тво, не знающее ни  благородной  цели,  ни  твердых  правил,  и  оттого
легкомысленное; поглощенное мелочными заботами,  и  оттого  капризное,  было
все-таки обворожительно!" Неправда ли, совсем как Эллен-Тернан,  которая  во
время стейплхерстской катастрофы больше всего беспокоилась  о  судьбе  своих
шляпок?  Если  учесть  при  этом,  что  Эллен  тоже  "держалась   наигранно,
театрально", то можно с чистой совестью отождествить  ее  с  Беллой  Уилфер,
самой жизненной из всех диккенсовских героинь, кроме Доры.
     Желание питается иллюзиями, любовь - правдой,  но  Диккенсу  -  актеру,
мечтателю и влюбленному - легко было принять фантазию  за  действительность,
когда речь шла о предмете его любви. Эллен, особенно когда  он  баловал  ее,
прекрасно умела к нему подластиться, и ему было нетрудно убедить себя в том,
что он любим. В один из таких периодов, забыв, что он только рассказчик,  он
позволил  своему  чувству  взять  верх  над   рассудком,   заключив   главу,
посвященную свадьбе Беллы, словами  in  propria  persona  {От  первого  лица
(лат.).}: "Ах, бывают ведь в жизни дни, ради которых стоит жить  и  не  жаль
умереть! Ах, недаром поется в славной старой песенке, что лишь любовь,  одна
любовь властвует  над  миром!"  Он  окружил  Эллен  вниманием  и  заботой  и
тщательно охранял ее репутацию. Вскоре после стейплхерстской  катастрофы  он
распорядился о том, чтобы по определенным  дням  ей  приносили  всевозможные
лакомства, а год спустя написал одной своей приятельнице о  том,  что  Нелли
(так он называл Эллен) было бы чрезвычайно больно узнать, что  их  отношения
не являются секретом для других. "Она не поверит, что Вы видите ее такой же,
какою вижу я, и так же думаете о ней... Ей, с ее  нежнейшей  душой,  уже  не
сохранить после этого ту гордость  и  независимость,  которые  пронесли  ее,
совсем одну, через столько испытаний". Он советует своей знакомой вести себя
очень осторожно при встрече с Томом Троллопом или его женой (Фанни Тернан) и
"не говорить обо мне ничего такого, что могло бы вызвать у  них  подозрение,
потому что язычок Фанни гораздо острее змеиного жала". И тем не менее о  его
связи с Эллен Тернан знало гораздо больше людей, чем ему хотелось бы, в  том
числе и его собственные дети. Один из его сыновей, очевидно,  что-то  сказал
об этом в Австралии, после чего драматург по  имени  Джон  Гаррауэй  написал
одноактную  пьесу,  которой  мельбурнский  журнал  "Империал"  в  1895  году
посвятил критическую статью. Действие происходит в Манчестерской ратуше,  во
время постановки пьесы Коллинза. Диккенс влюбляется в Эллен Тернан,  которая
(должно быть, потому, что австралийский драматург надеялся  пристроить  свою
пьесу в какой-нибудь театр) отвергает его любовь.  Вся  история  приобретает
характер "невинной лирической сценки". Как видно,  тогда  еще  не  наступило
время сказать правду. Даже в 1893 году  Джордж  Огастес  Сейла  сказал,  что
"тайну" последних лет жизни Диккенса нельзя раскрывать по меньшей  мере  еще
полвека.
     Эллен, разумеется, рассчитывала зажить в роскошь, которая ей  раньше  и
не снилась, и в начале 1867 года - возможно, еще и потому, что она ждала  от
него ребенка, - Диккенс снял ей дом в Виндзор Лодже Э 16  по  Линден  Гроув,
Нанхед, Кемберуэлл- ныне "Хоумдин", дом Э 31 по Линден Гроув,  где  проводил
несколько дней в неделю и где написал часть своей  последней  книги:  "Эдвин
Друд". Летом 1869 года Диккенс пригласил свою Нелли в Гэдсхилл.  Зачем?  Как
знать! Возможно, он хотел придать их отношениям  оттенок  респектабельности,
или просто уступил просьбам Эллен, а может быть, и любопытству Джорджины. Во
всяком случае, Эллен приехала в Гэдсхилл и даже  стала  участницей  семейных
состязаний в крикет. А между тем Диккенс прекрасно  знал,  что  она  его  не
любит и горько раскаивается, что ее все время мучают угрызения  совести.  Он
потерпел это последнее любовное фиаско в дни, когда  былая  жизнерадостность
стала все чаще покидать его, и он был несчастлив, как  никогда.  "Он  думал,
что вступает в новую жизнь и на пути его будут розы - одни  только  розы,  -
писал Томас Райт. - Он забыл, что у роз бывают шипы... Он думал,  что  стоит
на  пороге  высшего  блаженства,  которое  когда-либо  дано   человеку.   Он
ошибался".
     Снова - но на этот раз гораздо сильнее, чем в юности, - изведал он  всю
горечь, отчаяние и муки ревности. И это не просто досужий домысел. Это ясно,
как    божий    день,    каждому,     кроме     фанатика-диккенсопоклонника,
противопоставляющего литературу и жизнь, писателя и его творчество. Никто  с
такой болью не писал о страданиях неразделенной любви, как Диккенс, создавая
своего Бредли Хедстоуна; никто, кроме Шекспира, не сумел  с  такой  страстью
передать терзания ревности.  Мы  не  знаем,  было  ли  у  Диккенса  реальное
основание для ревности, кроме уверенности в том, что Эллен его не любит.  Но
и этого было достаточно.  Каждый,  к  кому  она  хорошо  относилась,  с  кем
разговаривала, становился для него вероятным соперником. Он так  и  не  смог
избавиться от этих подозрений до конца своей жизни. Джон Джаспер из  "Эдвина
Друда"  -  тоже  жертва  ревности,  но  никем  не  владеет   она   с   такой
сокрушительной силой, как Бредли Хедстоуном, который признается в любви  так
же, как Пип из "Больших надежд", но еще более пламенно и страстно: "Когда вы
рядом или когда я думаю о вас, я теряюсь, я не могу ручаться за себя,  я  не
властен над собою. А думаю я о вас постоянно. Я не расстаюсь с  вами  ни  на
мгновение с тех пор, как впервые увидел вас. Ах,  какой  это  был  печальный
день для меня! Какой печальный, несчастливый день!.. Меня тянет к вам помимо
моей воли Если бы я сидел в темнице за семью замками, я все  равно  вырвался
бы к вам. Меня влечет к вам с такой силой, что стены рухнули бы предо  мной,
и я пришел бы к вам. Если бы меня одолел недуг, та же сила подняла бы меня с
постели, и я приполз бы к вам и лег у ваших ног... Ни один человек  до  поры
до времени не знает, какие силы таятся в глубине его души. Некоторым  так  и
не суждено этого узнать - да  пребудут  они  в  мире  и  возблагодарят  свою
судьбу. Я люблю вас. Что говорят этими словами другие, не мне судить.  Я  же
хочу сказать, что мною движет непреодолимая сила. Я  пытался  сопротивляться
ей - напрасно. Она сокрушила меня... Мысли мои в полном смятении - я  ни  на
что не гожусь. Это я и имел в виду, говоря, что в вас -  моя  погибель!"  Но
вот Хедстоун заговорил иначе. Позвольте, кто же  это?  Скромный  учитель  из
школы для бедняков или знаменитый писатель? "Я не стеснен в средствах, и  вы
ни в чем не будете знать недостатка. Имя мое  окружено  таким  почетом,  что
будет надежной защитой для вас. Если бы вы видели меня за  работой;  видели,
что я способен совершить и  как  меня  уважают  за  это,  вы  научились  бы,
возможно, даже немного гордиться мною..." Да, можно не  сомневаться  в  том,
что это сам Диккенс. Не он ли шагал по ночным  улицам  Лондона,  "измученный
томительным ожиданием"?  "Казалось,  что  это  истерзанное  лицо  плывет  по
воздуху: его выражение влекло к себе взгляд с такой силой, что все остальное
исчезало из виду". Не следует, разумеется, проводить полную параллель  между
автором и его героем: там, где чувство молчало, Диккенс  умел  заменить  его
воображением. И все-таки он не смог бы написать Бредли Хедстоуна, не пережив
главного, что вызвало к жизни этот образ, а в чем заключается  это  главное,
мы знаем. Итак, Эстелла, Белла и Бредли Хедстоун. Но  этим  не  ограничилось
влияние Эллен Тернан на творчество Диккенса: с ее  появлением  из  его  книг
навсегда исчезло Падшее Созданье.
     "Наш общий друг" имел колоссальный успех,  и  тогда  же,  к  несчастью,
появились первые признаки того, что здоровье Диккенса пошатнулось. В  начале
1865 года - по-видимому,  после  слишком  долгой  прогулки  по  снегу  -  он
отморозил себе ногу, но,  питая  глубокое  отвращение  к  телесным  недугам,
натянул на распухшую ногу ботинок и сел работать. Проделав это несколько раз
и продолжая по-прежнему бродить по снегу,  он  в  конце  концов  довел  свою
несчастную ногу до того, что был вынужден лечь в постель. (Он так упорно  не
желал признавать никаких физических недостатков, что отказывался даже носить
очки. А между тем он был близорук и должен был изо всех сил напрягать глаза,
чтобы рассмотреть предметы на далеком расстоянии.) Нога болела сначала очень
сильно, потом немного меньше, и он  немедленно  возобновил  свои  ежедневные
прогулки за десять-пятнадцать миль. Зато  по  вечерам  приходилось  все-таки
сидеть без ботинка. Так продолжалось весь год, а в начале нового, 1866  года
у него стало пошаливать сердце. Он начал принимать тонизирующие лекарства и,
почувствовав себя лучше, отправился в очередное турне. Боли в ноге и  сердце
постоянно возвращались, но Диккенс считал  себя  совершенно  здоровым  и  не
собирался  менять  своих  привычек.  Однажды,  например,   прогуливаясь   по
Портсмуту, Диккенс и его импресарио Долби набрели на квартал, имеющий  форму
прямоугольника, не застроенного с двух  концов  и  похожего  на  театральную
декорацию. Поблизости никого не было видно  Диккенс  поднялся  на  ступеньку
одного  дома,  трижды  громко  постучал  в  дверь  и  совсем  было  собрался
растянуться у входа,  подобно  клоуну  в  пантомиме,  когда  дверь  внезапно
распахнулась и на пороге появилась дородная хозяйка. Не вдаваясь ни в  какие
объяснения, Диккенс пустился наутек, Долби - за ним. Отдышались в  ближайшей
пивной.  Не  способствовал  укреплению  его  здоровья  и  другой   инцидент,
случившийся в Ньюкасле-на-Тайне, тоже во время гастрольной поездки.  Диккенс
вместе с Долби отправился на Тайнмаутский пирс  посмотреть,  как  пляшут  на
волнах во время шторма корабли торгового флота. "Внезапно горизонт загорелся
золотом, и вспыхнула великолепная радуга, изогнувшись над большим  кораблем,
и показалось, что  он  плывет  прямо  на  небеса.  Я  так  залюбовался  этим
упоительным  зрелищем,  что  не  заметил,  как  над  моей  головой   выросла
чудовищная, многотонная волна. Меня ударило,  сбило  с  ног  и  вымочило  до
нитки, так что даже мой бумажник был полон воды". Там, где дело касалось его
здоровья, Диккенс упрямо не желал смотреть фактам в лицо. Подагра?  Пустяки,
просто застудил ногу. Сердечный приступ?  Какое  там!  Просто  нервы  шалят.
Обморок после очередного выступления? Наверное, из-за бессонницы. Стал плохо
видеть? Лекарства виноваты.  Летом  1867  года  он  опять  слег  -  замучила
подагра. "Без припарок не могу выдержать ни минуты". Пошли слухи о том,  что
здоровье его сдает, и это была сущая правда, хотя  он  настойчиво  не  желал
признать ее.
     "Его здоровье находится в критическом состоянии", - писала одна газета.
"Это опечатка - в кри-кетическом!" - поправил он. Чарльз Рид, который  любил
его от всей души и считал величайшим гением девятнадцатого века,  приехал  в
Гэдсхилл и... застал его в отличнейшей форме. Приехал и Коллинз, и  здоровье
Диккенса стало для его друзей излюбленной темой шуток и  острот.  За  обедом
Коллинз и Рид торжественно щупали ему пульс, а  когда  он  работал  в  шале,
посылали туда записочки, выражая  ему  свое  соболезнование  по  поводу  его
тяжких недугов. Но газеты не унимались, и почта с каждым днем приносила  ему
все больше  по-настоящему  сочувственных  писем,  так  что  в  конце  концов
пришлось попросить знакомого редактора напечатать опровержение:
     "Сим удостоверяется, что  здоровье  нижеподписавшейся  жертвы  газетной
лихорадки, которая вспыхивает раз в семь лет (идет из Англии по Оверленд-рут
в Индию, затем по Кунардской линии в Америку *,  где,  ударяясь  о  подножие
Скалистых гор, рикошетом попадает в Европу и угасает в русских  степях),  НЕ
находится в критическом состоянии, что вышеозначенная жертва  НЕ  обращалась
за помощью к крупнейшим специалистам и чувствует себя как нельзя лучше,  что
ей НЕ советуют удалиться в Соединенные Штаты  и  бросить  свои  литературные
занятия и что самая страшная болезнь, перенесенная ею за последние  двадцать
лет, - это легкий приступ головной боли".
     Да он и не думал  ехать  в  Америку  лечиться.  И  все-таки  он,  можно
сказать, совсем уже собрался туда ради денег.  Уже  в  1859  году  он  начал
получать весьма соблазнительные предложения приехать в Америку на  гастроли.
Потом в Америке разразилась война между Севером и Югом, и его  пригласили  в
Австралию, с обязательством выплатить ему десять тысяч фунтов. Здесь уместно
заметить, что он не питал никаких иллюзий относительно истинных целей  войны
за освобождение негров, не верил ни в искренность "любви северян  к  черному
человеку", ни в то, что "их ненависть к  рабству  -  действительная  причина
войны, а не простой предлог". Услышав об этом, в Северных штатах,  наверное,
с удовольствием устроили бы "Мартину Чезлвиту" новое аутодафе.  После  войны
приглашения из-за океана возобновились.  Они  шли  к  Диккенсу  нескончаемым
потоком - от комитетов и антрепренеров, от бизнесменов, от друзей, и  каждое
сулило ему баснословные барыши. Ехать не хотелось, но  соблазн  был  слишком
велик. "Я знаю заранее, что буду чувствовать себя прескверно", - писал он. И
снова: "Что это будет за наказание, если все-таки придется поехать! Подумать
страшно!" Но - "вознаграждение  выглядит  таким  огромным  .."  Американские
издатели теперь вели себя по отношению к нему безупречно. "Гарперс"  покупал
сигнальные экземпляры каждого выпуска "Повести о  двух  городах"  и  "Нашего
общего  друга",  печатая  их  одновременно  с  английским  изданием.  Другой
американский издатель заплатил ему тысячу фунтов за рассказ  "Затравленный",
и, кроме того, ему предстояло еще получить по тысяче фунтов  за  два  других
только что законченных рассказа: "Любовь на каникулах" и "Джордж  Сильвермен
объясняет" Эти рассказы, так же как и его "Рождественские повести" (одна  из
которых -  "Рецепты  доктора  Мэригоулда"  -  пользовалась  среди  читателей
большой  популярностью),  служат  убедительным  доказательством  того,   что
таланту Диккенса тесно в рамках рассказа. Впрочем, быть может,  литературный
обозреватель газеты "Таймс" был чересчур суров,  назвав  "Сверчка  на  печи"
"жалким  лепетом  гения,  преждевременно  впавшего  в  детство".   Из   всех
рождественских рассказов ценность представляет собою только  "Рождественская
песнь" - из-за Скруджа. Большинство других  является  воплощением  всех  его
слабостей и недостатков, всего, что ставит его на одну доску  с  другими,  и
поэтому  менее  всего  заслуживает   внимания:   здесь   и   его   слезливая
сентиментальность, его  нездоровый  интерес  к  преступному  миру  и  не  по
возрасту наивная игривость, от которой становится очень  тоскливо  на  душе.
Если бы творчество Диккенса ограничилось ими, он был  бы  уже  давно  забыт.
Достоинства и  недостатки  человека  всегда  видны  в  его  работе;  главное
достоинство книг Диккенса - их юмор и жизнерадостность, то есть лучшее,  что
было в нем самом.
     Уиллс и Форстер всеми силами уговаривали Диккенса не ездить в  Америку.
Тем не менее в 1868 году он послал в  Соединенные  Штаты  своего  импресарио
Долби, чтобы выяснить, что на самом деле  сулят  ему  гастроли  за  океаном.
Когда в Америке узнали, что вопрос стоит серьезно, многие  американцы  стали
отговаривать Диккенса, напоминая ему об опасностях, о враждебном отношении к
нему и его стране, о хулиганских выходках ньюйоркцев, и так  далее,  и  тому
подобное. Диккенс читал все эти советы наедине, не обмолвился о них ни одной
живой душе и пропустил мимо ушей заявление  "Нью-Йорк  гералд"  о  том,  что
"Диккенсу прежде всего следует извиниться перед  нами".  Возвратился  Долби,
весь переполненный Америкой, радужными надеждами и сообщениями  о  блестящих
возможностях. На Диккенса все это, несомненно, произвело впечатление.  Он  и
самому себе не признался бы в том, что на самом деле жаждет свежих ощущений,
новых творческих побед, небывалого успеха на сцене. Он прекрасно  знал  -  и
даже писал, - что мог бы ничуть не хуже заработать и  оставаясь  на  родине,
выступая с чтениями перед английской аудиторией.
     Порядка ради нужно было посоветоваться с  Форстером,  и,  нисколько  не
сомневаясь, что Форстер посоветует ему не ехать, Диккенс все-таки отправил к
нему  Долби.  Форстер,  по  странной  случайности,  как   раз   оказался   в
Россе-на-Уае, родном городе Долби; туда-то и направился импресарио. Свидание
было не из приятных. Подснап  бушевал.  Он  взобрался  на  трибуну  и  начал
стирать с лица земли все, что было ему не по вкусу. Конечно,  он  был  прав,
возражая против этой затеи, но доводы, которые он приводил, были  нелепы,  а
манера излагать их могла вызвать лишь раздражение. Америка,  видите  ли,  не
нравилась  ему  потому,  что  там  плохо  принимали  его  друга  Макриди.  У
американцев, утверждал он, нет денег. Но даже если и  есть,  Диккенс  их  не
получит. А если и получит, то их у него украдут  в  гостинице.  Если  же  он
ухитрится поместить их в банк, банк, назло ему, лопнет. Долби рассчитал, что
эти гастроли принесут Диккенсу пятнадцать  тысяч  фунтов?  Чепуха!  Там  нет
таких больших залов Но даже  если  залы  и  найдутся,  все  равно  население
Америки слишком малочисленно, чтобы обеспечить такие сборы А если оно  и  не
малочисленно, то, уж конечно, придут лишь немногие. Да и сама мысль  о  том,
чтобы пополнить свое состояние так  быстро  и  такими  методами,  недостойна
Диккенса и вообще любого талантливого человека. Читать  для  публики!  Какое
унизительное занятие! И разве янки не присваивали  диккенсовских  гонораров,
печатая у себя его книги бесплатно? Так почему бы им не поступить точно  так
же с его сборами? Продолжать разговор бесцельно. Он, Форстер, твердо  решил,
что его друг никогда больше не поедет в Америку. "Сегодня же вечером  напишу
Диккенсу, что я категорически возражаю против поездки и что он должен от нее
отказаться". Затем Долби было указано на  дверь.  Пришлось  Диккенсу  самому
поехать в Росс в надежде (очень слабой)  настроить  друга  хотя  бы  чуточку
менее непримиримо. Напрасно - Форстер не поддавался уговорам. Но  тут  нашла
коса на камень: Диккенс тоже оказался непоколебим. И 30 сентября  1867  года
из Росса в Бостон на имя Долби пришла телеграмма: "Еду. Готовьтесь".
     В это же время Диккенс вместе с Коллинзом  писал  для  "Круглого  года"
рождественский рассказ "Проезд закрыт". Фехтер, прочитав рассказ в  гранках,
объявил, что из него выйдет отличная пьеса, и Диккенс перед самым отъездом в
Америку набросал вместе с ним план пьесы, предоставив Коллинзу писать текст.
Пьеса была поставлена во время его отсутствия и шла  с  большим  успехом.  2
ноября в Масонском зале в  его  честь  был  устроен  прощальный  банкет  под
председательством лорда Литтона, и 9 ноября он уехал из Ливерпуля в Бостон -
теперь уже без "своей дамы", которой только что написал в последний раз:

     "Милая Кэтрин!
     Я был рад получить твое письмо и твои добрые пожелания. Прими и ты мои.
Меня ждет тяжелая и напряженная работа, но в моей жизни это не  ново;  я  не
ропщу на судьбу и делаю свое дело.
     Искренне твой Чарльз Диккенс"

     Итак,  Кэт  пожелала  ему   доброго   пути.   А   еще   раньше,   после
стейплхерстской  катастрофы,  она   послала   ему   сочувственную   записку.
"Благодарю за письмо", - официально  ответил  он  и  рассказал  о  том,  что
пережил  во  время  крушения.  Приблизительно  год  спустя  ей  нужно   было
посоветоваться с ним о чем-то насчет своего дома, и  он  попросил  Джорджину
ответить. "Я никогда не войду в ее дом и твердо решил иметь с ней как  можно
меньше общего (что не мешает мне во  всем  прочем  сохранять  к  ней  добрые
чувства)". Мать десяти его детей встретила этот  новый  удар  спокойно  и  с
достоинством, утешаясь мыслью о том, что, судя по его письмам,  он  все  еще
любил ее, когда родился их младший