Исаака  Эммануиловича,  который  сравнительно недавно
приехал из Петрограда и теперь служил в ГИУ -- Государственном  издательстве
Украины.
     Говорили  о  том,  что,  вопреки  желанию  отца  видеть   сына  хорошим
коммерсантом,  известным юристом  или  знаменитым скрипачом,  сын Исаак стал
писателем, его хвалил Максим  Горький и он  уже  печатал свои произведения в
Петрограде.
     Как-то я  застал Бабеля-старшего у Доли, он  беседовал с Долиным папой,
он говорил:
     У вас  высокая клиентура, у вас  замечательно талантливая дочь  (у Доли
была  сестра), я понимаю, что девочка должна трудиться, -- это очень хорошо,
что она  так долго, усердно играет гаммы. Но,  знаете, Исаак... мой Исаак...
он, бедный, тоже с утра трудится над чистым листом бумаги. Что поделаешь! Вы
извините меня, пожалуйста, я передаю просьбу Исаака, он так хорошо относится
к  вашему  Доле,  всегда находит для него время...  Исаак говорит, что утром
правда яснее.
     Просьба  Бабеля  была уважена  беспрекословно. Впрочем,  кажется, через
некоторое время Бабель-старший опять приходил с просьбой обратной: нельзя ли
музыкальные  упражнения  -- гаммы и  ганоны  Долиной  сестры --  перенести с
вечернего на утреннее время?
     Все это присказка. Рассказ идет к тому, что в один прекрасный день Доля
решил  раскрыться перед Исааком Эммануиловичем  и показать ему  свой, на его
взгляд, самый лучший рассказ.
     Этот   рассказ  я  знал.  Как  все  у  Доли,   и  он  был   основан  на
действительности, -- описывался один из эпизодов недавней гражданской войны.
Возвращаясь из гимназии, Доля все это видел своими глазами.
     По длинной безлюдной улице,  ведущей к  Карантинному спуску в порт, где
отступающая белогвардейщина грузилась  на пароходы, грохоча и подпрыгивая на
булыжниках  мостовой,  бешено  мчались  извозчичьи дрожки.  Извозчик нещадно
хлестал лошаденку,  за  его спиной, лицом к задку, с револьвером  в руке, во
весь  рост   стоял   красивый  молодой  офицер,   другой  рукой  придерживая
прильнувшую к  нему даму. Время  от времени,  подбадривая  извозчика, офицер
стрелял у  него над ухом,  но не отводил глаз от перспективы улицы -- вдали,
наверху, уже показалась  тачанка, по-видимому преследующая беглецов.  Дрожки
промчались, скрылись, промчалась тачанка. Все затихло.
     Вот эта эффектная картина  жизни и вдохновила Долю. Его можно понять --
это действительно было интересно! И мы с Долей не сомневались, что на любого
читателя рассказ  произведет  такое  же потрясающее  впечатление,  какое  он
произвел в кругу семьи (Долина мама все вскрикивала:  "И это ты видел своими
глазами!"), а Бабель-младший, писатель из Петрограда, несомненно, признает в
Доле своего собрата.
     Несколько  дней  ожидания  были  мучительны.  Милый  мой  дружок  Доля,
хорошенький, благовоспитанный мальчик, весь в маму, за эти дни подурнел. Мне
он сказал:
     Теперь на очереди ты. Не дури -- приготовь собрание сочинений.
     И  я,  поддавшись, как  первобытный Адам,  искушению,  проводил ночи за
каллиграфической перепиской самых ценных своих произведений.
     Бабеля-младшего я  видел раз  или два  на полутемной лестнице, запомнил
живой,  любопытный  взгляд   из-под  круглых   очков,  неторопливость  этого
человека.  В  ожидании  мы  сдали, не выдержали,  решили  подтолкнуть  дело,
приискали  какой-то  повод и постучались к Бабелям -- тока не было, и звонки
не действовали.
     Нас  впустили. В темной  передней пахло, как во всех передних приличных
квартир  того  времени, --  обоями,  калошами, шубами, --  но тут  пахло еще
английским мылом и чуть-чуть  -- самоварным  дымком:  неподалеку посвистывал
самовар, и загадочно светились его темно-красные огоньки.
     Эти две особенности бабелевского быта -- любовь к хорошему мылу и к чаю
из  самовара -- я  встречал не раз и  позже.  Исаака Эммануиловича, кажется,
дома в тот час не было. Долю пригласили  за делом в комнату, я подождал его,
и ушли мы ни с чем.
     Но уже следующий мой визит к Доле был счастливее.
     Я застал  в семье  легкий  переполох. "Исаак  Эммануилович  сказал,  --
сообщил мне Доля, -- что сегодня он придет сам, ты  явился кстати".  -- "Как
же  так,  -- удивился я, -- ни с того ни с сего?" -- "Почему ни с того  ни с
сего? А рассказ? Он встретил Веру и сказал: "Передай,  что сегодня я приду к
ним пить чай".
     С особенной тщательностью готовились к вечернему чаю.
     И вот  Исаак Эммануилович пришел.  С  замиранием сердца я  услышал  его
голос  в передней. Сели  за стол.  Конечно, у соседей было о  чем поговорить
еще, кроме как о литературе: гость спросил об успехах юной пианистки, о том,
как обстоит  теперь с золотом, необходимым  в зубоврачебной практике, о том,
как  теперь  думают  преподавать  латынь  в  гимназии  у  Доли,  --  и  тут,
естественно, разговор соскользнул на темы литературные. Поговорили о Леониде
Андрееве,  о  Федоре  Сологубе,  о  Кнуте  Гамсуне.  Особенно  приятно  было
вспомнить личное знакомство с Буниным, кажется, даже с Куприным.
     Я  косился  на Долю,  переживал  за  него  и  был счастлив,  что я  сам
малоприметен за столом. И в самом деле, я  так пригнулся, что мой подбородок
и блюдечко со  свежим абрикосовым вареньем едва возвышались над столом, Доля
же,  наоборот,  держался  молодцом,  смотрел опасности прямо  в глаза,  как,
вероятно, тот самый офицер-герой, которого он описал в рассказе.
     Ну  вот,  Исаак Эммануилович повел бровями, слегка  морща лоб,  оглядел
Долю   из-под  очков  и  вынул  из  внутреннего   кармана  пиджака  тетрадку
производства одесской писчебумажной фабрики Франца Маха, то есть ученическую
тетрадь высшего сорта. Таких не было и у меня.
     Примолкли и взрослые.
     Доля сидел рядом со мной, и я слышал, как стучит его сердце.
     -- Доля, -- сказал гость и помолчал. -- Доля, ко мне пришел сапожник (я
ужаснулся  и  не  в силах был поднять глаза) и принес заказанную работу.  На
кого я буду смотреть сначала? На сапожника или на  башмаки? Я буду смотреть,
конечно, на  башмаки,  а  потом, если  останусь  доволен работой, я  ласково
посмотрю на сапожника. Сапожник хорошо выполнил заказ. (Глаза Доли блеснули,
но мне все это вступление казалось подозрительным.) Сапожник выполнил работу
с  шиком. Давайте, однако, подумаем: ведь он долго этому учился!  Сначала он
был  мальчиком  у  другого  сапожника,  потом  возвысился  до  подмастерья и
мастером стал далеко не сразу. Нет разницы в учении, чему бы ты ни учился. А
зачем же  думать, что можно сразу научиться хорошо писать? Быть мальчиком на
побегушках -- горько,  в  чужой сапожной мастерской неуютно. Ах, Доля,  этим
мальчикам было гораздо хуже, чем нам с тобою! Мы всегда пили чай с вареньем.
Ты учишься в гимназии седьмой год и будешь еще учиться, ты мальчик неглупый,
теперь все  ясно,  и теперь можно смелее сказать  несколько слов об этом. --
Исаак  Эммануилович положил  Долину  тетрадь на стол, осторожно разгладил ее
тыльной стороной ладони, снял  и  протер очки, закончил:  --  О том, что  ты
сочинил.  Интересно! Интересный случай  из жизни!  Офицер,  дама,  извозчик.
Бегут.  В  порту   эвакуация.  Да   какая  эвакуация!   Беглецов   настигает
большевистская тачанка. Интересно, ничего не скажешь!
     -- Григорьевская,  --  робко  уточнил Доля, --  григорьевская  тачанка.
Атаман Григорьев.
     -- Ну, может быть, это неясно. Но как ты  можешь знать, ты, Доля, о чем
так много -- по твоим  словам -- в момент погони думал офицер и о чем думала
дама? Кто она? Невеста? Похищенная жена? Как ты можешь знать это? А  офицер,
наверно, думал только об одном: уйти!
     -- А вот же Толстой  пишет, о чем думают и в битве, -- опять попробовал
защищаться Доля.
     Взрослые следили за разговором, затаив дыхание.
     -- Толстой! -- строго воскликнул Бабель. -- То, что знает Толстой и что
ему можно, -- разве нам можно? Толстого читаешь -- и кажется: вот еще только
одна страничка -- и ты наконец поймешь тайну жизни. Это  дано только ему.  И
Толстой, и Бетховен, -- при этом Бабель посмотрел  в сторону юной пианистки,
-- и Федор Сологуб пишут и о жизни и о смерти, но после того, как ты знаешь,
что  думает  о  смерти Толстой, незачем знать, что  думает  по  этому поводу
Сологуб...
     -- Исаак  Эммануилович, -- решился осторожно вступить в  разговор Долин
папа, -- вам и карты в руки... Но извините,  пожалуйста, может, не нужно так
ошарашивать Долю?  Мне кажется -- это ему говорил и учитель в гимназии, -- у
него есть способности. И Федор Сологуб, знаете, все-таки очень  оригинальный
писатель!..
     --  Федор Сологуб оригинальнейший писатель, -- быстро заговорила Долина
мама, -- но,  конечно, Толстой, конечно, Толстой... Исаак Эммануилович прав,
и пускай мальчик тоже думает об этом. Судить надо по лучшим образцам.
     -- Всех нас  будут судить последним Страшным судом, -- заметил Бабель и
попросил налить ему  еще стакан  чаю,  --  а Долю  судить  еще  не  за  что.
Слушайте!  Расскажу  вам смешную историю. Вы знаете, что  я служу  в ГИУ. На
днях нам выдавали там паек,  все ждали, что будут рубашки, но вместо рубашек
выдали манишки, и на другой день многие сидели за столами, несмотря на жару,
в накрахмаленных манишках... Доля...
     И вдруг на полуслове Бабель обратился ко мне:
     -- А что же это вы все молчите? Вы мороженое любите? Хотите, заключим с
вами конвенцию: я буду водить вас с Долей к Печескому и угощать мороженым, а
вы будете мне рассказывать разные случаи из жизни и на Страшном суде.
     Не  мог Бабель  знать  мое сочинение  о Страшном суде, но я на  минутку
готов был заподозрить своего друга в предательстве: в сочинении о конце мира
и о Страшном суде  я, кстати сказать, вывел и  себя со свитком своих грехов,
простертым к Престолу.
     Между тем  гость, изящно отодвинув стул, встал, прошелся по комнате.  В
лице этого человека,  вдруг обращенном  ко мне, я  почувствовал веселость  и
непреклонность,  то, что взрослыми словами можно назвать духовным здоровьем,
что-то чарующее было в безусловной чистоте и  доброжелательстве его  мыслей.
Он говорил уже примиренно, спокойно о том, что на месте Доли он лично больше
внимания  уделил  бы  не  тому,  что  думают  в  момент опасности  офицер  и
таинственная  дама,  а состоянию  бедного  извозчика,  у  которого над  ухом
стрелял  офицер. Бедняк вынужденно загонял  свою лошаденку. А  что его ждало
дальше? Вот уж действительно есть над чем подумать.
     -- Стар  он был? --  спросил  Бабель  у Доли. Но  Доля  на этот  вопрос
ответить не мог.
     -- Вы убили меня, Исаак Эммануилович! -- твердил Доля.
     И Бабель на это  в  свою очередь ответил  ему  теми словами,  которые я
запомнил навсегда и справедливость которых впоследствии подтвердил весь опыт
моей жизни. Именно это последнее заключение Бабеля-младшего, Долиного соседа
из верхней квартиры, эти его слова,  порожденный ими  образ остались тогда в
моем  юном представлении  как образ  человека,  к кому  и  мне суждено  было
сначала только прикоснуться, а потом узнать больше.
     -- Так что же,  -- горько сетовал мой  Доля, -- значит, мне  совсем  не
писать? Вы убили меня, Исаак Эммануилович.
     И Бабель ему на это сказал:
     -- Доля! Мы на войне. Все мы в эти дни можем оказаться либо на дрожках,
либо в тачанке. И вот что скажу я тебе сейчас, а кстати,  пусть намотает это
на ус и твой  молчаливый  товарищ: на войне лучше быть убитым, чем числиться
без вести пропавшим.
     Вскоре -- к осени,  в ненастный  день,  --  я узнал от Доли,  решившего
стать  врачом,  что   накануне,  в  такую  же   пасмурную,  дождливую  ночь,
Бабель-младший  тоже   перестал  трудиться  над  чистым  листом  бумаги   и,
собственно говоря, сбежал из дома  на  польский фронт, как потом выяснилось,
хитро  заручившись мандатами.  В  семье Бабеля, говорил  Доля,  считают, что
Исаак Эммануилович -- самоубийца. Его  коммунистические дружки  из губкома и
ГИУ, где Бабель служил  главным редактором, эти  дружки-приятели подговорили
его на этот безумный шаг. Так думают в семье наверху. В семье -- отчаянье, а
в душе беглеца...  Что должно было  быть на душе у  Исаака Бабеля, кому было
суждено через два года вернуться с записками о Конной армии?
     Но вот еще  одна из последних встреч, когда невольно Исаак Эммануилович
как бы вынес  и на мой суд (а  точнее сказать, на суд всех  его литературных
друзей) свои новые рассказы, о существовании которых все мы уже не раз давно
слышали и с нетерпением ждали. Расскажу об этом эпизоде.
     Не скажу  с уверенностью, где, в чьем доме, было это. Почему-то кажется
мне,  что чтение  было назначено  в служебных комнатах Театра  Вахтангова. В
этот вечер,  впервые после  долгого молчания, Бабель обещал новые  рассказы.
Театру  же  он  обещал  пьесу, и  этим, должно быть,  объясняется  особенная
заинтересованность и гостеприимство театра.
     Охотников послушать прославленного новеллиста собралось много. Здесь же
я встретился с Ильфом, и мы вместе ждали появления земляка.
     Бабель поднимался по лестнице, окруженный друзьями. Мы увидели в  толпе
покатые плечи и лохматую, начинающую седеть голову Багрицкого.
     Бабель поднимался не торопясь, от ступеньки к ступеньке,  переводя дух.
Озираясь через круглые очки, закидывал  голову;  при этом его румяное  лицо,
как  всегда, казалось веселым, взгляд любопытным. С  толпой вошел оживленный
говор. Но веселость Исаака Эммануиловича была  обманчивой.  Предстоящее дело
чтеца, очевидно, заботило его.
     Начали без запоздания.
     Создатель  трагических  рассказов всегда  любил  шутку и  шутить  умел.
Помнится, и тут тоже, проверяя нашу готовность слушать его, он начал шуткой.
Но  конечно же на этот  раз за шуткой он  не чувствовал пророческого  смысла
случайных слов, сказанных из-за столика:
     --  Предвижу,  что именно меня  погубит. Мой скверный характер. Это  он
нанесет меня на риф... Ну, скажите, зачем я опять согласился испытывать себя
и ваше терпенье?
     Затем, сразу став серьезным, Бабель  поправил  очки и, заново наливаясь
румянцем, приступил к чтению. Он сказал: -- "Гюи де Мопассан".
     ...Бабель читал в  манере,  знакомой нам еще по встречам в его квартире
на  Ришельевской  улице, --  неторопливо,  внятно,  хорошо выражая  ощущение
каждого слова.
     Вторым был  прочитан  рассказ "Улица Данте". Не замечая  легкого шороха
внимания,  возникающего  то здесь, то  там,  я  вслушивался в  звуки чтения,
следил  за развитием  сюжета,  ожидая разгадки:  "К  чему бы все  это?" -- и
чувствовал недоумение. Больше! Я был озадачен: то, о чем повествовал Бабель,
казалось мне  не  заслуживающим  серьезного  рассказа.  Я не узнавал  автора
"Смерти Долгушова" или "Заката". Особенно озадачил меня рассказ о  том,  как
бедствующий,  нищий  автор  заодно  с богатой петроградской дамой переводили
"Признание" Гюи де Мопассана.
     Выразительность эротической сцены обожгла воображение, но как и чем это
достигалось? Я не задумался над этим, не  оценил ни тонкого заимствования из
мопассановской  новеллы,   ни  всего  чудно-музыкального  строения  рассказа
Бабеля.
     Чтение кончилось. Чувство недоумения не оставляло меня, но вместе с тем
не оставляло меня и то мне непонятное, что слово за словом, как ступенька за
ступенькой, откладывалось и накапливалось во мне во время чтения.
     Публика расходилась. Разрумянившийся Ильф, счастливо блестя  улыбкой "и
крылышками  пенсне  на глазах,  поставленных слегка вкось,  вздохнул, сказал
застенчиво:
     -- Вот как! Хорошо  темперированная проза. Действует  как музыка, а как
просто! Вот вам еще одно свидетельство, что дело не в эпитетах. С этим нужно
обращаться  экономно и осторожно  -- два-три хороших эпитета на страницу, --
не больше, это не главное, главное -- жизнь в слове.
     Помнится, как  раз в  этот  период --  "Двенадцать стульев"  уже  имели
широкое признание -- у  нас  не раз возникали  дебаты  о  значении эпитета в
художественном произведении.
     На этот раз я промолчал.
     Повторяю  признание:  в этот вечер я не понял рассказов Бабеля,  как не
понимал я в ту пору духовного мученичества долгих, многолетних или недолгих,
но  всегда  честных  молчальников  искусства, ищущих  истины, как  не  понял
важного значения слов, сказанных однажды  Бабелем об одном из  нас: "Едва ли
ему что-нибудь удастся в нашем деле -- у него небрежная и ленивая душа".
     Как всегда,  казалось  бы, в непоправимо  грубых ошибках молодости, она
же,  наша молодость,  служит  нам  единственным,  но счастливо  убедительным
оправданием.  Видимо,  и  на  сей раз  молодость еще  не  умела  в негромком
услышать важное, в малозаметном --  увидеть истину.  Ильф был старше меня на
шесть лет, он был уже зрелым, его душа уже была в движении...
     Прошли,  однако,  и мои дополнительные пять-шесть  лет, может быть даже
меньший  срок, и вот -- дивное дело,  -- отыскивая и сочетая  слова, фразы и
строчки,  прислушиваясь  к  их  звукам и  смыслу,  к ритмам пауз, означенных
запятой  или точкой, я то и дело слышал среди интонаций, идущих  из каких-то
светлых запасов памяти, музыку речи, радостно узнавал знакомые созвучия -- и
я сразу же поверил им и подчинился.
     Вероятно,  это справедливо.  Вероятно,  так  и должны  говорить  друг с
другом поэты... Но  не довольно ли признаний? "Никакое железо не может войти
в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя".

В. Финк
Я МНОГИМ ЕМУ ОБЯЗАН
     Бабель рассказал мне однажды, как в Петрограде, -- еще в ту пору, когда
этот  город  назывался  именно  так, --  он  встретил у  своих  друзей очень
молодого  человека,  почти  мальчика,   и  сразу,  с  первого   же  взгляда,
почувствовал в  нем  личность необыкновенную,  чем-то отмеченную, наделенную
особым,   возвышенным  даром.  Фамилия  юноши  не  говорила  Бабелю  ничего:
Шостакович.
     Исаак Эммануилович сказал мне, что всегда  вспоминает об этой встрече с
волнением:  она лишний  раз  убедила его, что есть на свете люди, наделенные
каким-то непонятным, неуловимым, но вполне реальным свойством эманации.
     -- Вы этого не думаете? -- спросил он меня. Я сказал, что твердо в этом
уверен.
     Он обрадовался.
     --  А  вам  случалось этак  вот  узнать,  почувствовать,  так  сказать,
раскрыть для себя человека, которого видите впервые?
     -- Случалось, -- ответил я.
     -- Да? Интересно! Кого?
     -- Вас! -- ответил я.
     Он расхохотался. Между тем в моих словах не было шутки.
     Впервые я встретил Бабеля в Петрограде, и, если не ошибаюсь, это было в
1917   году.   Ему   было    двадцать   три   года    по   бумагам   и   лет
семнадцать-восемнадцать на вид. У него были веселые и  озорные глаза, острый
язык.
     Но не одни эти качества, довольно  широко распространенные  среди людей
молодых,  определяли Бабеля.  Было  у него  и еще кое-что. В его  веселых  и
озорных глазах почему-то проглядывала по временам искорка грусти, и меня это
всегда озадачивало и  заставляло настораживаться. И что-то  совсем-совсем не
веселое прорывалось в его голосе. И  еще были неуловимые мелочи, для которых
и названия не подберешь. Все они напоминали, что этот человек -- не как все,
что природа -- или судьба -- избрала его и отметила.
     Мы встречались во встревоженных муравейниках редакций и в прославленной
кофейне Иванова и Шмарова  на Невском,  которая  была в  те годы  прибежищем
голодных искателей славы.
     Внезапно Бабель исчез,  никто не знал куда. Прошло время,  и немалое. И
вот   прибегает  ко   мне  весьма   тогда  известный  литератор  Василевский
(He-Буква),  положительно  задыхаясь  от  волнения,  вытаскивает из  кармана
газету и тычет мне в руки:
     -- Читайте! Парнишку этого помните? Бабеля? Бабеля помните? Читайте!
     Это было "Жизнеописание Павличенки". Оба мы  с Василевским  поняли, что
взошло новое светило, и поклонились ему.

     Бабель часто бывал у меня на Кудринской.
     Однажды он  пришел после необычно долгого перерыва,  рассказывал в