творить в любую минуту и в
любой обстановке.
     Напротив,  чтобы его  творческий,  мыслительный аппарат заработал,  ему
нужна  была всегда  какая-то  особая  среда, особая  обстановка, которую  он
мучительно искал.
     Исаак  Эммануилович  мог показаться причудливым и капризным  человеком,
который и сам не знает, что же ему в конце концов нужно: то ли полной тишины
и уединения -- с разрядкой,  создаваемой общением с любимыми им лошадьми; то
ли шумное окружение  и причастность к обществу руководителей государственных
учреждений.
     Теперь, когда  я разматываю обратно киноленту жизни, мне кажется, что в
последнем  случае  --  в стремлении  приблизиться  к людям, вершащим крупные
дела,  --  Бабелем  владело почти детское любопытство,  подобное  страстному
желанию мальчугана разобрать по винтикам и колесикам подаренную ему заводную
игрушку,  чтобы посмотреть,  что окажется там  внутри, как это все сделано и
слажено в единое целое.
     Исаак  Эммануилович   считал   литературу   не   только   делом,  но  и
обязанностью, непреложным долгом своей жизни.
     В   уже   процитированном  интервью,   отвечая  на  вопрос:  "Будет  ли
(замолчавший  на  время) Ю.  К. Олеша  еще писать?" --  Бабель  сказал:  "Он
ничего, кроме  этого, не может делать. Если он  будет еще  жить, то он будет
писать".
     Писал  Исаак Эммануилович  трудно, я бы даже  сказала -- страдальчески.
Был совершенно беспощаден к  самому себе. Его  никак не  могло удовлетворить
что-либо приблизительное. Он упорно искал нужное ему слово.  Именно оно, это
слово,  наконец-то выстраданное, наконец-то найденное, а не какое-то  другое
должно было занять свое место в ряду других.
     Смысл,  ритм,  размер.  Все эти  компоненты  были неразрывно  для  него
связаны.
     Тем, кто понимает литературу всего-навсего как  изложение ряда  мыслей,
описание  определенных  событий, людских  судеб  и  характеров,  мучительные
поиски Бабеля не могут быть понятными.
     Для него  литература -- это не только содержание, но и форма, требующая
стопроцентной точности отливки.
     Возвращаюсь  к  цитированию  все той же  стенограммы.  Объясняя причины
своей медлительности в работе, Исаак Эммануилович сказал: "По характеру меня
интересует всегда "как" и "почему".  Над этими вопросами надо много думать и
много изучать  и  относиться к литературе с большой честностью, чтобы на это
ответить в художественной форме".
     Проза Бабеля  близка поэзии,  по  существу,  и является поэзией в самом
прямом выражении этого понятия.
     Трудность  поисков  формы  при создании произведений  влекла  за  собой
постоянный вопрос -- где, в какой среде и обстановке лучше всего работать?
     Исаак  Эммануилович считал, что ему лучше всего  писать, живя  в среде,
близкой к  описываемой.  А  необходимую  разрядку  находить  тоже в обществе
людей, похожих на описываемых.
     Ему не сиделось на месте, но в своих  разъездах  он постоянно стремился
выбрать необходимую для его творчества обстановку.
     Привожу отрывки из писем ко мне, об этом свидетельствующие:

     Из Киева в Москву. 23.IV.25 г.
     "...Уехал на пароходике вниз по Днепру верст за двадцать. Там в деревне
я переночевал, выпил пива  с  предсельсовета  и  еще  двумя  мужиками  и  на
рассвете  вернулся в Киев.  Здесь  с еще одним военным человеком (Охотников,
друг Мити Шмидта  и  мой) мы с утра наняли моторную лодку,  катались полдня,
пили, пели, гнались за розовыми днепровскими  пароходами, чтобы покачаться в
их безобидной волне: я  ужасно  хотел  рассказать Охотникову чего-нибудь про
вас,  сунуть  контрабандой  рассказ  о давнишних моих знакомых,  но, к чести
моей, ничего не  сказал,  вернулся домой в гостиницу и нашел здесь письмо от
вас,  милый друг мой.  События, заслуживающие внимания, были вот еще  какие:
позавчерашний  день  я  провел  в   Лукьяновской   тюрьме  с   прокурором  и
следователем,  они  допрашивали  двух  мужиков,  убивших какого-то Клименку,
селькора здешней украинской газеты. Это было очень  грустно и несправедливо,
как  всякий  человеческий суд, но лучше  и достойнее было мне сидеть с этими
жалкими убившими мужиками, чем болтать позорный вздор где-нибудь в городе, в
редакции, -- потом позавчера же у меня была счастливая встреча с давним моим
товарищем  Шишковским. Он авиатор и командует  здесь,  в Киеве,  эскадрильей
истребителей. Сейчас солнце, три часа дня, я напишу вам, душа моя, письмо, и
поеду за город к Ш., и буду летать  с  ним сегодня и, вероятно, каждый день.
Я, кажется, говорил вам, что бываю очень счастлив во время полета..."

     Из Киева в Москву. 24.IV.25 г.
     "...Позавчера  летал  на  аэроплане,  но недолго,  25 минут,  п.  ч.  в
авиаторной  школе  происходили занятия  в  это  время.  Я с  товарищем  моим
собираемся лететь верст  за  двести от  Киева, если  не  удастся,  поеду  на
пароходе в  Черкассы и пробуду там два дня. Это получше будет, чем влачиться
здесь в пыли канцелярий..."

     Из Киева в Москву. 25.IV.25 г.
     "...Погода здесь дурная. Тепло-то оно тепло, но дует ветер, мелкий злой
ветер с  песком, такие ветры  бывают в  нищих пыльных южных городах. Я много
ходил сегодня по окраине Киева, есть такая Татарка, что у черта на куличках,
там  один безногий парень,  страстный любитель голубей, убил из-за голубиной
охоты своего соседа, убил из обреза. Мне это показалось  близким, я пошел на
Татарку, там, по-моему,  очень хорошо живут  люди, т.  е.  грубо и страстно,
простые люди..."
     Что привлекало  к себе в ту пору писательское  внимание Бабеля? Все то,
что превышает норму. Все  то, что принято называть гиперболичным. Жизнь у ее
истоков, не украшенная, не  прикрашенная. Первобытность необузданных чувств,
первозданность страстей.
     Опять цитирую  по стенограмме: "В письме Гете к  Эккерману  я  прочитал
определение  новеллы -- небольшого  рассказа, того жанра, в  котором  я себя
чувствую более удобно,  чем в другом. Его определение новеллы очень  просто:
это есть рассказ о  необыкновенном происшествии. Может быть, это  неверно, я
не знаю, Гете так думал".
     И   дальше  Бабель  говорит:  "У   Льва  Николаевича  Толстого  хватало
темперамента  на то,  чтобы описать  все,  что с  ним произошло, а  у  меня,
очевидно, хватает темперамента  только на то, чтобы описать самые интересные
пять  минут,  которые  я  испытал...  Самоуничижение  совершенно  не в  моем
характере  <...>  чтобы снять с себя  упрек в  самоуничижении, я  могу
сказать,  что  множество  моих  товарищей,   хотя  располагают  не   большим
количеством  интересных фактов и наблюдений, чем я, между  прочим, пишут  об
этом  "толстовским" способом. Что из  этого получается -- всем  пострадавшим
известно".
     Само собой разумеется, последнее утверждение -- юмор, и "пострадавшими"
Бабель именует читателей.
     За  тот период жизни Исаака Эммануиловича, который проходил у  меня  на
глазах и нашел отражение в письмах ко мне, он создал сценарии  "Беня Крик" и
"Блуждающие  звезды"  (по  мотивам романа  Шолом-Алейхема),  а  также  пьесу
"Закат".
     Хотя в основу  сценария "Беня Крик" и легли одесские рассказы, сценарий
этот  является вполне  оригинальным  литературным  произведением,  в котором
писатель  переосмыслил   как   ситуацию,  так  и   характеры  выведенных  им
персонажей.
     Сценарии -- новая  для Бабеля  работа  -- освоение кинематографического
мышления, кинематографического языка. Вот что он писал мне тогда:

     Из Киева в Москву. 27.IV.25 г.
     "...Вчера я лег спать рано, в одиннадцатом часу, но, на беду мою или на
счастье, разразилась гроза удивительной силы, молнии стояли от земли до неба
минуты  по  две,  дождь  гремел,  гнулся,  чернел,  как  море,  я  вылез  на
подоконник,  похерил  сон  и  произнес   длинную  речь,   обращенную  к  вам
<...> Завтра занятия в государственных учреждениях прерываются на  три
дня. Я уеду на это  время  в  Богуслав, это замечательное еврейское местечко
верстах  в  полутораста от  Киева, там,  говорят,  есть река  необыкновенной
красоты  и  водопады,  а в  десяти  верстах  от  Богуслава  деревня  Медвин,
достойная изучения.  Я думаю так -- по возвращении из Богуслава  можно будет
определить приблизительно день отъезда моего в  Харьков и Москву. Если между
Харьковом и Москвой установлено уже летнее аэропланное сообщение -- я полечу
на аэроплане. Боги,  м. б. воззрят на  мои тяготы,  и числа 7--8 мая я смогу
вернуться в Москву..."

     Из Киева в Москву. 30.IV.25 г.
     "...Я  отменил поездку  в  Богуслав, я принес  в жертву  все  водопады,
потому что  понял, что  в  Богу  славе  работать  невозможно. Три-четыре дня
пребывания в Богуславе значительно отодвинули бы отъезд в Москву. Человек по
фамилии  Морква, председатель  Богуславского райисполкома,  один из  мириада
моих  приятелей,  человек  хороший, передовой,  но пьющий  и  общительный до
крайности, изготовился везти в Богуслав вместе со мной горячительные напитки
в необъяснимом количестве и еще сумрачных хохлов, перепить которых, я понял,
невозможно.  Хохлы  победили бы  меня,  я не сочинил бы  ни одной строки для
сценария <...>  и  я уехал в  поселок Ворзель  под  Киевом, где и сижу
сейчас над кипой скучных бумаг".
     Дальнейшие письма, отражающие работу над сценарием "Беня Крик", шли уже
не  из  Киева  в  Москву,  а  из Сергиева  Посада (Загорска)  в Сочи (где  я
проводила лето).

     Из Сергиева в Сочи. 14.VI.25 г.
     "...В пятницу, т. е. на следующий после вашего отъезда день, я встретил
Сережу  Есенина,  мы  провели с  ним  весь  день. Я вспоминаю эту встречу  с
умилением.  Он  вправду очень  болен, но о болезни  не хочет  говорить, пьет
горькую, пьет с  необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю  --
его конец  близок  ли,  далек  ли, но стихи  он пишет теперь величественные,
трогательные, гениальные! Одно из этих стихотворений я переписал и пересылаю
вам.  Не  смейтесь надо  мной за  этот гимназический  поступок;  может быть,
прощальная эта Сережина песня ударит вас в сердце так же, как  и меня. Я все
хожу здесь по роще и  шепчу  ее. "Ах любовь -- калинушка..." Нынче весь день
работал с  остервенением; теперь, когда я пишу  Вам, идет второй час ночи, и
так  как  я  спал сегодня два часа  после обеда, то можно посидеть до света.
Сценарий, я почувствовал сегодня, поездку мою  на Кавказ не  задержит, в эту
неделю я рассчитываю  сочинить две трети, с третьей придется  повозиться, п.
ч.  нужно добыть документы о гражданской  войне этого  периода, но и это  не
особенно  трудно <...>  На кинофабрику я  не хожу  и не пойду  до того
времени, пока не буду иметь на  руках  какого-нибудь товара. Оттуда  несутся
вопли и проклятия по моему адресу..."

     Из Сергиева в Сочи. 16.VI.25 г.
     "...Понравилась ли Вам книга Алексея Толстого?  Какая погода в Сочи?  У
нас беда.  Дождь,  холод, ветер, деревья шумят яростно. Иногда  показывается
плюгавое солнце и сейчас  же застилается  ливнем, мглою,  как на сцене. Один
только раз было солнце и дождь, летний, щедрый, горячий дождь, очень красиво
<...> Мы с Воронским живем дружно!  Он все пишет  про литературу (...)
Еще  новости. Иван Иванович был вчера именинник. Шик, еврей-выкрест, живущий
насупротив,  рукоположен во священники, он сменил полукафтан на рясу и ходит
во всамделишной рясе с клюкою: коз согнали с  Козьей горки (Вы на этой горке
были), бабы устроили бунт, и  вчера к ним приходил  представитель исполкома.
Кто победит -- еще неизвестно.
     Больше новостей нет. Я занят скучной работой <...>"

     Из Сергиева в Сочи. 20.VI.25 г.
     "...Известие Ваше о дурной погоде не застало меня врасплох. У нас пятый
день льет дождь, сыплет град, валит снег, изморозь покрывает землю по утрам,
и  глыбы  льда выезжают из водосточных  труб <...>. И только Воронский
доволен. В  Сергиеве никто не нарушает его права  писать критические статьи.
Но, по-моему, он простудился, чувствую себя плохо, ропщу, но сценарий все же
пишу.  Завтра,  в  субботу,  из  шести  частей  будут  готовы  четыре,  а  в
воскресенье я поеду получать от вас письма  и  читать  сценарий Эйзенштейну.
Если я написал чепуху -- вот будет оказия!.."

     Из Сергиева в Сочи. 25.VI.25 г.
     "...У нас тоже наступила хорошая погода. Я три  дня провел  в  Москве в
большой суете. Был у Эйзенштейна  на даче,  ночевал у него. Сценарий мой как
будто выходит. Из шести частей я написал четыре, сегодня  приступаю к пятой.
Когда управлюсь с этим делом,  тогда только для  меня  прояснятся дальнейшие
перспективы <...>.
     Я  получил чудное  душевное письмо  от Горького.  Надо ответить на него
целым трактатом  и поспеть до закрытия  почты.  Поэтому я прерываю до завтра
свои излияния..."

     Из Сергиева в Сочи. 29.VI.25 г.
     "...И это  в то время, когда работать надо с возможной  поспешностью. Я
уже писал Вам, кажется, что три  четверти сценария написал,  а вот последняя
четверть  не клеится... Не клеится же окончание, потому  что меня заставляют
работать фальшиво <...> но я нынче утром напал, кажется, на счастливую
мысль и,  может  быть,  выйду  из тягостного этого  положения без морального
урона...  Спасаюсь  только  тем, что  в мыслях стараюсь очищаться от суеты и
скверны,  ну  да это  занятие для философа,  а философы  дураки,  вот тут  и
вертись. Пишу  на  почте,  очень жарко, мухи и толчея; у  почтовой барышни в
окошечке завиты такие  жалкие кудельки и на цыплячью грудку насыпано столько
мела или пудры, что с этой барышней в самую бы пору поговорить о жизни, о ее
и моей жизни, ну да она отвергнет, ей некогда..."

     Из Сергиева в Сочи. 3.VII.25 г.
     "...К стыду  моему, я все еще  бьюсь над сценарием, над его окончанием.
Гонорар   мне   положили  порядочный,  надо  постараться   сделать  получше.
<...>  я веду жизнь духовную (от  чего Вас  предостерегаю), я  ем, как
соловей, и  скоро двух  мертвых муравьев  будет достаточно,  чтобы  насытить
меня.
     Больше происшествий никаких. Вчера я ехал на Ярославский вокзал в самом
ординарнейшем из  ординарных  трамвайных  вагонов,  мне  было  грустно,  и я
раздумывал --  что  это  такое?  Потом впервые в  жизни  я испытал  душевную
усталость. Это началась старость?  <...> И если это началась старость,
то вот Вам и происшествие?..

     Из Сергиева в Сочи. 10.VII.25 г.
     "...Пишу на  почте, п. ч. теперь 6  часов, а в 61/2 ч. почта
закрывается, и  я не смогу  отправить Вам письма. Вокруг толчея, толкают под
руку, и  я  не  могу сказать,  то,  что  хочу. Вчера читал целиком  сценарий
Эйзенштейну;  он в  притворном или искреннем восхищении --  не знаю,  но, во
всяком случае, все  идет благополучно. Завтра буду  сдавать работу дирекции,
думаю, что в ближайшие дни (два-три дня)  все закончу. Кроме этого на той же
кинофабрике  предвидится для меня  захватывающего интереса работа --  можете
себе представить фильм о лошадях по заказу Наркомзема. Я буду счастлив, если
меня  привлекут к  этой работе. Я рассчитываю дня  через четыре  вылететь  в
Ростов, оттуда приеду  в Сочи  <...>.  Два  Дня, проведенные в Москве,
растрепали  меня  маленько. Ложусь  я  на  рассвете,  делов  множество,  все
издательства  как  с цепи сорвались,  да и мысли, к счастью, одолевают, -- а
спать невозможно из-за  духоты, очень я в Сергиеве привык к легкому воздуху,
а здесь увядаю..."

     Из Сергиева в Сочи. 12.VII.25 г.
     "...Только  что  (теперь  третий  час  утра)  дописал  проклятущий  мой
сценарий.  Представьте  -- первые  четыре  части я  обдумал и написал в семь
дней; окрыленный этим успехом, я думал, что с последней третью справлюсь еще
легче, но  не тут-то  было, только позавчера  мне  пришли  на  ум подходящие
(подходящие ли?) мысли, и я за полтора дня откатал великое множество сцен. Я
очень устал <...>  мысли путаются, надо  поспать маленько <...>.
Переписка оконченной работы,  чтение  в разных  инстанциях, проведение через
репертуарный и  всяческие другие комитеты  возьмет, я думаю, несколько дней.
После этого  срока я  смогу  телеграфировать Вам точно --  куда я выезжаю, в
Одессу или  в Сочи.  Если в  Сочи  прямо -- то  до  Ростова  буду лететь  на
аэроплане..."

     Из Сергиева в Сочи. 16.VII.25 г.
     "...Мне  обязательно  нужно   отправиться  в  Воронежскую  губернию  на
Хреновской  конный завод.  Он  расположен у  ст.  Хреновой, 70  верст от ст.
Лиски. Ст. Лиски находится на большой дороге между  Ростовом и Воронежем, от
Ростова по направлению к Москве <...>. В понедельник, т. е. на три дня
позже  меня,  выезжает  в  Тамбовскую  и Воронежскую  губернию  Эйзенштейн с
техническим персоналом -- для съемки натурных кадров 1905 года..."
     Эйзенштейн должен был ставить фильм "Беня Крик", по сценарию Бабеля, на
1-й фабрике Совкино, но на фабрике произошли  всяческие осложнения,  и Исаак
Эммануилович   решил  отдать  свой   сценарий  Одесской   киностудии  ВУФКУ.
Впоследствии  туда же  передал  он  и  другой свой  сценарий  -- "Блуждающие
звезды".

     Из Москвы в Ленинград. 15.IV.26 г.
     "...Ночью с  ужасной тоской  в душе  "гулял"  у Регининых на  именинах,
ночью не спал,  и  теперь  я  качаюсь  от  слабости. Состояние  моих мозгов,
состояние здоровья стали так  плачевны, что надо серьезно подумать об отдыхе
в  соответствующей обстановке, иначе будет мне худо.  По совести говоря, мне
трудно  писать письма, п. ч. нет  сил собрать мозги  к "одному знаменателю".
Довольно хныкать. Авось поправимся...
     <...>  С  Вуфку о "Блуждающих звездах"  продолжаются  интенсивные
телеграфные "переговоры". В режиссеры  они  прочат Грановского -- другого  у
них нет  --  вот  какой получается заколдованный  круг.  Грановский со своим
театром уезжает сегодня в Киев на гастроли, не исключена  возможность, что и
меня вызовут для окончательных переговоров на Украину..."

     Из Москвы в Ленинград. 23.V.26 г.
     "...Только что в  7 ч.  утра  получил телеграмму  от  Одесской  фабрики
Вуфку. Они предлагают мне немедленно приехать  в Одессу.  Вуфку предполагает
отобрать   постановку  у   Грановского,  который   выставляет   идиотические
требования,  и передать  ее Гричеру, бывшему помощнику Грановского, человеку
мной рекомендованному  и неизмеримо,  в кинематографическом отношении, более
талантливому. Обстоятельству этому я очень рад..."

     Из Одессы в Ленинград. 28.V.26 г.
     "...Веду переговоры с Вуфку о постановке "Блуждающих звезд" на Одесской
кинофабрике <...>.  В  Одессе у меня  множество  жалких знакомых,  все
хотят перехватить червонец и просят службу, но море  прекрасно по-прежнему и
акация цветет опьяняюще  чудовищно. Чувствую себя хорошо <...>. У меня
здесь множество работы  --  и  моей (душевной),  и  кинематографической,  но
писать буду -- лето здесь удивительное, все так напоминает детство и юность,
я второй день хожу, грущу и радуюсь...
     ...Живу здесь  хорошо,  купаюсь и греюсь  под  солнцем. <...> Все
было бы хорошо, если бы мне не приходилось возить по всем городам глупые мои
нервы, не умеющие работать и не умеющие спать. Я их обучаю этим ремеслам, но
со средним успехом..."

     Из Одессы в Ленинград. 5.VI.26 г.
     "Мы  заканчиваем с режиссером  разработку  сценария,  надеюсь,  что дня
через три-четыре я смогу  выехать для расчетов в Харьков,  а потом  в Москву
<...>
     Нервное состояние мое улеглось, и  я работаю маленько продуктивнее, чем
раньше.  К сожалению, пользоваться благами  Одессы  мне не приходится, целый
день торчу с режиссером в гостинице, все же купаюсь исправно каждый день..."

     Из Одессы в Ленинград. 12.VI.26 г.
     "...Вчера должны были выехать с Гричером в Харьков, но у него не готова
еще  смета  по  постановке,  он эту смету должен  представить  в Харьков,  в
Правление. Если он успеет закончить смету сегодня -- то выедем в 5 ч. 30 м.,
если нет, -- завтра. Задержка эта мне ни к чему и даже вредна. <...> В