас в МХАТ. Разговор был  короткий
и, как всегда, не терпящий возражений: "Нельзя быть в Москве и не посмотреть
"Дни Турбиных".
     Он сидел и смотрел спектакль, виденный им не раз, с таким же волнением,
как если бы видел его впервые.
     Играли  тогда  Хмелев,  Еланская,  Яншин...  Я  была  очарована.  Исаак
Эммануилович посматривал на меня и, увидя, что я прослезилась, остался очень
доволен.
     Как-то он  пришел к нам, когда  я  правила  после машинки  свой перевод
какого-то рассказа. Он взял листок, прочел его  и сказал:  -- Сколько  можно
употреблять  прилагательных? "Милый, ласковый, добрый,  отзывчивый..."  Боже
мой! Одно -- максимум два, но зато -- разящих! Три -- это уже плохо.
     В  тот  его  приход  он  рассказывал мне, как  был на  кремации Эдуарда
Багрицкого.  Его  пустили  куда-то вниз,  куда  никого  не  пускают,  где  в
специальный  глазок  он  мог  видеть  процесс  сжигания.  Рассказывал,   как
приподнялось тело в огне и как заставил себя досмотреть это ужасное зрелище.
     В памяти запечатлелись  несколько дней,  проведенных у  него на  даче в
Переделкине в 1938 году.
     Он жил там с семьей,  у него уже была дочь. После работы я приезжала на
дачу и  готовила Бабелю  его  любимое блюдо -- соус из синих баклажанов,  --
блюдо,  которое  ему  никогда  не приедалось. С пристрастием  пробовал он  и
смаковал горячий еще соус, скуповато похваливал меня, но ел с аппетитом.
     Он много  работал  в тот  период,  иногда отрываясь, чтобы походить  по
саду, сосредоточенно  о чем-то  размышляя и  ни с кем  не  разговаривая. Был
рассеян. "Много  времени уходит на обдумывание, -- как-то "открылся" он мне.
--  Хожу и  поплевываю.  А там, --  и  он  небрежным жестом показал  на свой
высокий лоб,  -- там в это  время  что-то само вытанцовывается.  А дальше  я
одним  дыханием  воспроизвожу  этот  "танец"  на  бумаге..."  Правда,  "одно
дыхание" часто оборачивалось для него десятикратным переписыванием в поисках
не дававшегося  ритма,  не  звучащего  слова, длинной фразы,  с  которой  он
безжалостно  расправлялся.  Но на эту тему он говорил  очень редко, да  и то
вскользь. Я немного знала об этом, так как иногда перепечатывала  ему одни и
те же страницы по нескольку раз...
     Вернувшись  в  Москву,  он нередко  посылал меня по всяким поручениям в
редакции толстых и тонких журналов. Это называлось "охмурять редактора".
     Очень хорошо помню,  как явилась к Ефиму  Давыдовичу  Зозуле -- он  был
тогда  редактором  "Огонька" -- и тоном заговорщика,  как учил  меня Бабель,
сказала,  что  перепечатывала  новый  рассказ  Исаака  Эммануиловича и  могу
"устроить"   ему   этот  рассказ.   Только   после   того,  как  последовало
соответствующее распоряжение в бухгалтерию, рассказ был вручен редактору.
     Однажды Бабель получил устрашающее предписание  из бухгалтерии  вернуть
взятый аванс. В памяти моей осталось, как я отправляла лаконичную телеграмму
в  ответ.  В  телеграмме  значилось  что-то вроде того, что "письмо получил,
долго хохотал, денег не вышлю".
     Бабель был очень отзывчивым и  добрым человеком, многим он помогал, как
мог. Не раз я отправляла по  его поручению небольшие суммы. По одному адресу
он  посылал  довольно  регулярно  и  всегда говорил,  дописывая на  переводе
несколько теплых строк: "Это святые деньги. Она старая, больная и совершенно
одинокая женщина..."
     Чаще всего  я виделась с Исааком  Эммануиловичем  в 1937--  1938 годах.
Чуть  не  каждый день в перерыв (я работала тогда  во Втором  Доме Наркомата
Обороны) я  мчалась  к  Исааку  Эммануиловичу. То бумагу хорошую прихвачу (с
бумагой тогда  было  трудновато,  --  да простят  мне  сей  грех  бывшие мои
начальники!),  то  вишни  Бабель  просил  купить,  то  еще что-нибудь... Как
приятно было  оказывать  ему эти пустяковые услуги! Антонина Николаевна была
очень занята,  работа поглощала массу времени,  Лида  была совсем крошкой, и
весь дом держался Э. Г. Макотинской,  которая подолгу  жила там и которой  я
вс