мерическим  смехом.  Казалось,  он
смеется всем телом. Он смеялся с удовольствием, безудержно, от всего  сердца
и так заразительно, что устоять не мог никто: даже самые  желчные  скептики,
самые мрачные пессимисты.  Если  героем  смешной  истории  был  какой-нибудь
скряга, Диккенс вспоминал о том, как вели себя в  Венеции  Уилки  Коллинз  и
Огастес Эгг. (Впрочем, если удобного случая не было, он сам рано или  поздно
придумывал его.) Историю эту он рассказывал  только  избранным  -  тем,  кто
хорошо знал и Эгга и Коллинза и мог вполне оценить искусство рассказчика.  В
первоначальном (письменном) варианте эта история звучит так:
     "Нет в мире зрелища более курьезного, чем  Коллинз  и  Эгг  в  припадке
бережливости. Экономить они всегда начинают с каких-нибудь жалких мелочей, и
обязательно после того, как решили на них не экономить.  Ну  вот,  например,
утром, на завтраком, они решают, что "сервиторе ди  пьяцца"  (слуга)  им  на
сегодня не понадобится. Я жду, пока обмен мнениями закончится, и говорю: "Но
ведь вчера за обедом вы определенно сказали, что наняли его на  сегодня".  -
"Да, конечно, так оно так, не то чтобы наняли, просто сговорились, но теперь
он нам не нужен, так что все это неважно". Бьет одиннадцать.  Идем  вниз.  В
вестибюле сидит сервиторе.  Коллинз  по-итальянски  (хотите  знать,  как  он
говорит по-итальянски, спросите у Джорджи, она вам расскажет) объясняет ему,
что он им сегодня не нужен. Сервиторе почтительно напоминает, что  ему  было
велено прийти, что он сидит уже целый час и что у него пропал весь день. Что
им остается делать? Конечно, оставить его. В итоге  (и  так,  между  прочим,
всегда) вся грандиозная затея  сводится  к  мелочной,  жалкой  и  совершенно
напрасной уловке. Мы захватили с собой из Генуи отличного чая. Посмотрели бы
вы, что творилось, когда они первый раз решили его отведать! Что  за  планы!
Как бы получить в отеле бесплатно чайник с кипятком!  Я,  разумеется,  очень
быстро разрешил все сомнения, распорядившись, чтобы мне подали  порцию  чаю.
Стоил он мне десять пенсов, и пить его в конце концов никто  не  стал.  Эгг,
если с ним поговорить серьезно, всегда все понимает. Да и вообще он милейший
человек. Но  их,  видите  ли,  раздирают  противоречивые  чувства:  с  одной
стороны,  им  непременно  нужно  все  самое  лучшее  (капризничают,   готовы
придраться к любому пустяку), а с другой стороны, как-то  очень  не  хочется
платить. Умора!"
     Любознательность Диккенса не  знала  границ  и  делала  его  еще  более
неотразимым в обществе: он  всегда  стремился  "выудить"  как  можно  больше
подробностей о жизни интересного ему человека. Один из  его  героев,  внимая
чужим откровениям, проявлял "приблизительно столько же участия  и  интереса,
как  гробовщик,  слушающий  подробный  отчет  о  последней  болезни   своего
клиента". Диккенс  был  не  таков.  В  интимной  беседе  он  слушал  так  же
внимательно и жадно, как за обеденным столом в кругу  друзей.  Свою  любимую
игру под названием "Двадцать вопросов" он затевал специально для того, чтобы
как можно лучше изучить вкусы и характеры людей. Человек, как правило, очень
любит  поговорить  о  собственной  персоне  и  посмеяться  над  другими.  Не
удивительно, что Диккенс как при жизни, так и после смерти  сумел  доставить
миллионам людей больше удовольствия, чем кто-нибудь другой.


        ^TДЕЛА ДОМАШНИЕ^U

     Мы говорили о хозяине. Ну, а хозяйка? И она тоже блистала? Умела  легко
взять с мужем тот же верный тон, который он сам умел находить с другими? Нет
и еще раз нет! Именно поэтому отчасти так неудачно  сложились  их  отношения
после двадцатилетней супружеской жизни. (За это время Кэт  родила  десятерых
детей, и, кроме того, несколько родились мертвыми.) Диккенсу, вообще говоря,
нужна была бы подруга мощностью этак в сорок  нормальных  человеческих  сил.
Едва ли нашлась бы на свете такая женщина. Его жене, во всяком  случае,  эта
роль была явно не по  плечу.  Кэт  была  приветлива,  добра,  нетороплива  и
довольно слабохарактерна. Она любила покой  и  тишину.  Все,  что  требовало
энергии, напряжения, причиняло ей муки. Она была поглощена домашними делами,
любила детей, беспокоилась о них, пеклась об их здоровье, любила  поговорить
о  малышах,  о  материнских  радостях  и  печалях,  о  рукоделии.  Она  была
дружелюбна и нежна и  требовала  от  жизни  только  одного:  чтобы  ей  дали
спокойно жить в кругу своей семьи.  Любая  деятельность  -  и  умственная  и
физическая - была  ей  не  по  душе:  она  неуклюже  двигалась,  то  и  дело
спотыкалась, падала, что-то роняла, забывала, где что  лежит  и  как  с  чем
обращаться. Могла ли такая женщина угодить  своенравному  и  требовательному
супругу? Для этого у нее не хватало ни темперамента, ни  энергии.  Мешали  и
частые роды. В молодости она старалась делать все, что могла. Она безропотно
позволила мужу оторвать себя от детей, потащить куда-то за океан, возить  по
всей Америке, где на нее  глазели,  как  на  обезьяну  в  зверинце,  где  ей
приходилось мириться с грубостью и  разнузданными  нравами.  Ради  него  она
исколесила всю Европу, путешествуя и днем и ночью, терпела тысячи лишений  и
опасностей.  Она  принимала  его  гостей,  заставляла  себя  вести   длинные
разговоры на тысячу и одну совершенно не интересующую ее тему.  Она  десятки
раз сопровождала его в поездках по Англии  и  Шотландии,  присутствовала  на
торжественных церемониях, сидела рядом с ним на десятках  трибун,  с  тоской
внимала множеству скучных речей. Кончая  очередной  выпуск  каждого  романа,
Диккенс  тотчас  же  читал  его  жене,  и  она  слушала,   тщетно   стараясь
почувствовать такой же интерес к  его  произведениям,  как  и  он  сам.  Она
напрягала свою память и портила себе нервы, выступая в его спектаклях, когда
все в ее доме периодически переворачивалось вверх дном. И, наконец, она  без
всякого возмущения и раздражения постепенно уступила место  хозяйки  дома  и
матери семейства Джорджине, своей сестре.
     Частые беременности отнюдь не пошли ей  на  пользу,  и  после  рождения
десятого ребенка она сделалась несколько инфантильной - впрочем, и  в  самые
лучшие времена муж никогда не относился к ней, как к  взрослой.  До  свадьбы
они, по-видимому, были влюблены друг в  друга  не  меньше,  чем  подавляющее
большинство других юных пар: то есть достаточно сильно  желали  друг  друга,
чтобы  решиться  на  брачную  церемонию.  Однако  с  самых  первых  дней  их
супружескому счастью мешали две  привязанности  Диккенса:  сначала  к  Марии
Биднелл, а затем к Мэри Хогарт. Иными словами, он сразу же дал почувствовать
Кэт, что она, если можно так  выразиться,  жена-заместитель,  лицо  временно
исполняющее обязанности жены.  Но  добродушную  и  нетребовательную  Кэт  не
обидело даже это, и, когда в ее  доме  стала  распоряжаться  Джорджина,  она
была, пожалуй, даже благодарна сестре. По-настоящему тягостно, более того  -
нестерпимо было для нее другое: постоянные размолвки с мужем. Да  и  как  им
было ужиться вместе, этим супругам, так мало подходившим друг "к другу и  по
характеру и по темпераменту! Шли годы, и разлад, естественно, становился все
глубже, да и Диккенс с годами становился все более своенравен,  беспокоен  и
раздражителен: сказывалось напряжение от непомерной работы, от бесчисленного
множества обязанностей и забот. Вскоре после того как он  основал  "Домашнее
чтение", Кэт впервые предложила ему расстаться.
     Несколько лет он не желал даже слышать об  этом.  Он  говорил,  что  их
первый долг думать о детях и ради них оставаться вместе. Однако едва  ли  он
говорил ей о главной причине - той, о которой действительно думал  в  первую
очередь. Дело в том, что развод мог бы серьезно повлиять на его общественное
положение. Нельзя забывать, что Диккенс был прежде всего обязан своей славой
идиллическим описаниям семейной жизни, супружеского  счастья  и  безмятежных
вечеров у пылающего камина. Именно они помогли  ему  завоевать  и  сохранить
любовь читателей. Наконец, как истинный сын своей  эпохи,  он  не  подвергал
сомнению ее нравственные устои и всегда заботился о соблюдении приличий. Так
однажды, живя в Париже, они с Кэт по  просьбе  Сэмюэла  Роджерса  пригласили
обедать одну актрису. Во время  следующей  своей  поездки  в  Париж  Диккенс
выяснил, что эта актриса любовница  какого-то  английского  лорда  и  что  в
парижском свете это обстоятельство ни для кого не является  тайной.  Диккенс
немедленно велел жене объехать всех  дам,  присутствовавших  на  злополучном
обеде,  и,  "не  вдаваясь  в  подробности,  сказать  следующее:  тебе  стало
известно, что ее репутация  не  безупречна,  что  Роджерс  совершил  ошибку,
открыв для нее двери нашего дома, и что, ничего не говоря ему,  ты  считаешь
своим долгом объяснить все им, так как именно ты познакомила  их  с  нею.  И
сделать  это  нужно  без  промедления".  Короче  говоря,  у  Диккенса   были
достаточно веские основания  соблюдать  декорум.  Если  бы  он  не  был  так
вспыльчив, так неуравновешен, если бы  не  был  актером,  а  порой  и  сущим
дьяволом; если бы не титаническая работа и тревоги, доводившие его иногда до
полного  исступления;  если  бы  не  глупцы,  которых  приходилось  терпеть,
сохраняя довольный вид, автору этой книги не  пришлось  бы  писать  главу  о
домашних делах Диккенса, и его судьба (а с нею и  судьба  его  произведений)
сложилась бы совсем иначе.
     Глупее всех в этой истории вели  себя  Хогарты:  отец,  мать,  тетка  и
младшая сестра Кэт. Их болтовня и привычки крайне раздражали Диккенса.  "Мне
до смерти надоел шотландский язык во всех его  временах  и  наклонениях",  -
писал он Уилки Коллинзу в 1855 году. Как и все другие родственники писателя,
Хогарты старались поживиться за его счет чем только могли: подолгу гостили у
него, жили в его доме, когда он уезжал, и часто заставляли его оплачивать их
счета. В январе  1856  года  он  попросил  Уиллса  распорядиться,  чтобы  их
домашний аптекарь записал на его счет "Оплату за услуги, оказанные им миссис
Хогарт во время ее болезни: лекарства, визиты и прочее. Ни ей, ни  кому-либо
из семьи говорить ничего не нужно". Однако каких-нибудь три месяца спустя он
был  уже  настроен  совсем  иначе,  написав  Уиллсу,  что  задерживается  за
границей, так  как  "Хогарты  не  выберутся  из  Тэвисток-хауса  раньше  той
субботы, а я просто подумать не могу о том, чтобы все это время выносить  их
идиотизм. (Мое здоровье и так уже сильно пострадало от одного  вида  Хогарта
за завтраком.) Джорджина вполне разделяла его мнение о своей родне.  Объявив
себя защитниками интересов Кэт, Хогарты ополчились против Джорджины и  стали
распускать слухи о том, что Диккенс поступил неприлично, разрешив свояченице
стать хозяйкой  своего  дома.  Вскоре  эта  сплетня  дошла  до  Диккенса  и,
естественно, подлила масла в огонь: в те дни каждый булавочный укол  казался
ему ударом бича.
     Диккенс был  весьма  расположен  к  тому,  чтобы  жалеть  себя,  и  эта
склонность проявлялась особенно сильно,  когда  он  жаловался,  что  ему  не
повезло в семейной жизни. Чтобы сделать  брак  счастливым,  одного  человека
мало: нужны двое. Когда  Диккенс  в  припадке  хандры  сетовал  на  то,  что
потерпел катастрофу, не испытав в жизни главного  счастья,  не  сумев  найти
самого близкого друга, он забывал, что то же самое могла бы  сказать  и  его
жена. Жалость к себе -  весьма  распространенное  свойство,  но  особенность
Диккенса заключалась в том,  что  он  все  переживал  несравненно  глубже  и
сильнее, чем обыкновенные люди. Шекспир понимал, как редко человек  способен
по-настоящему сочувствовать  тому,  чего  не  испытал  сам.  Чтобы  пожалеть
бедняка, нужно самому пожить в бедности; чтобы почувствовать  сострадание  к
больному - изведать боль; чтобы понять несчастного  -  самому  пройти  через
тяжкие испытания. Точно так же и пожалеть других может  лишь  тот,  кто  уже
испытал жалость к самому себе. Король Лир говорит,  как  ему  жаль  сирых  и
обездоленных, участь которых он  сам  разделил,  и  Шекспир  восклицает  его
устами:

                  ...вот тебе урок,
                  Богач надменный! Стань на место бедных,
                  Почувствуй то, что чувствуют они,
                  И дай им часть от своего избытка
                  В знак высшей справедливости небес *,

     Но если Диккенс и жалел  себя  больше,  чем  Шекспир,  и,  уж  конечно,
гораздо больше, чем Скотт (никто другой из английских писателей  не  достоин
занять место рядом с ним), то виноват в этом его актерский  темперамент.  Он
слишком безудержно отдавался  своим  порывам,  слишком  привык  видеть  себя
героем сентиментальной драмы.  (Интересно,  что  самая  популярная  из  всех
когда-либо написанных пьес  -  шекспировский  "Гамлет".  Это  ли  не  верный
признак  того,  что  жалость  к  себе  -  одно  из  самых   распространенных
человеческих чувств? Успех "Гамлета" за кулисами объясняется тем, что каждый
актер мечтает сыграть в нем главную роль.) Видеть себя героем драмы -  разве
это  не  лучший  способ  насладиться  жалостью  к  себе?  Сколько   в   этом
самолюбования! А самолюбование ведь не что иное, как игра. Диккенс нигде  не
был так счастлив, как на театральных  подмостках,  особенно  в  роли  героя,
пожертвовавшего собой ради любви и заставляющего публику таять от сочувствия
и восхищения. Мы вскоре увидим, что семейная  драма  неизбежно  должна  была
послужить  ему  поводом  для  создания  наиболее  сценичного  из  всех   его
произведений.
     В мае 1858 года Диккенс заявил, что "несчастлив в  семейной  жизни  уже
много лет". Тем не менее еще в ноябре 1853 года он писал  Кэт  из  Рима:  "Я
буду очень счастлив  снова  вернуться  домой  и  обнять  тебя,  потому  что,
разумеется, очень по тебе соскучился". Таков уж  был  этот  человек:  в  тот
момент, когда он остро ощущал свою  беду,  ему  начинало  казаться,  что  он
страдает целую  вечность.  На  самом  же  деле  первые  намеки  на  домашние
неурядицы появляются в его  письмах  лишь  в  январе  1855  года,  когда  он
говорит, что, подобно Дэвиду  Копперфилду,  не  сумел  найти  себе  подругу,
спутницу. Те же ноты звучат и в письме, написанном в апреле 1856 года:  "Где
вы, былые дни! Смогу ли я когда-либо вернуть себе  прежний  душевный  покой?
Отчасти,  быть  может,  но  вполне  -  никогда!  Мои  семейные  неприятности
приобретают что-то очень уж грозные размеры". Писал он это в Париже, работая
над "Крошкой  Доррит",  и  это  ощущение  невозвратимой  утраты  видно  и  в
неразделенной любви Кленнэма к Бэби Миглз и в его думах  о  том,  что  жизнь
прошла мимо, и вот ему уже  поздно  жениться  -  и  в  том,  что  под  видом
ангелоподобной  Крошки  Доррит  Диккенс  опять   изображает   Мэри   Хогарт.
Бессмысленно гадать, разошелся бы Диккенс с женою, если  бы  Дуглас  Джеролд
остался в живых и Диккенс не пригласил профессиональных актрис для участия в
благотворительном спектакле. Очевидно одно: в ту минуту,  когда  роль  Марии
Биднелл и Мэри Хогарт перешла к Эллен Тернан, судьба Кэт  была  решена.  "Со
времени последнего представления "Замерзшей пучины" я не ведаю ни покоя,  ни
радости, - писал Диккенс Уилки Коллинзу в марте 1858 года. - Никто и никогда
не был так  истерзан,  так  одержим  одним  неотвязным  видением".  В  такой
серьезный и  ответственный  момент  он,  разумеется,  не  мог  обойтись  без
Форстера с его житейской мудростью. Форстер мог дать ценный совет,  он  знал
Чарльза и Кэт, и уже долгие годы, и можно было не сомневаться в том, что  он
будет действовать  осмотрительно,  по-деловому,  -  одним  словом,  это  был
единственный человек, способный учесть интересы обеих сторон и уладить  дело
надлежащим образом. Коллинз совершенно не подходил для  этой  цели:  он  был
слишком молод, ленив и неопытен и,  как  известно,  придерживался  несколько
своеобразных взглядов на святость брака. Кэт едва ли рискнула бы  довериться
этому язычнику, имевшему столь сильное влияние на ее мужа.
     Форстер прежде всего посоветовал действовать обдуманно и  осторожно.  В
сентябре 1857 года Диккенс ответил ему: "Вы слишком нетерпимо  относитесь  к
тому  изменчивому,  мучительному  чувству,   которое,   по-моему,   является
неотъемлемой частью  нашей  внутренней  жизни.  Вам,  без  сомнения,  хорошо
известно, как часто и как безжалостно мне приходилось  глушить  в  себе  это
чувство, - но довольно об этом. Я не намерен хныкать и  жаловаться.  Да,  Вы
правы: когда люди женятся очень рано, в их совместной жизни почти  неизбежны
частые конфликты, и даже более тяжелые, чем у нас. Я никогда не забываю, что
мне посчастливилось видеть и испытать так много прекрасного.  Я  искренне  и
честно считал и  твердил  себе  много  лет  подряд,  что,  добившись  такого
блестящего успеха, не имею  права  роптать,  если  в  чем-то  одном  мне  не
повезло... Однако с течением времени нам обоим становилось все тяжелее, и  я
не могу не думать о возможности все-таки что-то сделать, и  не  только  ради
меня,  но  и  ради  нее...  Не  думайте,  пожалуйста,  что  я  считаю   себя
безупречным. Я прекрасно отдаю себе отчет в том,  что  другая  сторона  тоже
имеет все основания жаловаться. Наверное, и я во многом виноват - в  тысячах
причуд и капризов, в том, что у меня такой нелегкий нрав". В другом  письме,
написанном тогда же, в сентябре, он изливает Форстеру все, что накопилось  в
его душе: "Мы с бедняжкой Кэтрин не созданы друг для друга, и тут уж  ничего
не поделаешь. Беда не только в том, что она угнетает и  раздражает  меня.  Я
действую на нее точно так же, но  только  в  тысячу  раз  сильнее.  Да,  она
действительно такова, какой Вы ее знаете: незлобива и покладиста;  но  мы  с
ней удивительно неподходящая пара. Видит бог,  она  была  бы  в  тысячу  раз
счастливее с человеком иного склада. Если б ее судьба сложилась  иначе,  она
бы выиграла, конечно, не меньше, чем я. Я часто и с душевной болью думаю как
жаль, что ей было суждено встретиться именно со  мною!  Случись  мне  завтра
заболеть или стать жертвой несчастного случая, я знаю,  она  горевала  бы  о
том, что мы с ней потеряли друг друга.  Да  и  я  тоже!  Но  стоило  бы  мне
выздороветь, и несовместимость характеров снова  встала  бы  между  нами,  и
никакие силы не могли бы помочь ей понять меня или нам  обоим  приноровиться
друг к другу. Ее темперамент никак не вяжется с моим. Все это было не так уж
важно,  пока  нам  приходилось  думать  только  о  себе.  Но   с   тех   пор
обстоятельства изменились: и теперь,  пожалуй,  бессмысленно  даже  пытаться
наладить что-либо. То, что сейчас происходит со мною, случилось не вдруг.  Я
давно видел, как все это постепенно надвигается, еще с того дня - помните? -
когда родилась моя Мэри..."
     Говоря о том, что  "обстоятельства  изменились",  Диккенс,  безусловно,
имел в виду многое; на самом же деле все причины, по существу,  сводились  к
одной - он полюбил другую женщину. Необходимо  было  что-то  делать,  занять
себя. Кроме того, нужно было зарабатывать  деньги.  О  том,  чтобы  в  таком
душевном состоянии начать новый роман, не могло быть и речи, и вот  двадцать
один год спустя ему вновь пришла в голову мысль о публичных чтениях, но  уже
не с благотворительной целью. Форстер был категорически  против  этой  идеи,
считая, что знаменитому писателю не пристало потешать публику, как  простому
комедианту, и что такая роль унизительна для джентльмена. Он снова советовал
Диккенсу взять себя в руки и действовать благоразумно. Все попытки  Форстера
образумить друга ни к чему не привели:  Диккенс  лишь  сильнее  заупрямился.
"Слишком поздно твердить мне, что нужно обуздать себя и не терять голову, да
и не тот я человек, которому  стоило  бы  говорить  об  этом.  Ничто,  кроме
работы, не может принести мне теперь облегчения.  Я  не  могу  сидеть  сложа
руки. Поберечь свои силы? Да я покроюсь ржавчиной, зачахну, умру!  Лучше  уж
умереть за