только моему желанию, но  недвусмысленному  требованию  и  что  я
убедительно прошу всех моих друзей и сторонников не покупать этих  выпусков.
Где бы он ни поместил рекламу о  новом  издании,  я  там  же  напечатаю  это
заявление". В последних строках письма он говорит, что если Макрон уже пошел
на значительные издержки, Чэпмен и  Холл  готовы  купить  у  него  права  на
издание. С этими жалобами и угрозами и с предложением о выкупе прав  Форстер
направился к Макрону, который, естественно, заявил, что может  распоряжаться
своею  собственностью,  как  пожелает.  Когда  Форстер  заговорил  о  выкупе
авторских прав на "Очерки", с тем чтобы  подобная  история  не  повторилась,
Макрон заявил, что автор может  получить  очерки  за  две  тысячи  фунтов  с
небольшим. В ужасе от алчности издателя Форстер посоветовал Диккенсу  ничего
не предпринимать. Как, сидеть сложа руки,  когда  затронуты  его  интересы?!
Нет, это было не в характере Диккенса; он немедленно  передал  дело  в  руки
Чэпмена и Холла. Последовали переговоры с  Макроном,  в  результате  которых
Чэпмен и Холл согласились, что две тысячи двести пятьдесят фунтов стерлингов
- цена божеская. Сделка состоялась.  "Очерки"  все-таки  вышли  сериями,  но
только в издательстве Чэпмена и  Холла,  ибо  это  был  единственный  способ
покрыть издержки и остаться в барыше.  Таким  образом,  в  пылу  переговоров
главное возражение Диккенса  Макрону  было  забыто.  Впрочем,  точку  зрения
Диккенса  нетрудно  понять.  Если  кто-то  хочет  набить  карман,   подсунув
читателям старую вещь, то  уж  пустькакая-то  доля  останется  и  в  кармане
автора, даже если он в принципе и против этой затеи. Однако  в  значительной
степени позиция Диккенса объясняется  вольным  обращением  с  его  работами:
"Пиквику" подражали, писали на него пародии, сокращали и  переделывали.  Его
печатали в виде отдельных книжек и сериями и для театра.  Проделывалось  все
это с неподдельным воодушевлением, которое, быть может, и льстило автору, но
одновременно приводило его в бешенство. И хотя, здраво рассуждая, Диккенс не
мог иметь особых возражений против плана Макрона, пиратские  набеги  на  его
авторские права настроили его так, что  вполне  разумный  шаг  Макрона  стал
выглядеть в его глазах коварным замыслом грабителя. Человек сильных  эмоций,
очень вспыльчивый, он легко поддавался и гневу и  жалости.  Так  года  через
два,  когда  Макрон  умер,  оставив  семью  в   бедности,   Диккенс   взялся
редактировать  сборник  рассказов  и  очерков,  среди  которых  были  и  его
собственные, озаглавил сборник "Записки с Пикника" (что очень способствовало
его быстрой распродаже) и, таким образом, выручил для вдовы и  детей  триста
фунтов стерлингов.
     Он был  не  всегда  в  состоянии  управлять  своими  чувствами,  и  это
сказалось особенно сильно в связи с одним событием, случившимся вскоре после
его женитьбы и повлиявшим на него, как ничто другое  -  кроме,  может  быть,
безнадежной любви к Марии Биднелл. Результатом этого события явилась  книга,
затопившая слезами целую эпоху и во многом  способствовавшая  тому,  что  он
стал самым любимым и популярным писателем Англии.
     Осенью 1836 года у Диккенсов в Фернивалс-инн поселилась  сестра  Кэт  -
шестнадцатилетняя Мэри. Добившись признания, Диккенс  быстро  расширял  круг
своих друзей, в который теперь входили известные художники Дэниэл  Маклиз  и
Кларксон Стэнфилд *, знаменитый актер Уильям Макриди, выдающийся адвокат  Т.
Н. Тальфур *, два блестящих критика, Уильям Джердан  *  и  Джон  Форстер,  и
видный  редактор  Ли  Хант.  Обедал  он  зачастую  не  дома  и,   случалось,
перехватывал через край. "Прибыл сегодня домой в час ночи и был  водворен  в
постель любящей супругой", - писал он как-то одному из друзей. 6 января 1837
года появился на свет его первый ребенок  -  мальчик.  После  того  как  это
произошло, здоровье  Кэт  стало  внушать  ее  мужу  некоторое  беспокойство,
поэтому они ненадолго уехали в Чок - туда, где прошел их медовый  месяц.  От
чрезмерных трудов и волнений у Диккенса появились отчаянные головные боли, и
тут ему "были немедленно предписаны лекарства - в дозе, рассчитанной на  то,
чтобы на неделю приковать к стойлу лошадь средних  размеров".  У  "Альманаха
Бентли" дела сразу же пошли  успешно,  и  по  предложению  издателя  Диккенс
вступил в члены Гаррик-клуба. Он начал уставать, и было от чего: журнал, два
романа, выходивших сериями, то и дело статьи, да и еще добрый десяток разных
дел. "Не могу сделать больше с одной парой рук и  единственной  головой",  -
жаловался он Крукшенку. Однако у него нашлось время на то,  чтобы  вместе  с
Мэри бегать в поисках подходящего дома, и в начале апреля Диккенс  с  женой,
ребенком, братом и свояченицей переехал в дом Э 48 по Даути-стрит,  где  ему
было суждено прожить почти три года.
     Таков уж  он  был  по  природе,  этот  человек,  -  недоступное  всегда
привлекало его сильнее, чем доступное. К Мэри он  привязался  так,  что  это
чувство - правда, он в то время не признался бы в этом - было гораздо глубже
того, которое он испытывал к  своей  жене.  Прелестная,  живая,  отзывчивая,
умненькая, Мэри считала его самым необыкновенным существом на земле,  а  его
произведения - самыми изумительными в  мире.  Подобное  обожание  отнюдь  не
оставляло Диккенса равнодушным, наоборот! Но так как они были  на  положении
близких родственников, исключающем самую возможность греховных помыслов,  то
Мэри стала для Диккенса созданием святым, идеальным,  что  было  как  нельзя
более в его духе. Для него пределом совершенства в  человеческих  отношениях
была именно такая глубокая,  гармоническая  духовная  близость  с  женщиной,
целиком посвятившей  себя  его  интересам.  Жена  была  поглощена  домашними
заботами, и он всюду бывал вместе с Мэри: на официальных приемах, в гостях у
друзей, на выставках, в театре. То были самые счастливые дни в его  жизни  -
он блаженствовал, купаясь в лучах славы  и  упиваясь  поклонением  Мэри.  Но
счастье продолжалось недолго. В субботу, 6  мая,  лишь  пять  недель  спустя
после того, как они въехали в новый дом, Диккенс повел Кэт и  Мэри  в  театр
"Сент-Джеймс".
     Вечер прошел восхитительно; в час  ночи  Мэри  ушла  спать  "совершенно
здоровой и в обычном своем чудесном настроении", но не успев еще  раздеться,
почувствовала себя дурно. Тотчас же  послали  за  врачом.  У  Мэри  оказался
тяжелый порок сердца. Все старания врача была напрасны: на другой  день  она
умерла. "Слава богу, она скончалась у меня на руках, - писал  Диккенс,  -  и
последнее, что она прошептала, были слова обо мне".
     Это был жестокий удар. Хорошо еще, что неотложные дела отвлекали его от
скорбных мыслей. Его теща, миссис Хогарт, лишилась чувств,  сутки  пролежала
без сознания и потом неделю  была  фактически  не  способна  двигаться.  Кэт
должна была находиться при ней  и  утешать  ее,  так  что  писать  письма  и
устраивать все, что необходимо в подобных случаях, пришлось Чарльзу. "Вы  не
можете себе представить, в какое отчаяние повергла  всех  нас  эта  страшная
утрата, - рассказывал он одному из своих родственников. - С тех пор как мы с
Кэт  поженились,  она  была  душою  и  миром  нашего  дома.  Ее  красота   и
совершенства служили предметом всеобщего  восхищения.  Я  бы  легче  перенес
потерю близкого мне по крови человека или даже старого друга, - ведь ее  нам
никто и никогда не сможет заменить. С ее уходом осталась пустота,  заполнить
которую нет ни малейшей надежды". Он писал о ней с настойчивостью  человека,
почти не помнящего себя  от  горя,  называя  ее  "светочем  и  душою  нашего
счастливого семейного круга", "украшением и гордостью нашего  дома",  "нашей
жизнью и отрадой". Она представлялась ему той, кого со  временем  мир  узнал
под именем маленькой  Нелл,  героини  "Лавки  древностей":  "Я  торжественно
заявляю, что столь совершенного создания никогда не  видел  свет.  Мне  были
открыты  сокровенные  тайники  ее  души,  я  был  способен  оценить  ее   по
достоинству. В ней не было ни одного недостатка".
     Не в силах сосредоточить свое внимание на работе, он забросил "Пиквика"
и "Оливера Твиста" - ни тот, ни другой в мае не вышли. Читателям  "Альманаха
Бентли" было объявлено, что автор оплакивает кончину "очень дорогой ему юной
родственницы, к которой он питал самую горячую привязанность и чье  общество
давно  уже  служило  ему  главным  источником  отдохновения  после  трудов".
Похоронив Мэри, Диккенсы уехали в Хемпстед на Коллинз  Фарм,  откуда  Чарльз
писал Гаррисону  Эйнсворту:  "Меня  так  глубоко  потрясла  смерть  девушки,
которую после жены я  любил  больше  всех  на  свете,  что  я  был  вынужден
отказаться от всякой мысли  закончить  работу,  намеченную  на  этот  месяц.
Попробую отдохнуть две недели в тиши и уединении". Как-то  воскресным  утром
Эйнсворт заехал к нему, но не застал: Диккенс ушел в церковь. Гостил у  него
и Форстер, приезжал Маклиз - подбодрить, утешить.  Кэт,  безусловно,  должна
была обладать поистине ангельским нравом, если сумела заслужить от него - да
еще в подобное время - похвалу: "Она вынесла тяжкое испытание, как  подобает
такой, как она, благородной женщине с прекрасной  душой".  "Она  знает,  что
если хотя бы один смертный удостоился вознестись на  небеса,  то  сестра  ее
там.  В  ее  воспоминаниях  о  сестре  сохранится  долгая   вереница   дней,
заполненных лишь бесконечной привязанностью и любовью. Ни колкого слова,  ни
злого взгляда с той или другой стороны - даже когда они были детьми! Ей не в
чем себя упрекнуть, и она сейчас так бодра и спокойна,  что  я  только  диву
даюсь, глядя на нее". От потрясения, вызванного смертью Мэри, у Кэт случился
выкидыш, но в его глазах, по-видимому, это  было  наименьшей  из  всех  бед.
Воспоминания о Мэри не давали покоя Диккенсу долгое время.  Бывая  в  театре
"Сент-Джеймс", он не мог сидеть ни в том ряду, где они были вечером накануне
ее гибели, ни в других местах зрительного зала, откуда была видна  их  ложа.
Описывая в "Оливере Твисте" внешность Роз Мэйли, он  не  мог  не  изобразить
Мэри такою, какой ему ее рисовало воображение: "Ей было не более семнадцати.
Так легка и изящна была она, так ласкова и кротка, чиста  и  прекрасна,  что
казалось, земля недостойна носить ее, грубые земные обитатели - жить  с  нею
рядом. И даже ум, светившийся в ее глубоких синих очах, запечатленный на  ее
благородном челе, едва ли можно было предположить в существе земном и  столь
юном. И все же это переменчивое, добродушное, милое  выражение,  эти  тысячи
солнечных зайчиков, порхающих по ее лицу, стирая с него всякое подобие тени,
а главное - эта улыбка, веселая, приветливая, - все в  ней  было  как  будто
создано для домашнего очага, для мирных  вечеров  у  камина,  для  семейного
счастья". В той же книге он признается в своем желании последовать за нею  в
иной мир: "Мало-помалу он погрузился в глубокий и безмятежный  сон,  которым
спит лишь тот, кого оставили недавние страдания,  -  тот  мирный,  спокойный
сон, от которого мучительно пробуждаться. Если смерть такова, кто пожелал бы
снова вернуться к жизни, с ее борьбою  и  суетой,  заботами  о  настоящем  и
тревогами о будущем и - самое страшное - с ее томительными воспоминаниями  о
прошлом!"
     Шесть месяцев спустя после этой трагедии он написал теще:  "С  кольцом,
подаренным ею, я после ее кончины не расстаюсь ни днем, ни  ночью  и  снимаю
его с пальца, лишь когда мою руки. Воспоминания о ее прелести и совершенстве
не оставляют меня даже и на эти краткие мгновенья. Я должен сказать,  положа
руку на сердце, что ни во сне, ни наяву не  могу  забыть  о  нашем  жестоком
испытании и горе и чувствую, что не смогу никогда... Если  бы  Вы  знали,  с
какой тоской я вспоминаю  теперь  три  комнатки  в  Фернивалс-инн,  как  мне
недостает этой милой улыбки, этих сердечных слов,  скрашивавших  часы  нашей
вечерней работы или досуга, когда мы весело  подшучивали  друг  над  другом,
сидя у камина, - слов, более драгоценных для  меня,  чем  поклонение  целого
мира. Я помню все, что бы она ни говорила, что бы ни делала в те  счастливые
дни. Я мог бы назвать Вам каждый отрывок, каждую строчку, прочитанную вместе
с нею". 1 января 1838 года он записал у себя в  дневнике:  "Печальный  Новый
год... Если бы она была сейчас  с  нами,  во  всем  ее  обаянии,  радостная,
приветливая, понимающая, как  никто,  все  мои  мысли  и  чувства,  -  друг,
подобного которому у меня никогда не было и не будет! Я бы, кажется,  ничего
более не желал, лишь бы  всегда  продолжалось  это  счастье".  И  пять  дней
спустя: "Никогда уже больше я не буду так счастлив, как в той  квартирке  на
третьем этаже, - никогда, даже если мне суждено купаться в золоте  и  славе.
Будь мне это по средствам, я бы снял эти  комнаты,  чтобы  никто  в  них  не
жил..." Он то и дело видел ее во сне и в феврале 1838 года написал  жене  из
йоркшира: "С тех пор как я уехал из  дому,  она  мне  все  время  снится  и,
несомненно, будет сниться, пока я не вернусь". И даже значительно  позже,  в
октябре 1841 года, когда он успел уже излить душу,  создав  образ  маленькой
Нелл, он признавался Форстеру: "Желание быть похороненным рядом с нею так же
сильно во мне теперь, как и пять лет назад. Я знаю (ибо уверен, что подобной
любви не было и не будет), что это желание никогда не исчезнет".
     Теряя дорогих, близких,  люди  вообще  в  большинстве  случаев  склонны
чрезмерно предаваться скорби. Если горе Диккенса и  кажется  преувеличенным,
нужно все-таки ясно представить себе, что значит для  такого  человека,  как
он, - с его потребностью в любви и сочувствии, с его актерским темпераментом
-  потерять  единственное  на  земле  существо,  полностью  разделявшее  его
настроения, радости и надежды.  В  то  же  время  нельзя  пройти  мимо  того
чувства, которое эти, быть может, слишком красноречивые  переживания  должны
были вызвать у его жены, - чувства, которое и время и Диккенс не  слишком-то
старались изгладить. По-видимому, Кэт было ясно дано понять, что Мэри значит
для ее мужа несравненно больше, чем она сама.
     Итак, прожив "две недели в тиши и уединении" Коллинз  Фарм,  Диккенс  с
женой вернулись на Даути-стрит, где он немедленно и с обычным для него жаром
погрузился в работу, чередуя ее с такими "оргиями  отдыха",  которые  просто
уморили бы человека менее энергичного. В сопровождении Форстера, Маклиза или
Эйнсворта, а то и один, он, не замедляя ходу, вышагивал по  Хемпстед-Хит  со
скоростью четыре мили в час и к обеду нередко  добирался  до  таверны  "Джек
Строз Касл" *. Иногда они заходили пешком и подальше: на север - до  Финчли,
на запад - до Барнеса, на восток - до Гринвича *, а не то садились верхом  и
скакали   в   Ричмонд   и   Твикенхэм,   Вернет,    Хэмптон-Корт,    Эппинг.
Останавливались, только чтобы пообедать, других привалов в дороге  не  было.
Пустившись в путь, Диккенс до самого конца никому не давал  передохнуть  или
сбавить шаг. Он выходил из дому минута  в  минуту  и  требовал  того  же  от
других. В первых числах июля он впервые поехал с женой за границу. Вместе  с
ними отправился Хэблот К. Браун, и втроем они объехали в почтовой карете всю
Бельгию, повидали "Гент, Брюссель, Антверпен и  сотню  других  городов,  чьи
названия  я  сейчас  не  припомню  и,  даже  вспомнив,  не  сумею  правильно
написать". В сентябре всей семьей  отправились  в  Бродстерс,  куда  нередко
ездили и в последующие годы и  который  стал  знаменит  только  потому,  что
понравился Диккенсу.
     Вот  семейный  портрет  Диккенсов  по  воспоминаниям  Элинор  Кристиан,
относящийся ко времени этой первой поездки  в  Бродстерс.  Родители  и  брат
Диккенса  приехали   вместе   с   ним.   По   словам   Элинор,   тогда   еще
девочки-подростка, миссис Диккенс-старшая была трезвой, рассудительной дамой
с  усталым,  поблекшим  лицом,  а  Джон  Диккенс  -  упитанным   щеголеватым
господином с заметной склонностью к вычурным фразам и возвышенным  чувствам.
Миссис Диккенс-старшая обожала танцевать, и, хотя Чарльза  слегка  коробило,
когда он видел свою  матушку  за  столь  игривым  занятием,  он  сам  иногда
танцевал  с  нею.  Мистер  Джон  Диккенс,  по  собственному  признанию,  был
оптимист. Он говорил, что похож на пробку: загонят под воду в одном месте, а
он как ни в чем не бывало бодро выскакивает в другом. С Чарльзом, у которого
то и дело менялись настроения, родственникам было не очень-то  по  себе:  он
мог быть сердечен и весел, а через мгновенье становился рассеянным, уходил в
себя. Он делал вид, что ухаживает за Элинор, называл ее "царица моей  души",
"прекрасная поработительница", "возлюбленная моего сердца" и,  приглашая  на
танец, обращался к ней в модном тогда комическом  стиле:  "Не  соблаговолишь
ли, прелестная леди, подарить мне сей менуэт?", "Сколь радостно было бы  мне
плести с тобою вместе узоры этой сарабанды". Однако как-то утром, когда  она
попросила его почитать ей книгу, написанную ее отцом, шотландским писателем,
он резко отвернулся,  бросив  через  плечо:  "Терпеть  не  могу  шотландские
побасенки, да и вообще все  шотландское".  Жена  его,  к  которой  сказанное
относилось в равной мере, вспыхнула и с нервным смешком поспешила  успокоить
Элинор: "Не обращайте внимания, он шутит".
     Порою вихрь его хорошего настроения вырывался  за  пределы  беззлобного
веселья, и тогда вступал в  свои  права  тот  самый  актер,  которому  скоро
предстояло выступить на страницах одного из  диккенсовских  романов  в  роли
Квилпа. Однажды вечером, прохаживаясь с Элинор вдоль  маленького  волнолома,
он внезапно обхватил ее, помчался вместе с нею на  самый  дальний  конец  и,
держась одной рукой  за  высокий  столб,  а  другой  крепко  сжимая  Элинор,
объявил, что не отпустит  ее,  пока  их  обоих  не  скроют  "зловещие  волны
морские".
     - Подумайте, какую мы произведем сенсацию! - кричал он.  -  Представьте
себе дорогу к славе, на которую вы вот-вот готовы вступить! То  есть  не  то
чтобы вступить, а скорее вплыть!
     Девушка делала  отчаянные  попытки  вырваться,  но  Диккенс  держал  ее
железной хваткой.
     - Пусть мысль ваша устремится к столбцу из "Таймса" *, - продолжал  он,
- живописующему горестную участь обворожительной Э. К.,  которую  Диккенс  в
припадке безумия отправил на  дно  морское!  Не  трепыхайся  же,  несчастная
пичужка, ты бессильна в когтях этого коршуна.
     - Мое  платье,  самое  лучшее,  мое  единственное  шелковое  платье!  -
взвизгивала Элинор, призывая миссис Диккенс на помощь: волны уже доходили ей
до колен.
     - Чарльз! Как можно так дурачиться? - только и нашлась вымолвить миссис
Диккенс. - Кончится тем, что вас обоих смоет прибой. И  потом  ты  испортишь
бедной девочке шелковое платье.
     - Платье! - с театральным пафосом  воскликнул  Чарльз.  -  Ни  слова  о
платье! Нам ли помышлять о мирской суете, когда мы вот-вот исчезнем во тьме?
Когда мы уже стоим на пороге великого таинства? И разве я сам не  жертвую  в
эту минуту парой новых, еще не оплаченных лакированных ботинок? Так  сгиньте
же, о  низменные  помыслы!  В  сей  час,  когда  мы  послушно  внемлем  зову
Провидения, способен ли нас удержать ребяческий лепет  о  шелковых  одеждах?
Могут ли такие пустяки остановить десницу Судьбы?
     В  конце  концов  пленница  все-таки  спаслась  бегством,  но  промокла
насквозь, и пришлось идти переодеваться. А он еще два раза убегал с  нею  на
дальний конец мыса, туда,  где  пенились,  разбиваясь,  волны  и  где  нашли
бесславный конец две шляпки Элинор. В другой раз всей компанией  поехали  на
Пегвелл Бей, и Диккенс в новом приступе  "квилпомании"  распевал  по  дороге
непристойные песенки. Но не всегда  его  каникулярные  настроения  были  так
празднично-безмятежны.  Вот  что  мы  читаем  в  его  письме   к   Форстеру,
посвященном  инициатору  одной  из   многочисленных   жульнических   попыток
воспользоваться его романом: "Что ж, если