о  знание  жизни  и
манера рассуждать, его независимое поведение.  Коллинзу  льстила  дружба  со
зрелым человеком и знаменитым писателем, подкупало его щедрое гостеприимство
и то нескрываемое удовольствие, которое Диккенсу доставляло его общество.
     После того как был  сыгран  "Маяк",  они  стали  неразлучны,  и,  когда
Диккенс в июле 1855  года  поехал  со  своей  семьей  в  Фолкстон,  Коллинз,
конечно, должен был тоже приехать к ним. Дом Э 3 в Альбион Виллас (теперь он
называется "Копперфилд") -  "очень  симпатичный  домик"  -  стоял  на  лугу.
Прожили они здесь три месяца. Диккенс работал над первыми выпусками  "Крошки
Доррит", и от одной его фразы остается  более  яркое  впечатление  о  старом
городе, чем от целого романа Герберта Уэллса:  "Посредине  крутой  и  кривой
улочки, похожей на хромую старую лестницу, я остановился под  дождем,  чтобы
заглянуть в лавчонку каретника..." За окнами шумело море, и каждый  день  он
работал как одержимый с утра до двух, а потом  мчался  гулять,  но  как!  Он
карабкался на  вершины  холмов,  скользил  вниз,  "взбирался  на  гигантскую
отвесную скалу" и отступал от этой программы, только когда с ним были друзья
и приходилось "ползать, а не гулять". Время от времени  заботы  о  "Домашнем
чтении" призывали его в "гигантское пекло" -  Лондон.  Им  уже  безраздельно
завладел новый роман, и, начиная очередной выпуск, он всякий  раз  переживал
"мучительнейшее состояние: через каждые пять минут я бегу вниз по  лестнице,
через каждые две - кидаюсь к окну и больше ничего не делаю...  Я  с  головой
ушел в роман - то взлетаю, то падаю духом, то загораюсь, то гасну". Даже  на
прогулке мысли о работе не оставляли его: "Новая книга повсюду -  вздымается
на морской волне, плывет в облаках, прилетает с ветром". Сначала  он  назвал
ее "Ничья вина", но в последнюю минуту перед выходом  в  свет  первой  части
переменил название. Двери его дома были гостеприимно открыты для  друзей,  и
многие из них побывали в "санитарно-гигиеническом заведении,  которое  легко
узнать с первого взгляда: все окна его открыты, и из  каждой  спальни  летят
брызги воды и хлопья мыльной пены". Он  еще  успевал  справляться  со  своей
корреспонденцией: "Каждую неделю самые разные люди, о существовании  которых
я не имел до сих пор ни малейшего представления, пишут мне  сотни  писем  на
все возможные и невозможные темы, не имеющие  ко  мне  никакого  отношения".
Каждый божий день его забрасывали  просьбами  устроить  публичное  чтение  с
благотворительной  целью.  Всем  приходилось  отказывать   -   впрочем,   он
согласился выступить  в  Фолкстоне  с  чтением  "Рождественской  песни"  для
Литературного объединения, назначив для членов Рабочего  объединения  особую
входную плату - три пенса. Чтение состоялось в большой столярной мастерской.
     В середине октября он поехал в  Париж,  чтобы  найти  для  своей  семьи
подходящую квартиру, в которой им предстояло прожить полгода. Он  нашел  то,
что хотел, в доме  Э  49  на  Елисейских  полях,  прямо  над  Зимним  садом:
двенадцать  комнат  за  семьсот  франков  в  месяц.  Помещение  нужно   было
хорошенько вымыть и вычистить, о чем он и  сообщил  домовладельцам,  заявив,
что грязь сводит его с ума и что  он  готов  взяться  за  уборку  хоть  сам.
"Вообразите  компаньонов-домовладельцев:  сначала  они  изумлены,   пытаются
доказать,  что  "это   не   принято",   заколебались,   уступили,   поверяют
Неподражаемому  сокровеннейшие  личные  горести,  предлагают  сменить  ковры
(принято) и заключить Неподражаемого в свои  объятия  (отклоняется).  Совсем
как пара Бриков - только французских" *. Приведя дом в  порядок,  послал  за
своим семейством, водворил его на новое место и умчался в Лондон. Отсюда  он
послал Кэт подробные указания о том, как обращаться с аккредитивом:  где  он
лежит, куда его предъявить, как добраться до этого места и так далее - и все
в таком тоне, каким разговаривают с восьмилетним ребенком. Грозился приехать
в Париж и Форстер, но в последний момент, к величайшему облегчению Диккенса,
передумал. Коллинз  -  вот  кто  был  нужен  Диккенсу,  и  он  не  на  шутку
рассердился, когда  Джорджина  в  начале  1856  года  не  приготовила  в  их
парижском доме комнату к приезду Уилки и написала ему об этом.
     Во Франции - как, впрочем, в России и Германии - книги Диккенса  читали
повсюду, и он убедился, что пользуется среди  простых  людей  Франции  почти
такой же  известностью,  как  его  прославленные  современники  французы.  В
газетах было объявлено о том, что в Париж прибывает  "L'illustre  Romancier,
Sir Dickens" {Знаменитый романист, сэр Диккенс.}, или "Лорд Чарльз  Боз",  а
предъявив в магазине свою визитную карточку, он обычно  слышал  восклицания:
"Ah! C'est l'ecrivain celebre! Monsieur porte un nom tres  distingue.  Mais!
Je suis honore et interesse de voir Monsieur Dick-in. Je lis un  des  livres
de  Monsieur  tous  les  jours"  {А!  Знаменитый  писатель!  У  мосье  такая
знаменитая фамилия!  О!  Это  такая  честь  видеть  мосье  Дик-ин,  это  так
интересно. Одну из книг мосье я читаю каждый день.}.
     "Мартин Чезлвит"  печатался  частями  в  "Монитере",  и  привратник  по
секрету сказал Джорджине, что мадам Тожэр (Тоджерс) - drole  et  precisement
comme une dame que je connais a Calais {Смешная особа и в точности похожа на
одну мою знакомую даму из Кале.}. A тот, кто придумал эту самую Тоджерс, уже
договорился с фирмой "Ашетт" об издании полного собрания своих сочинений  на
французском языке.
     Он со многими встречался в Париже, в том числе  с  Обэром,  Ламартином,
Скрибом, Дюма и Жорж Санд ("которую с виду вполне можно принять  за  сиделку
нашей королевы"). Он был почетным  гостем  на  лукулловом  пиру,  устроенном
газетным магнатом  Эмилем  де  Жирардэном.  Однажды  он  получил  любопытное
приглашение от Александра Дюма, решившего "угостить"  Диккенса  таинственным
похождением. В назначенный день и час Диккенс  должен  был  стоять  на  углу
одной из парижских улиц,  где  к  нему  подойдет  незнакомец  в  маске  и  в
испанском плаще и проводит его  к  карете,  запряженной  четверкой  лошадей.
Карета доставит его в  некое  таинственное  место.  Все  это,  однако,  было
немного  уж  слишком  для  "знаменитого  романиста",  чьи  представления   о
романтических похождениях в духе "Тысячи и одной ночи" несколько расходились
с понятиями графа Монте-Кристо. Он предпочитал менее эффектные  развлечения.
Так, "в субботу вечером, заплатив три франка... я попал в одиннадцать  часов
на какой-то бал... Видны хорошенькие лица,  но  все  четко  делятся  на  две
группы: либо злые,  холодные,  расчетливые;  либо  изможденные,  несчастные,
поблекшие. Среди последних была женщина лет тридцати с  индийской  шалью  на
плечах. Пока я оставался там, она сидела, не  шелохнувшись,  в  своем  углу,
красивая,  равнодушная,  хмурая,  и  вместе  с  тем  в  очертаниях  ее   лба
угадывалось своеобразное благородство... Собираюсь  сегодня  пойти  поискать
ее. Я не заговорил с ней, а теперь захотелось узнать ее поближе. Впрочем, из
этого, должно быть, ничего не выйдет".
     От одного скучнейшего занятия ему не удалось избавиться - Ари Шеффер  *
писал его портрет. "Не могу передать, как это неуютно и неспокойно, -  ничто
не идет на ум, кроме маленькой Доррит, а тут сиди да  сиди  без  конца".  То
обстоятельство, что в портрете нельзя было уловить ни малейшего  сходства  с
оригиналом,  тоже  отнюдь  не  способствовало  более   терпимому   отношению
оригинала к этим сеансам.  Надоедали  ему  и  окололитературные  попрошайки.
"Каждый француз, умеющий составить прошение, непременно пишет такое письмо и
отправляет его мне. Но сначала он покупает  первую  попавшуюся  литературную
стряпню, напечатанную на бумажных четвертушках (в таких  обычно  развешивают
чай), и, нацарапав на тощем переплете "Hommage a Charles Dickens, L'illustre
Romancier" {Посвящается знаменитому романисту Чарльзу Диккенсу.}, вкладывает
в грязный, воняющий табачищем конверт. Потом, закутавшись в длинный  плащ  и
обернув шею огромным, как  одеяло,  кашне,  он  целыми  днями,  как  убийца,
подстерегающий жертву, рыщет вокруг парадной двери и торчит  подле  железной
скобы, о которую мы счищаем грязь  с  подметок".  Но,  конечно  же,  не  все
свободное время он проводил на  званых  обедах  или  спасаясь  от  парижских
попрошаек.   Если   кому-нибудь   из   молодых    английских    литераторов,
сотрудничающих в "Домашнем чтении", случалось наведаться в столицу  Франции,
он знал, что редактор накормит его, напоит, а если надо, то даст и  денег  в
счет будущих статей. Так однажды,  рассчитывая  раздобыть  деньжат,  к  нему
явился Джордж Огастес Сейла и увидел, что хозяин дома  сидит  в  кресле  над
книгой, сжимая голову обеими руками. Оказалось,  что  Диккенс  твердо  решил
одолеть третий и четвертый тома маколеевской "Истории Англии" -  они  только
что вышли в свет. Обратив внимание на то, что Сейла "так и благоухает винной
лавкой  и  бильярдной",  Диккенс  тем  не  менее  одолжил  ему  пять  фунтов
стерлингов.
     "Домашнее чтение" то и дело требовало присутствия редактора, и Диккенсу
не раз приходилось совершать  поездки  в  Лондон.  Во  время  одного  такого
визита, 11 марта 1856 года, он услышал "по  секрету  новость,  которую  даже
объединенными усилиями не в состоянии были бы представить себе все подданные
Британской  империи,  -  новость  непостижимую,  грандиозную,   подавляющую,
потрясающую,     ослепительную,     оглушительную,     сокрушительную      и
умопомрачительную. Новость, героем которой является Форстер.  Узнав  ее  (от
него же самого) сегодня утром, я упал пластом, как будто  на  меня  свалился
паровоз вместе с тендером". Секрет, исторгнувший из груди Диккенса  все  эти
громоподобные эпитеты, заключался в том, что  Форстер,  который  слыл  среди
друзей убежденным холостяком, обручился с вдовою известного  издателя  Генри
Колберна. Тридцатилетняя вдовушка была, во-первых, очень мила и  приветлива,
во-вторых, недурна собою,  а  в-третьих,  так  богата,  что  это  уж  просто
казалось несправедливым. Правда, если верить Маклизу, от перспективы брака с
Форстером ее прелести значительно поблекли.  "Клянусь  богом,  сэр,  с  этой
женщиной творится нечто страшное. Какая порча! - рассказывал Маклиз Диккенсу
в мае 1856 года. - В ней нет ни кровинки, сэр, ни тени румянца, голос и  тот
пропал. Вся она сжалась, съежилась - ее как  будто  гложет  тайное  горе.  А
Форстер, сэр, неистов и  буен  -  такой  разительный  контраст,  что  просто
деваться некуда. Она, конечно, может когда-нибудь  прийти  в  себя  -  может
пополнеть, может приободриться, может заговорить внятным голосом, но сейчас,
клянусь Утренней звездою, сэр, это жуткое зрелище!"
     В другой раз, приехав в Лондон по делу, Диккенс оказал  большую  услугу
своему заместителю Уиллсу, устроив его работать  к  Анджеле  Бердетт  Куттс.
Уиллс  должен  был  помогать  Анджеле  в  осуществлении  ее   многочисленных
благотворительных мероприятий  и  получать  за  это  двести  фунтов  в  год.
Неплохую услугу оказал он и самому себе, купив  14  мая  1856  года  дом  на
Гэдсхиллском холме около Рочестера - тот самый, единственный в мире  дом,  о
котором  он  мечтал  с  самого  детства.  Именно  этот  дом  имел   в   виду
Диккенс-отец, говоря,  что  когда-нибудь  Чарльз,  возможно,  и  станет  его
хозяином, если только будет упорно трудиться.  О  том,  что  дом  продается,
Диккенс узнал неожиданно и, поторговавшись  немного,  купил  его  за  тысячу
семьсот девяносто фунтов. Многое нужно было  починить  и  переделать,  кроме
того, дом переходил в его владение только в 1857 году. Диккенс  рассчитывал,
что будет проводить здесь каждое лето, а на  зиму  пускать  жильцов.  Однако
судьба распорядилась по-иному.
     В начале 1856 года в Париж приехал Уилки Коллинз и  поселился  рядом  с
Диккенсом. Спал и работал он у себя, но обедал каждый день у друга, вместе с
ним совершал экскурсии и часто ходил в театр.  Диккенс  придумал  сюжет  для
новой мелодрамы, которую он  задумал  поставить  в  Тэвисток-хаусе  в  канун
крещения. Коллинз взялся написать текст, и мелодрама стала главной темой  их
разговоров. Из месяца в месяц Диккенс упорно работал над  "Крошкой  Доррит",
первые выпуски которой разошлись в сорока с лишним  тысячах  экземпляров,  -
такого успеха не имел даже "Холодный  дом".  Каждому  выпуску  предшествовал
обычный душевный кризис. Ему  хотелось  то  оказаться  "среди  ослепительных
снегов" Сен-Бернардского монастыря *, то через  минуту  "вдруг  приходило  в
голову, что нужно немедленно сорваться с места и отправиться в Кале.  Почему
- не знаю. Стоит мне только попасть туда, как я тут  же  захочу  куда-нибудь
еще". Иногда он пробовал спастись от вездесущей "Крошки"  бегством:  "образы
этой книги впиваются мне в мозг, голова гудит, и я собираюсь, как  говорится
у нас, французов, разгрузить ее, укрывшись в одном  из  тех  незнакомых  мне
мест, куда меня в сих широтах заносит по ночам".
     Он знал, что в такие периоды с ним трудно жить под одной крышей, но все
же не мог совладать с душевной тревогой, терзавшей его безжалостно, причиняя
ему почти физические страдания. Принимаясь за новый  выпуск,  "я  рыскаю  по
комнатам, сажусь, встаю, помешиваю угли в камине, смотрю в окно, рву на себе
волосы, сажусь писать, не пишу ничего, пишу что-то, рву, ухожу, возвращаюсь.
В такие минуты я изверг для всей  семьи,  я  сам  себе  ужасен!"  Он  вполне
уверился в том, что не найдет покоя на этом свете. "Не знать ни  отдыха,  ни
успокоения, вечно стремиться к чему-то недосягаемому, изнывая  под  бременем
замыслов, планов, тревог и забот! Но как это ни странно, нет  сомнений,  что
именно так и должно быть и что непреодолимая сила влечет и гонит тебя,  пока
не станет виден конец пути. Гораздо лучше терзаться,  но  идти  вперед,  чем
терзаться, стоя на месте. А покой, как видно, не каждому суждено  вкусить  в
этой жизни". В первых числах мая 1856 года, когда он  сражался  с  очередной
главой романа, его семья собралась  домой.  Предоставив  им  делать  все  по
собственному усмотрению, он поехал один в Дувр и  там  в  гостинице  "Старый
корабль" три дня работал как одержимый  и  только  после  этого  вернулся  в
Тэвисток-хаус.
     На этот раз он провел в Лондоне немногим больше месяца,  успев  за  это
время выступить с речью по поручению Общества  содействия  художникам.  "Под
конец каждый из присутствующих одной рукою прижимал  к  глазам  салфетку,  а
другой лез в карман за бумажником". Затем вместе с семьей он на  три  месяца
уехал в Булонь, где, как и в первый свой приезд, поселился на вилле Молино и
тут уж целиком, без остатка ушел в работу над "Крошкой Доррит".
     Роман печатался с декабря 1855 по июнь 1857 года, но, как видно, никто,
кроме простого читателя, не догадался, что именно в эту книгу Диккенс вложил
лучшее, на что был способен. Карлейлю, правда, понравилась сатира  на  режим
правящей партии, но он по обыкновению тут  же  свел  на  нет  свою  похвалу,
сказав, что эта сатира "в некотором  роде  бесценна".  Кое-кому  из  высоких
военных чинов, пострадавших от неразберихи,  которую  Министерство  Волокиты
вносило в Крымскую кампанию *, показалась очень правдивой  семейка  Полипов.
Однако ни один из выдающихся современников писателя  не  понял,  что  старый
Доррит, под видом которого автор изобразил  своего  отца,  кое-что  изменив,
кое-что преувеличив, - фигура,  с  которой  по  тонкости  замысла  не  может
соперничать ни один из диккенсовских героев. Лишь он один  из  всех  ведущих
персонажей диккенсовских романов с начала и до конца написан с поразительным
блеском. Развивая этот образ, Диккенс решительно ни в чем не погрешил против
правды. В серьезной английской литературе  старый  Доррит  -  самый  удачный
портрет "во весь рост". А между тем "Блэквудс мэгэзин"  не  нашел  для  этой
книги лучшего определения, чем  "пустая  болтовня".  Когда  этот  же  эпитет
случайно попался Диккенсу на глаза в другой газете, он  "был  так  возмущен,
что даже рассердился на собственную  глупость".  Теккерей  заявил,  что  это
"непроходимо  глупая"  книга,  "идиотская  дребедень",  но  ему-то  как  раз
подобное суждение простительно. Дело в том, что  он  один,  вероятно,  сумел
догадаться (никому другому это не пришло в голову), что Генри Гоуэн появился
на свет лишь затем,  чтобы  выразить  мнение  Чарльза  Диккенса  об  Уильяме
Теккерее. Впрочем, нельзя сказать, что  этот  портрет  так  же  точен,  как,
скажем, Скимпол - пародия на Ли Ханта. Вот как, например, относится Теккерей
к искусству (Диккенс возражает ему  устами  Кленнэма):  "Кленнэм,  мне  жаль
лишать вас ваших благородных заблуждений. Будь у меня деньги,  я  бы  дорого
заплатил за то, чтобы подобно  вам  видеть  все  в  розовом  свете.  Увы,  я
занимаюсь своим ремеслом ради денег. И не я  один  -  все  другие  художники
делают то же самое. Если бы мы не надеялись сбыть свой товар, и  притом  как
можно дороже, мы не стали бы  писать  картины.  Да,  это  работа,  и  с  ней
приходится возиться, но она легче других. Все остальное - пыль в глаза..."
     Подобно Теккерею,  Гоуэн  противоречит  самому  себе  на  каждом  шагу,
рассуждая о жизни то с холодным цинизмом, то с воодушевлением:  "Большинство
людей, так или иначе, разочарованы  в  жизни,  и  это  дает  себя  знать.  И
все-таки мы живем в симпатичнейшем мире, и я люблю его всей душой. Лучший из
миров, ей-богу!.. А моя профессия и подавно - лучшая из профессий, и точка!"
Все слабости писателя сказались в этом романе, и все они меркнут  перед  его
мастерством. Ужасающее жеманство, с которым он рассказывает о любви Кленнэма
к Бэби Миглз, вполне искупается восхитительным комизмом безнадежной  страсти
юного Чивери к Крошке Доррит. "Это его единственное развлечение,  -  молвила
миссис Чивери, снова качая головой. - Он никуда не выходит, даже  на  задний
двор, если там не сушится белье. Правда, когда  я  развешу  белье,  так  что
соседям ничего не видно, он там просиживает часами. Выйдет и  сидит.  Здесь,
говорит, как в лесу". А миссис Плорниш! Что за  великолепная  фигура!  Какая
несравненная наблюдательность, какая бездна фантазии! Да, "Дэвид Копперфилд"
- вещь более гармоничная, и "Николас  Никльби"  написан  неповторимо  свежо,
зато "Крошка Доррит" - самое зрелое из всех творений диккенсовского гения.
     Вернувшись на  родину  осенью  1856  года,  Диккенс  начал  готовить  к
постановке пьесу Коллинза  "Замерзшая  пучина",  написанную  специально  для
театра Тэвисток-хауса. Каждую  минуту,  свободную  от  "Крошки  Доррит",  он
посвящал театру. В  конце  октября  он  совершал  двадцатимильные  прогулки,
твердя вслух свою роль и "наводя великий ужас на Финчли, Нисден, Вильсден  и
их окрестности": местные жители, естественно,  принимали  его  за  кровавого
маньяка, сбежавшего из психиатрической больницы. Десять недель он работал  в
кромешном аду, в царстве балок,  лестниц,  лесов,  кусков  холста,  банок  с
красками, опилок, газовых труб и искусственного снега. Одно  действие  пьесы
должно было происходить на Северном полюсе, и, стремясь изобразить как можно
более правдиво даже незначительные детали, Диккенс  перерыл  множество  книг
полярных исследователей. Мало  того,  для  пущей  убедительности  он  вместо
прежней эспаньолки отпустил  себе  настоящую  бороду.  А  Коллинз  завел  ту
кустистую растительность, с которой мы  хорошо  знакомы  по  его  портретам.
Главные женские роли исполняли Джорджина и две старшие дочери  постановщика.
Диккенсу досталась роль  неудачливого  влюбленного,  который  в  критический
момент, вместо того чтоб убить соперника, спасает его  ради  предмета  своей
страсти и после тяжких испытаний умирает, успев перед  смертью  благословить
счастливую пару. Не удивительно, что именно во время  постановки  "Замерзшей
пучины" у Диккенса возникла идея  нового  произведения  -  "Повести  о  двух
г