--  Женщина должна быть так изящна  и так слаба, что  должна падать  от
дуновения ветра.
     Я запомнила это очень хорошо.
     Летом  1937 года  Эми  Сяо уехал  отдыхать на  Черноморское  побережье.
Возвратившись  осенью, он  пришел к нам  с полной  девушкой по  имени Ева  и
представил  ее как  свою жену.  У нее было прелестное лицо  с глазами синего
цвета и стриженная под мальчика головка  на довольно грузном теле. Когда они
ушли, Бабель сказал:
     -- Идеалы одно, жизнь -- другое.
     Вскоре после  этого Эми Сяо пригласил нас  на обед по-китайски, который
он  приготовил сам. Мы  впервые  были в доме политэмигрантов,  где  Эми  Сяо
занимал одну  из комнат.  Теперь с  ним  жила  и Ева. Немецкая еврейка,  она
бежала  из  Германии  в  Стокгольм  к  своему  брату,  известному  в  Швеции
музыканту.  В  Советский  Союз  она  приехала  уже  из Швеции, как туристка;
познакомилась на Кавказе с Эми Сяо и вышла за него замуж.
     Обед  по-китайски  состоял  из супа  с  трепангами  и редиской, рыбы  и
жареной  курицы с рисом. И  рыба  и курица были  мелко нарезаны и заправлены
какими-то китайскими специями. Нам были  предложены для еды палочки, но ни у
нас  с Бабелем, ни  даже у Евы  ничего не получалось, и мы перешли на вилки.
Только Эми  управлялся с палочками великолепно.  На  десерт Ева  приготовила
сладкую сметану  с вином и ванилью, в  которую перед  самой  едой  всыпались
понемногу кукурузные хлопья. Это блюдо было европейским.
     К  зиме Эми  Сяо  получил  квартиру  в  доме  писателей  в Лаврушинском
переулке.  Мы с Бабелем были  приглашены  на  новоселье.  Ужин был  также из
китайских  блюд,  приготовленных  Эми,  но нас поразил  только  чай.  Подали
маленькие чашечки и внесли наглухо закрытый  большой чайник, а когда открыли
пробку,  затыкавшую  носик  чайника,  и  стали  разливать  чай,  по  комнате
распространился непередаваемый аромат. Нельзя было понять, на что похож этот
удивительный и сильный запах. Чай пили без сахара, как это принято в Китае.
     Зимой 1938-го или в начале 1939 года  Эми  Сяо с семьей (у него уже был
сын) уехал в Китай, сначала в коммунистическую его часть,  а  затем в Пекин.
Там у  них родилось еще  два  сына.  Ева стала отличным  фотокорреспондентом
какой-то пекинской газеты и раза два приезжала ненадолго в Советский Союз.
     Двухлетняя дочь  Валентина Петровича  Катаева,  вбежав утром  к  отцу в
комнату и увидев, что за окнами все побелело от  первого снега, в  изумлении
спросила:
     -- Папа, что это?! Именины!
     Бабель, узнав об этом, пришел в восторг. Он очень любил детей,  а жизнь
его  сложилась  так, что  ни  одного из своих троих  детей  ему  не пришлось
вырастить.
     Летом 1937 года, когда нашей дочери Лиде было пять месяцев, Бабель снял
дачу в Белопесоцкой, под Каширой.
     Белопесоцкая  расположена  на берегу Оки. Купаться и греться на  берегу
реки, на  чистейшем белом  песке, было одним из  самых  больших удовольствий
Бабеля.
     Вдвоем с ним мы  часто ходили гулять в лес, но, едва  только  мы в него
углублялись хоть немного, он начинал беспокоиться и говорил:
     -- Все! Мы  заблудились, и теперь нам  отсюда не выбраться. Привыкший к
степным местам, он явно побаивался леса и, как мне казалось, не очень хорошо
себя в нем чувствовал. С большим удивлением и даже почтительностью относился
он к тому, что, куда бы мы ни зашли, я всегда находила дорогу и была в  лесу
как дома.
     -- Вы колдунья? -- спрашивал он. -- Вам птицы подсказывают дорогу?
     А дело было в том, что я выросла в сибирской тайге...
     Перелистывая как-то  на даче только что вышедшую и  очень толстую книгу
одного  из  известных  наших писателей, Бабель сказал: Так я мог бы написать
тысячу страниц. -- А потом, подумав:  -- Нет,  не  мог бы, умер бы со скуки.
Единственно, о чем я мог бы писать  сколько  угодно,  это  о болтовне глупой
женщины...
     Лида начала ходить в 10 месяцев и к году уже отлично бегала. Она еще не
говорила, но преуморительно гримасничала  и, видимо понимая, что  окружающих
это смешит, становилась все более изобретательной.
     -- Нам  теперь  хорошо,  -- сказал как-то по  этому поводу  Бабель,  --
придут  гости,  занимать их  не  надо.  Мы выпустим  Лиду, она будет  гостей
забавлять...
     А иногда, смеясь, говорил:
     -- Подрастет, одевать  не  буду.  Будет  ходить в  опорках, чтобы никто
замуж не взял, чтобы при отце осталась...
     Лион  Фейхтвангер  приехал в  Москву и пришел к Бабелю в гости. Это был
светло-рыжий человек, небольшого роста, очень аккуратный, в костюме, который
казался чуть маловатым для него.
     Разговор шел на немецком языке, которым Бабель  владел  свободно. Я же,
знавшая неплохо немецкий язык, читавшая немецкие книги и даже изучавшая в то
время,  по  настоянию  Бабеля,  немецкую  литературу  с  преподавательницей,
понимала Фейхтвангера очень плохо, никак не могла связать отдельные знакомые
слова. Мне было  очень  досадно, так  как  Бабель, когда  писал  кому-нибудь
по-немецки  письмо, спрашивал у меня, как надо написать то или другое слово.
А  вот в разговорном  языке у  меня не было никакой практики, и  я  не могла
ловить  речь  на  слух.  Бабель сказал  Фейхтвангеру:  "Антонина  Николаевна
изучает немецкий язык в вашу честь",  -- на что Фейхтвангер ответил, что раз
так, то  он пришлет мне  из Германии  в  подарок свои  книги. И  он  прислал
несколько  томов в  темно-синих  переплетах, изданных, если  не ошибаюсь,  в
Гамбурге. Но из этих книг я успела прочитать только "Успех": Бабель отдал их
жене художника Лисицкого, Софье Христиановне; не мог удержаться, так как она
была немка. А ее вскоре выслали из Москвы в 24 часа...
     После ухода  Фейхтвангера, я спросила Бабеля, что  особенно интересного
сообщил наш гость?
     -- Он  говорил  о своих  впечатлениях от Советского Союза и  о Сталине.
Сказал мне много горькой правды.
     Но распространяться Бабель не стал.
     В  начале 1936 года Штайнер уезжал  по делам в  Вену и  на время своего
отсутствия  предложил  своим  знакомым  венграм,   супругам   Шинко,   остро
нуждавшимся в жилье, поселиться в его квартире. Он согласовал это с Бабелем,
и было решено, что они займут кабинет на нижнем этаже.
     Когда  мы поближе познакомились, Бабель рассказал мне их историю. Эрвин
Шинко -- политэмигрант со  времени  разгрома  Венгерской коммуны, участником
которой он был. Эмигрантом он жил во Франции, Австрии, Германии, там написал
роман под названием "Оптимисты" и  пытался его  издать. С  этой же  целью он
приехал в СССР, имея рекомендательное письмо Ромена  Роллана,  и был  гостем
организации  культурных  связей с  заграницей в течение  полугода. Этот срок
благодаря Горькому был продлен  еще на полгода. А  потом Эрвин Шинко попал в
тяжелое положение, так как роман "Оптимисты" никто не соглашался издать. Его
жена Ирма  Яковлевна  -- врач-рентгенолог, устроилась  работать  в  один  из
московских институтов.
     Бабель  откуда-то  знал  историю  их женитьбы  и  рассказал мне. В годы
первой     мировой     войны     Эрвин    и    Ирма    были    в     Венгрии
революционерами-подпольщиками,   задумавшими   издавать   журнал    в   духе
Циммервальдской  программы.  Для  этого  должны  были  послужить  деньги  из
приданого  Ирмы, дочери  богатых  родителей. Но отец Ирмы  не хотел отдавать
дочь  замуж за  бедного  студента, каким  был  Эрвин.  Тогда  один из членов
организации, инженер  Дьюла  Хевеши, решился сыграть роль жениха. В то время
он    был    уже   известным   в   Венгрии    изобретателем,   руководителем
научно-исследовательской  лаборатории   крупного   электролампового  завода.
Мнимый жених Дьюла Хевеши был представлен отцу невесты, и тот вполне одобрил
кандидатуру такого положительного человека.
     Через какое-то время сыграли свадьбу, и молодые отправились в свадебное
путешествие; на ближайшей от  Будапешта маленькой станции  "фальшивый жених"
сошел с поезда, а Эрвин Шинко занял его место в купе.
     Бабель очень уважал Ирму Яковлевну, а про Эрвина говорил:
     -- Разыгрывает  из  себя  непонятого  гения и не  хочет  устроиться  на
работу, живет за счет жены.
     Роман Эрвина "Оптимисты"  Бабель  находил  скучным, но все же  старался
помочь  пристроить его  в какое-нибудь  издательство или  инсценировать  для
кино; но из этого ничего не вышло.
     В  самом начале  1937  года супруги  Шинко уехали  во  Францию, а затем
переехали в Югославию,  где Эрвин стал преподавать в  университете  в городе
Нови-Сад.
     В том же 1937 году Штайнеру, уехавшему временно по делам в Австрию,  не
разрешили  возвратиться  в Советский Союз. Таким образом мы остались одни  в
квартире  на Николо-Воробинском. Оставили  за  собой  три комнаты на  втором
этаже, в двух же комнатах внизу появились новые жильцы.
     Рассказу Бабеля о  романтической истории Эрвина и  Ирмы Шинко я сначала
верила, а потом начала сомневаться и  решила,  что это очередной придуманный
им  сюжет. Каково  же  было  мое  удивление,  когда  в 1966  году,  будучи в
Будапеште,  я  познакомилась с "фальшивым женихом"  Ирмы  Яковлевны,  Дьюлой
Хевеши. Он  сам повторил  мне  рассказ  о  женитьбе Эрвина  Шинко.  Из этого
примера можно  сделать вывод, что  рассказы Бабеля  не всегда были чистейшей
выдумкой.
     В 1968 году от одного югославского преподавателя университета я узнала,
что Эрвин Шинко  умер  в Загребе от  кровоизлияния в  мозг.  Ирма  Яковлевна
выполнила  завещание  своего   мужа:  богатую   библиотеку  Шинко   подарила
философскому  факультету  Новисад ского университета, где он читал  лекции и
был заведующим  кафедрой; его  рукописи  передала Академии  наук в  Загребе,
членом которой был  Эрвин Шинко. Из  всех сбережений, какие у них были,  она
создала  "фонд  Эрвина Шинко"  для  поощрения  студентов-отличников  кафедры
венгерского языка и литературы. После этого она отравилась.
     Бабель,  который   так  не  хотел  жить  ни  в  писательском  доме,  на
Лаврушинском, ни в Переделкине, только из-за ребенка решился взять там дачу.
Матери и сестре 16 апреля 1938 года он об этом писал:
     "Я борюсь с желанием поехать в  Одессу  и  делами,  которые задерживают
меня в Москве. Через несколько дней перееду на собственную в некотором  роде
дачу -- раньше не  хотел селиться в так наз.  писательском поселке, но когда
узнал, что дачи очень  удалены  друг от друга и  с собратьями встречаться не
придется -- решил  переехать. Поселок  этот  в 20 км от Москвы и  называется
Переделкино, стоит  в лесу  (в котором, кстати сказать, лежит еще компактный
снег)...  Вот  вам  и  наша  весна.  Солнце  --  редкий  гость, пора  бы ему
расположиться по-домашнему".
     Дача была еще недостроенной, когда  мы впервые туда переехали. Мне было
поручено  присмотреть за достройкой  и теми небольшими изменениями  проекта,
которые  Бабелю захотелось сделать.  По заказу Бабеля была  поставлена возле
дома голубятня. На даче он выбрал себе для работы самую маленькую комнату.
     Мебели у  нас  не  было никакой.  Но  случилось так, что  вскоре Бабелю
позвонила Екатерина Павловна  Пешкова и сообщила, что ликвидируется  комитет
Красного  Креста  и  распродается  мебель.  Мы поехали туда  и  выбрали  два
одинаковых  стола, не письменных, а более  простых,  но  все же  со средними
выдвижными ящиками  и  точеными круглыми  ножками.  Указав  на один из  них,
Екатерина Павловна сказала:  "За этим  столом я проработала  здесь  двадцать
пять  лет".  Были  выбраны также диван с резной  деревянной спинкой  черного
цвета, небольшое кресло с кожаным сиденьем и еще кое-что.
     Довольные, мы отправились домой  вместе с Екатериной Павловной, которую
отвезли на Машков переулок (теперь улица Чаплыгина), где она жила.
     С этого времени началось мое личное знакомство с Екатериной Павловной.
     Стол Екатерины  Павловны  и диван Бабель  оставил  в своей  комнате  на
Николо-Воробинском. В дачной  же его комнате почти  вся мебель была новой --
из некрашеного дерева, заказанная им на месте столяру. Там стояли: топчан  с
матрацем --  довольно  жесткая  постель, это любил  Бабель; у окна  большой,
простой,  во  всю  ширину  комнаты стол  для работы; низкие книжные полки  и
купленное в  Красном Кресте  кресло с  кожаным  сиденьем.  На полу небольшой
текинский ковер.
     С 1936 года  в Москве проходили  процессы  над так называемыми "врагами
народа", и каждую  ночь арестовывали друзей и знакомых. Двери нашего дома не
закрывались в то страшное время. К  Бабелю приходили жены  товарищей и  жены
незнакомых  ему  арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать  за
своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шел куда-то, где еще
оставались   его   бывшие   соратники   по  фронту,  уцелевшие  на  каких-то
ответственных постах. Он шел к ним просить или узнавать. Возвращался мрачнее
тучи, но пытался найти слова утешения для просящих. Страдал он ужасно... а я
тогда  зримо представляла  себе  сердце  Бабеля. Мне казалось  оно  большим,
израненным, кровоточащим.  И хотелось взять его в  ладони  и поцеловать.  Со
мной Бабель старался не  говорить обо всем  этом,  не хотел, очевидно,  меня
огорчать.
     А я спрашивала:
     -- Почему на  процессах все они  каются  и  себя  позорят?  Ведь ничего
подобного  раньше никогда не было.  Если это -- политические  противники, то
почему  они не  воспользуются  судебной  трибуной,  чтобы  заявить  о  своих
взглядах и принципах, сказать об этом на весь мир?
     -- Я этого и сам не понимаю, -- отвечал он. -- Это все -- умные, смелые
люди.  Неужели причиной их поведения является  партийное воспитание, желание
спасти партию в целом?..
     Когда арестовали Якова  Лившица,  руководившего тогда  Наркоматом путей
сообщения, Бабель не выдержал и с горечью сказал:
     -- И  меня  хотят уверить, что Лившиц хотел реставрации  капитализма  в
нашей  стране!  Не было в царской  России более бедственного  положения, чем
положение  еврея-чернорабочего. Именно  таким  был  Яков Лившиц, и во  время
революции его надо было удерживать силой, чтобы  он не рубил буржуев направо
и налево, без всякого суда. Такова была  его ненависть к ним. А  сейчас меня
хотят уверить, что он хотел реставрации капитализма. Чудовищно!
     В январе 1939 года был снят со своего поста Ежов. В доме этого человека
Бабель иногда бывал, будучи давно знаком с его женой, Евгенией Соломоновной.
Бабеля приглашали к  Ежовым особенно  в те дни, когда там собирались  гости.
Туда же приглашали и Михоэлса, и Утесова, и  некоторых других гостей из мира
искусства, людей, с которыми было интересно  провести вечер, потому  что они
были остроумны и умели повеселить.
     "На Бабеля"  можно было  пригласить  кого угодно,  никто  прийти  бы не
отказался. У  Бабеля  же был свой, чисто  профессиональный интерес к  Ежову.
Через  этого человека  он,  видимо, пытался понять явления,  происходящие на
самом верху...
     Зимой 1938 года Е. С. Ежова отравилась. Причиной ее самоубийства Бабель
считал арест  близкого ей человека, постоянно бывавшего у них в доме; но это
было каплей, переполнившей чашу...
     --  Сталину эта  смерть  непонятна,  -- сказал мне Бабель.  --  Обладая
железными нервами, он не может понять, что у людей они могут сдать...
     В последние годы желание писать владело Бабелем неотступно.
     -- Встаю каждое  утро, -- говорил он, -- с желанием работать и работать
и, когда мне что-нибудь мешает, злюсь.
     А мешало многое. Прежде всего -- графоманы. По своей  доброте Бабель не
мог говорить людям неприятные для них истины и  тянул с ответом, заикался, а
в конце концов в  утешение говорил:  "В вас есть искра божья",  или: "Талант
проглядывает,  хотя  вещь  и  сырая",  или  что-нибудь   в   этом  же  роде.
Обнадеженный таким образом графоман переделывал свое произведение и приходил
опять. Ему все  говорили, что пишет он плохо, что нужно это занятие бросить,
а вот Бабель подавал надежду...
     Телефонные   звонки   не   прекращались.   Работать   дома  становилось
невозможно.  И  тогда Бабель, замученный, начинал скрываться. По телефону он
говорил  только  женским  голосом.  Женский  голос  Бабеля по  телефону  был
бесподобен. Мне тоже приходилось его слышать, когда я звонила домой. А когда
начала  говорить наша дочь  Лида, он заставлял  ее  брать трубку и отвечать:
"Папы нет дома". Но  так как  фантазия Лиды  не могла  удовлетвориться одной
этой фразой, она  прибавляла  что-нибудь от себя, вроде:  "Он ушел  гулять в
новых калошах".
     Но случалось и  так, что,  скрываясь от  графоманов, Бабель  убегал  из
дому,  захватив  чемоданчик с необходимыми рукописями. Он не  упускал случая
снять на месяц  освобождающуюся где-нибудь  комнату или  номер в  гостинице.
Причиной,  хотя  и  очень  редкой,  для  бегства  из  дому  был приезд  моих
родственников. Тогда он всем с удовольствием говорил:
     -- Белокурые цыгане заполонили мой дом, и я сбежал. Мешала ему работать
и  материальная необеспеченность.  Но  только  в  последние  два  года  моей
совместной  жизни с  Бабелем я  начала это  понимать. Вначале  он  тщательно
скрывал  от меня  недостаток денег,  и  даже моей матери,  когда она  у  нас
гостила, говорил:
     --  Мы  должны  встречать  ее  с  улыбкой. Ни о  каких  наших  домашних
затруднениях мы не должны говорить ей. Она много работает и устает.
     Деньги Бабелю нужны были  не  только для содержания  московского нашего
дома, но и для помощи дочери и матери, находившимся за границей. Кроме того,
у Бабеля чрезвычайно легко можно было  занять деньги, когда они у него были,
чем постоянно  пользовались его друзья  и просто знакомые.  Долгов же Бабелю
никто не  отдавал.  Из-за  этой  постоянной  потребности  в  деньгах  Бабель
вынужден был брать литературную работу для заработка.
     Такой работой были заказы для  кино.  Иногда Бабель писал к кинокартине
слова для действующих лиц при готовом сценарии,  но чаще всего переделывал и
сценарий или писал его с кем-нибудь из режиссеров заново...
     Бабель заново переводил рассказы Шолом-Алейхема, считая, что они  очень
плохо переведены на русский язык.  Переводил он из Шолом-Алейхема  и то, что
никем не переводилось ранее,  и однажды прочел мне один из таких  рассказов.
Два  украинца-казака  варили  кашу  в степи  у  костра. Шел  мимо  по дороге
оборванный, голодный еврей. Захотели они повеселиться и позвали его к своему
костру отведать  каши. Еврей согласился, и ему дали ложку. Но как только он,
зачерпнув кашу, поднес ложку ко рту, один из казаков ударил его своей ложкой
по голове и  сказал другому: "Твой еврей объедает моего,  так он  съест  всю
кашу, и  моему еврею ничего не достанется". Другой тоже стукнул еврея ложкой
по голове и  сказал: "Это  твой еврей  не дает моему поесть".  И так они его
били, причем каждый из них делал вид, что  заботится  о своем еврее,  а бьет
чужого...
     Работа  Бабеля  по  переводу  рассказов  Шолом-Алейхема  была,  как  он
выражался, "для души". "Для души" писались и новые рассказы, и повесть "Коля
Топуз".
     --  Я  пишу повесть, -- говорил он, -- где главным героем  будет бывший
одесский  налетчик типа Бенн Крика, его зовут  Коля Топуз. Повесть  пока что
тоже   так   называется.  Я  хочу  показать   в   ней,  как   такой  человек
приспосабливается  к  советской  действительности.  Коля  Топуз  работает  в
колхозе в  период коллективизации, а затем  в Донбассе на угольной шахте. Но
так  как у  него психология налетчика, он  все  время выскакивает за пределы
нормальной жизни. Создается много веселых ситуаций...
     Бабель писал много, много написал, и только арест помешал появлению его
новых произведений...
     В  апреле 1939  года  он  уехал  в Ленинград.  Через  несколько  дней я
получила телеграмму от И. А. Груздева:  "У Бабеля сильнейший приступ  астмы.
Срочно приезжайте. Груздев".
     У меня  возникло  сомнение --  не  розыгрыш ли  этот  приступ астмы?  Я
помнила,  как Бабель  в 1935  году, когда мы был