ра с короткой шеей,
и  широкое доброе лицо,  и часто собирающийся в морщины высокий лоб.  А  все
вместе  было необыкновенным.  И это чувствовал всякий  сколько-нибудь близко
соприкасавшийся с ним.
     Прищуренные   глаза   и   насмешливая  улыбка  были   только   внешними
проявлениями его отношения к  тому, что его окружало. Самое же отношение это
было неизменно проникнуто жадным  и  доброжелательным  любопытством. Он был,
как мне всегда казалось, необыкновенно  проницателен  и  все видел насквозь,
но, в отличие от множества прозорливцев, проницательность порождала в нем не
скептицизм, а веселое удивление. Видимо, поводы для этого открывались ему не
на  поверхности  вещей,   а   в  их   глубине,   где  таятся  невидимые  для
невнимательных людей радостные неожиданности. И еще. Существует такая манера
вести себя, которая называется важность. Глядя на Бабеля, даже и представить
себе нельзя было, что эта самая важность бывает на свете.  И  это тоже очень
существенная черта его облика.
     Наша  первая встреча была поначалу вполне деловой. Произошло это году в
тридцать шестом, а может быть, немного позже.
     В  редакции "Знамени", где я  тогда  работал, редакции  предприимчивой,
удачливой и честолюбивой, стало известно,  что Бабель написал  киносценарий.
Он  давно  уже  ничего не  печатал,  и  заполучить  для  журнала  новое  его
сочинение, пусть даже предназначенное для кино, было очень заманчиво.
     Долго  спорили,  кому поручить переговоры с Исааком  Эммануиловичем,  и
наконец выбор пал на  меня. Причина  была в том, что  незадолго перед тем  я
напечатал  в  "Литературной  газете"   статью  о  бабелевских  рассказах,  и
предполагалось, что мне с ним удастся быстрее поладить.
     Переговоры наши начались по телефону,  и  мне пришлось  долго объяснять
моему собеседнику, откуда и по какому делу  ему звонят.  Уразумев наконец, о
чем  идет  речь, Бабель  сразу  же  заявил,  что  печатать  свой сценарий не
собирается.
     Тогда я принялся исчислять все выгоды  и радости, какие  сулило  бы ему
это предприятие, ежели  бы  он  на него  решился. Мой собеседник не прерывал
меня, и, неведомо почему, я  вдруг почувствовал, что он размышляет не о том,
что  я говорю, а о чем-то  другом.  Исчерпав свои доводы, я замолчал и  стал
слушать потрескивание и шорох,  хорошо известные всем,  кому случалось вести
тягостные  переговоры по  телефону.  На  мгновение  мне показалось даже, что
Бабель  повесил трубку. Но  тут я услышал его мягкий, слегка пришепетывающий
голос.
     --  Приходите,  побеседуем,  --  проговорил  он  медленно,  видимо  еще
раздумывая, и стал диктовать мне адрес.
     На  другой  день  утром  я позвонил  у  дверей крохотного  двухэтажного
особняка в переулке у Покровских ворот. Бабель сам открыл мне, и мы прошли в
большую комнату первого  этажа,  судя  по всему  -- столовую.  Здесь  хозяин
указал мне на стул, а сам устроился на большом, стоявшем в углу сундуке.
     Об этом сундуке я уже  слышал  прежде. Утверждали, что Бабель  хранит в
нем рукописи, тщательнейшим образом скрывая их от чужих взоров и извлекая на
свет только для  того, чтобы поправить какую-нибудь  строку или слово, после
чего снова укладывает назад пожелтевшие от времени листки, обреченные на то,
     чтобы  пролежать без движения  еще  долгие месяцы, а быть может  даже и
годы.
     Теперь,  увидев  сундук  своими  глазами,  я  окончательно  уверовал  в
правдивость этой легенды.
     Беседа  наша  поначалу оказалась гораздо  короче, чем мне бы  хотелось.
Видимо,  Бабель  все обдумал еще  до  моего прихода  и  изложил свое решение
кратко и  ясно. Сценарий он согласен дать в "Знамя" только для ознакомления.
Печатать его в нынешнем виде, по его мнению, нельзя.  Это не принесет лавров
ни журналу, ни автору. Что же касается договора, то,  если редакции сценарий
понравится и она  поверит  в его счастливое завершение,  он согласен договор
подписать, так как,  получив  аванс,  сможет быстрее  закончить  работу,  не
отвлекаясь ничем другим.  За рукописью  можно прислать  дня  через  два -- к
этому времени он приготовит для нас экземпляр.
     Таким образом, дело, из-за которого  я пришел,  было улажено быстро  и,
как говорится, к взаимному удовлетворению.
     Минуту мы помолчали. Я встал.
     Бабель посмотрел на  меня  поверх очков  и,  увидев,  что  я  оглядываю
комнату, заметил:
     -- Это столовая. Она у нас общая с соседом.
     И, прочтя в моих глазах безмолвный вопрос, добавил:
     -- А сосед у меня  такой, что о нем можно долго рассказывать... Нет, он
не писатель.  Он инженер, и  не простой,  а в высшем  смысле этого слова. Вы
сядьте, я вам про него расскажу.
     Я   сел.  Нужно   ли   говорить,  как   мне   была  по  душе  внезапная
разговорчивость моего хозяина!
     -- Я сказал  -- инженер в высшем смысле, -- продолжал Бабель, -- но это
неточно.  Штайнер -- инженер  до мозга костей, гак было бы правильнее о  нем
сказать. Он  на все смотрит  инженерским глазом  и все вокруг себя стремится
упорядочить и усовершенствовать. Инженерская сторона есть ведь во всем, а он
только ее  и  замечает. И  все может сделать своими  руками.  Как бы вам это
объяснить... Ну вот, несколько дней  назад утром, уходя  из дому,  я увидел,
что Штайнер возится с дверным  замком, который, по-моему, отлично работал, а
по  его мнению, требовал  немедленного  ремонта. Вернулся я домой в середине
дня. Штайнер лежал на полу,  держа замок над головой, и сердито разговаривал
с ним. На меня  он даже и  не  взглянул, хотя мне пришлось перешагнуть через
него,  чтобы  пройти  в комнату. Через некоторое время я  услышал оттуда его
голос.
     "Тебя сделал плохой  мастер,  --  говорил  Штайнер замку, -- но я  тебя
переделаю. Слышишь? Я тебя переделаю, и ты будешь работать как следует, а не
только тогда, когда привернут  неровно.  Что это за  мода такая  -- работать
только в неправильном положении?"
     Он  спрашивал  так, что мне почудилось, будто  разговор ведется с живым
существом, и  если  бы я вдруг  услышал, как  замок  тоненьким металлическим
голосом оправдывается или спорит, я ничуть бы не удивился. Но замку, видимо,
нечего было ответить,  и он молчал.  А часом позднее Штайнер  постучался  ко
мне, сел, вытер платком лоб и сообщил, словно продолжая начатый разговор:
     "Все  в  порядке.  Теперь  он  работает как следует.  Но я  вам  должен
сказать, что человек, который стоит на сборке этих замков, негодяй".
     И  он изложил мне  свою теорию  происхождения скверно  сделанных вещей,
которая многое  в жизни объясняет. Теория эта состоит в следующем:  на свете
нет людей, которые брались бы  за  работу  с намерением  сделать ее заведомо
скверно, с мыслью: "Сделаю-ка я плохой замок", например. Но горе в том, что,
принимаясь за работу с самыми лучшими намерениями, человек слабый и лишенный
чувства ответственности  на  каком-то  этапе  вдруг обмякает и, вместо  того
чтобы  преодолеть  очередную трудность  (а  ведь  всякая  работа состоит  из
больших  и малых преодолений), решает, что "сойдет  и так". И вот  тогда  на
свет  рождаются нелепые, уродливые, глупые  вещи, которые портят нам  жизнь.
Похоже на правду, как вы считаете?
     Бабель смотрел на  меня  искоса и ждал  ответа. Мне  понравилась теория
инженера Штайнера, и я об этом сказал.
     Нравится  она мне и сейчас. И, вспоминая  тот разговор, я  подумал, что
люди,  работающие   по  принципу  "сойдет   и  так",  по  всей  вероятности,
руководствуются этим принципом не только в своей работе, но и в манере жить,
и в отношениях с окружающими, и  в воспитании детей, да мало ли в чем еще. И
не будь у этих людей могущественных  противников, вроде бабелевского соседа,
в  мире воцарился бы хаос и человечество  погибло бы в необъятной, бездонной
трясине небрежно сработанных вещей, непродуманных  дел и  опрометчивых слов.
Но  это,  разумеется, шутка. Если  же говорить  серьезно,  то именно Бабель,
может  быть  даже  в  большей степени,  чем  его сосед,  представляется  мне
олицетворением  высокого чувства долга во всем, что  он  говорил и думал,  а
главное -- во всем, что писал.
     И даже окончание истории со сценарием для "Знамени", которое, на первый
взгляд,  противоречит этому моему представлению, на самом деле может служить
отличным доводом в его защиту.
     Окончилась же эта история так.
     В  назначенный день рукопись сценария  была получена в  редакции,  и мы
сразу принялись читать  ее, передавая по листкам из  рук в руки. Происходило
это в одной из двух комнат Дома Герцена на Тверском бульваре, где помещалось
тогда  "Знамя",  и  участвовали в  "читке"  молодые  литераторы,  фактически
делавшие журнал.
     Прочтя сценарий, мы смущенно переглянулись. Был он не то чтобы плох или
по каким-либо причинам неудобопечатаем,  -- вовсе нет. С этой  стороны все в
нем было  совершенно  благополучно. Но это  был "не Бабель" в том смысле,  в
каком  это говорится о  произведениях  художников,  копирующих  картины  или
рисунки  прославленных  мастеров, хотя каждая  строка  в  рукописи, лежавшей
перед  нами, без  всякого  сомнения, была  написана собственной  бабелевской
рукой.
     В  живописи  самый  небрежный  набросок,  несколько торопливых штрихов,
сделанных большим художником на обрывке  бумаги, не оставляют сомнений  в их
принадлежности именно данному  автору, носят  на себе неповторимый отпечаток
его творческой личности, а главное -- в какой-то мере выражают его талант.
     В  литературе  --  не  то.  Здесь  индивидуальная  писательская  манера
становится явственно ощутимой только после того, как первоначальный набросок
будет много раз перечеркнут, выправлен и заново переписан.
     В живописи индивидуальность художника ощутима,  как  почерк,  как тембр
голоса,  как походка. В литературе  она становится видна простым глазом лишь
после того, как писатель,  основательно потрудившись, найдет для своей мысли
то  единственное выражение,  которое  характерно для него одного  и  которое
почти никогда не является ему сразу. Даже и самый талант писателя чаще всего
сказывается не в случайно оброненной фразе, а в  способах ее обработки, не в
словах, какие первоначально  вылились на бумагу, а  в тех, что  в дальнейшем
были  выбраны  автором  как  "кратчайшее" и  наиболее  точное  выражение его
замысла.
     Так вот, рукопись, только что прочитанная нами и, вне всякого сомнения,
принадлежавшая  перу  Бабеля, была наброском, еще не отмеченным его манерой,
талантом  и  мастерством. В  качестве  материала  для  работы  кинорежиссера
сценарий  был   совершенно  готов,  но  украшением  для  журнала,  каким  мы
представляли себе сочинение Бабеля, он, разумеется, оказаться не мог.
     Установив это, мы до крайности огорчились. И  только один из нас, самый
старший и поэтому больше всех других умудренный опытом и, разумеется, именно
поэтому    занимающий    должность   ответственного   секретаря    редакции,
снисходительно улыбнулся и поспешил нас всех успокоить.
     --  Не горюйте, --  сказал  он. --  Зло  еще  не  так большой руки!  --
Секретарь знал классиков  и любил при случае об этом напомнить. -- Договор с
Бабелем  мы  заключим, а ежели он, как это в последнее время с ним частенько
случается,  не  выполнит взятых  на себя обязательств, мы эту самую рукопись
возьмем и тиснем в нынешнем ее виде и ничего при этом не потеряем. Понятно?
     Нам было понятно.  Потому что, касаемо лавров автору, Бабель был прав и
ждать радостей от этого своего сочинения ему не приходилось.  Но с  журналом
дело обстояло иначе. Появление в  "Знамени" любого  сочинения прославленного
молчальника  при  всех  обстоятельствах  было  бы  воспринято как  подлинная
сенсация.
     Итак, договор был подписан, аванс автору выплачен, и мы стали терпеливо
ждать его сообщения о том, что работа закончена.
     Прошел месяц,  за ним другой. Бабель молчал.  И тогда мне было поручено
осведомиться  у него, как идут дела, и выяснить, к какому номеру журнала  он
даст нам сценарий.
     Помаявшись   и   выслушав   несколько   раздраженных   напоминаний   от
непреклонного  секретаря,  я  наконец  нашел в  себе силы  позвонить  Исааку
Эммануиловичу и получил приглашение посетить особнячок у Покровских ворот.
     И вот я снова сижу  в большой, сумрачной в этот осенний день комнате, и
снова  напротив меня  сидит этот  загадочный  человек,  что-то рассказывает,
лукаво и  победительно  улыбаясь,  и  так же,  как  в первую нашу встречу, я
пытаюсь разобраться  в тайне его бесовской власти, заставляющей меня глядеть
на все его глазами, и так же, как в прошлый раз, ничего не могу понять.
     Может быть, тайна  его  очарования в  этой улыбке? В  глазах,  весело и
внимательно  поблескивающих из-за круглых  очков? В  чуть заметном еврейском
акценте,  придающем оттенок язвительного и вместе  с  тем беззлобного  юмора
всему,  что  он говорит? Нет,  пожалуй,  все-таки  дело не  в этом. Пожалуй,
секрет здесь в удивительном даре видеть вещи по-своему и говорить о них так,
что они и перед собеседником предстают в неожиданных ракурсах,  обретая  при
этом неожиданный смысл, цвет и значение.
     Ведь вот -- холодная, не очень уютная комната, мокрое, полуголое дерево
за окном, тягостная миссия, с которой я сегодня сюда пришел, а сижу я в этой
комнате с  ощущением  праздника, и век бы  не уходил и  слушал  этот высокий
голос, век бы провел в стране чудес, где обитает  и куда приоткрыл мне дверь
этот человек, которому все  на свете  интересно,  мило  и  весело  и который
глядит на  все словно сквозь цветные стекла, придающие самым будничным вещам
видимость праздничного великолепия.
     Я принуждаю  себя  вспомнить, что пришел сюда с прозаическим и  суровым
служебным  заданием, и, хоть это  очень трудно дается мне, произношу наконец
слова,  которые  мне   было  поручено   произнести,  которые  я  обязан  был
произнести, чтобы добыть для "Знамени" сочинение Бабеля, необходимое нам для
вящей  славы нашего детища.  Так же, как и мои товарищи из редакции, я люблю
наш журнал и  пекусь о его успехе, и  это  помогает мне  найти силы  сказать
Бабелю  о намерении нашего  секретаря напечатать  сценарий в  нынешнем виде,
если в ближайшее время мы не получим новый его вариант.
     Надо  было  видеть, как испугали  мои  слова  Исаака Эммануиловича. Как
мгновенно  исчезла улыбка с его лица, каким  озабоченным оно стало при одной
мысли о том, что эта угроза может осуществиться.
     -- Вы еще очень молодой человек,  -- произнес он грустно и укоризненно,
-- такой молодой,  что, вероятно,  никогда  не  задумывались  о  том,  какая
странная у нас с вами  профессия.  Корпим в  полном  одиночестве  у себя  за
столом, во время работы боимся каждого нескромного взгляда, а потом все свои
мысли, все тайны выбалтываем читателю. Ведь вот, казалось бы, -- чего проще?
Напечатать этот самый сценарий, как предлагает ваш секретарь  редакции...  О
нем напишут,  что  он  не поднимается до  уровня  прежних моих  вещей,  или,
наоборот, что знаменует собой новый этап в моем творчестве... Бр-р,  терпеть
не  могу этих слов -- творчество... знаменует... А потом напечатают рассказ,
который я сейчас пишу, и все опять станет на место... Ничего страшного.  Да?
Немного заголиться, а потом прикрыть стыд. Как вы считаете?
     --  Разве вы еще не начали работать над новой редакцией? -- спросил я с
некоторым даже ужасом в голосе.
     -- Над какой новой редакцией? О чем вы говорите?
     -- Над новой редакцией сценария.
     -- Нет, не начал. И не начну. Он мне не нравится. Я  его написал не для
чтения, а для кино.
     -- Разве вы... Зачем же вы нам его дали?
     -- Чтобы иметь возможность кончить рассказ. Понимаете?
     --  Нет,  не понимаю. Любой  журнал заключил бы  с вами договор на этот
рассказ. Почему же...
     --  Почему? Потому, что, когда  я его кончу, в нем будет  самое большее
четыре страницы.
     -- На машинке! -- зачем-то полюбопытствовал я.
     -- Да. На машинке, -- с вежливой язвительностью ответил Бабель.
     Мы замолчали. Голое дерево за окном было теперь именно таким, каким ему
надлежало  быть,  --  мокрым, уродливым  и  печальным, да и в комнате  стало
как-то сумрачно, еще более сумрачно, чем на улице.
     -- Что же делать?
     Я задал этот вопрос, вдруг почувствовав настоятельную потребность найти
выход не столько для "Знамени", сколько для Бабеля, интересы которого  стали
мне почему-то очень близки.
     -- А черт его знает, что делать! Вероятно, не писать рассказы по четыре
странички, да еще  тратя на  них по нескольку месяцев. Романы  нужно писать,
молодой  человек,  длинные  романы с продолжением,  и писать быстро,  легко,
удачливо.
     Он  замолчал и, опершись  руками  о край  сундука,  на  котором  сидел,
забарабанил пальцами по его крышке.
     -- Вы меня не поняли, -- сказал я, прижав  руку к груди, -- я говорю не
вообще, а о том, как быть сейчас. Как быть со "Знаменем", со сценарием? Ведь
если вы не дадите ничего другого, он его напечатает.
     -- Нет у меня сейчас ничего другого... Слушайте,  а что, если я попрошу
вашего  секретаря  вернуть мне рукопись? Могло  же быть так,  что  у меня не
осталось для работы ни одного экземпляра?
     Я ответил не сразу. Но через мгновение тишина, воцарившаяся в  комнате,
показалась мне невыносимой, и  я прервал ее с  тем чувством, с каким делаешь
глоток воздуха, долго пробыв под водой.
     -- Что вы имеете в виду? -- спросил я, отведя глаза.
     -- Ничего я не имею в виду, -- ответил Бабель и встал.
     Я  продолжал сидеть.  И вдруг,  решившись  и все еще  глядя в  сторону,
предложил:
     -- Лучше я  с ним поговорю. Вам он рукопись не отдаст. Бабель посмотрел
на меня с удивлением и пожал плечами.
     -- Пусть будет так,  -- согласился он.  И, помолчав, спросил: -- Это вы
написали статью о моих рассказах в "Литературной газете"?
     Я кивнул. Говорить мне было трудно.
     --  Я  уже  не помню,  там тоже были эти самые  слова --  "творчество",
"знаменует", "шаг вперед"? -- улыбнувшись, спросил Исаак Эммануилович.
     -- Кажется, были. Во всяком  случае, могли быть, -- проворчал я. Хоть я
и чувствовал, что в моем решении помочь  Бабелю получить  назад  рукопись не
было ничего дурного, мне было до смерти стыдно.
     Позднее  я   понял,  что  стыдиться  здесь  было  совершенно  нечего  и
удивительный, чуть  ли не лучший  бабелевский рассказ, над которым он  тогда
работал (это был рассказ об  итальянском трагике ди Грассе), может оправдать
любые уловки, необходимые для  того, чтобы довести  его до  конца. Но в  тот
день,  когда,  простившись  с  Исааком  Эммануиловичем,  я  брел  по  мокрым
переулкам  и  скользким  бульварам,  и  на  следующее утро,  когда  повел  с
секретарем  редакции хитроумные переговоры, неожиданно увенчавшиеся успехом,
это чувство стыда не покидало меня ни на минуту.
     Разумеется, я понимал, что интересы "Знамени" и редакционный патриотизм
не должны  заслонять от меня  целей гораздо более высоких и значительных. Не
мог  я не понимать и  того, что.  дождавшись, когда Бабель даст нам  рассказ
вместо  сценария,  мы  поступим умнее и  дальновиднее, но, понимая  все это,
собственную мою роль во Всей этой истории я продолжал считать недостойной, а
о вероломстве Бабеля старался не вспоминать.
     Теперь  я думаю обо всем этом  совершенно иначе. Теперь,  множество раз
перечитав его сочинения, перелистав пожелтевшие странички его писем, записок
и заявлений, установив, что  рассказ "Любка  Казак"  был переписан множество
раз,  вспомнив  то, чему сам  был  свидетелем, я с  полной уверенностью могу
утверждать, что  Бабель,  преследуемый кредиторами самых разных  профессий и
рангов,  редакторами  толстых  и  тонких  журналов,  имевших  неосторожность
заключить с ним договоры, юрисконсультами издательств, пытавшимися поправить
последствия легкомысленной тороватости  своих шефов, Бабель, о  затянувшемся
молчании   которого   в  тридцатые   годы   писались   статьи  и  фе