ишлось
бы искать себе другую профессию.
     Жизненность созданных Диккенсом характеров в  большей  степени,  чем  у
любого другого великого писателя, зависела  от  верности  его  наблюдений  -
впрочем, это  естественно,  если  вспомнить,  что  речь  идет  о  творчестве
прирожденного актера. Когда ему приходилось полагаться только на собственную
фантазию, получались немыслимые  фигуры,  похожие  скорее  всего  на  героев
волшебной сказки. Взять хотя бы братьев Чиррибль из романа, о  котором  идет
речь. Гаррисон Эйнсворт частенько рассказывал Диккенсу о  паре  превосходных
дельцов по фамилии Грант - набойщиков с  манчестерской  улицы  Кэннон-стрит.
Когда Диккенс поехал в Манчестер, Эйнсворт дал ему рекомендательное письмо к
этим своим знакомым. Возможно, что  за  вкусным  обедом  многие  коммерсанты
действительно похожи на братьев Чиррибль, и, без сомнения, к  тому  времени,
когда подоспел десерт и  бокалы  наполнились  портвейном,  братья  в  глазах
Диккенса были уже окружены эдаким лучистым ореолом. Другое дело, если бы ему
пришлось столкнуться  с  ними  в  деловой  обстановке,  тогда  они  едва  ли
пригодились бы ему как прототипы братьев Чиррибль. А вот  мистер  Манталини,
этот взят из жизни - самые  смешные  сцены  в  книге  посвящены  ему  и  его
супруге.
     " - Жизнь моя, - промолвил мистер Манталини. - Как же  чертовски  долго
тебя не было!
     - А я и не знала, любовь моя, что здесь мистер  Никльби,  -  отозвалась
миссис Манталини.
     - Ах, так, значит, он трижды  негодяй,  этот  лакей,  проклятый  чертов
негодяй, душа моя, - возразил мистер Манталини.
     - Милый, - произнесла мадам, - а ведь это все ты виноват.
     - Я, радость моего сердца?
     - Разумеется, - подтвердила леди, - чего же еще ждать, мой драгоценный,
если ты не делаешь ему замечаний?
     - Замечаний, восторг моей души?
     - Да. Я уверена, что с  ним  необходимо  побеседовать  как  следует,  -
капризно сказала мадам.
     - Так пусть же она не волнуется понапрасну, - объявил мистер Манталини,
- его будут сечь кнутом, пока он не возопит, как тысяча  чертей.  -  С  этим
обещанием мистер Манталини  поцеловал  мадам  Манталини,  после  чего  мадам
Манталини игриво потянула мистера Манталини за ушко, и,  наконец,  когда  со
всем этим было покончено, они перешли к делу.
     - Мне стыдно  за  вас,  -  с  неподдельным  возмущением  изрекла  мадам
Манталини.
     - Стыдно? За меня,  радость  моя?  Она  знает,  что  лепечет  чертовски
прелестно, но все выдумывает, моя бяка, - парировал мистер Манталини. -  Она
знает, что ей нечего стыдиться за своего пупсика".
     Однако в конце концов сия  дама,  которую  он  именует  "неразбавленным
ананасным соком", которая обвивает его  "своим  очарованием,  как  чистая  и
ангелоподобная гремучая змея", и ради которой он  готов  утопиться  и  стать
"чертовым мертвым телом, влажным и сырым", - дама эта его покидает. Мы видим
его в последний раз где-то в  подвале  Сохо:  осыпаемый  градом  упреков  со
стороны дамы - на сей раз уже другой, - он вертит ручку стирального катка.
     "- Ах ты, изменник, предатель! -  голосила  леди,  угрожая  перейти  от
словесных оскорблений к оскорблениям действием.
     -  Изменник?  Черт  возьми!  Ну-ну,  душенька,  ну  же,   моя   нежная,
обворожительная, обаятельная и чертовски обольстительная курочка, угомонись!
     - Ни за что! - завизжала женщина. - Я тебе все глаза выцарапаю.
     - Ах, что за жестокий ягненочек! - воскликнул мистер Манталини.
     - Тебе и верить-то нельзя! -  бушевала  женщина.  -  Вчера  целый  день
где-то шатался. Знаю, где ты увивался, знаю! Что, правда небось? Мало  того,
что я за него заплатила два фунта четырнадцать  шиллингов,  мало  того,  что
вызволила из тюрьмы и взяла сюда - пусть, мол, живет себе джентльменом! А он
вот что вытворять? Мне же еще вздумал разбить сердце?
     - Никогда я  не  разобью  ей  сердца.  Я  стану  паинькой,  никогда  не
ослушаюсь, я больше не буду, пусть она меня простит, -  увещевал  ее  мистер
Манталини, выпустив ручку катка и умоляюще сложив  руки.  -  Ее  симпатичный
дружок совсем убит. Он летит к чертям собачьим. Она  сжалится,  да?  Она  не
станет кусаться и царапаться?  Она  его  приголубит,  утешит?  Ах  ты,  черт
возьми!"
     Но вот вышел в свет первый выпуск "Николаса Никльби", и в тот  же  день
было продано пятьдесят тысяч экземпляров.  Такой  цифры  не  знали  и  самые
удачные выпуски "Пиквика". Успех объяснялся тем, что, не  утратив  свежести,
отличающей  первый  диккенсовский  роман,  "Никльби"  дает  более  правдивую
картину реальной действительности. Никогда больше не писал Диккенс  с  таким
неистощимым весельем. Как обычно, сюжет и героев кто-то  поспешно  присвоил,
переделал и с успехом поставил в театре, причем  "пострадавший"  -  автор  -
оказался настолько великодушен, что похвалил и постановку и актеров  (а  вот
когда он ходил смотреть инсценировку "Оливера Твиста", то во время первой же
сцены улегся на пол в ложе да так и не вставал до самого конца). Почти  все,
что он писал, крали театральные пираты; крали нередко до того еще, как вышли
все  выпуски,  иногда  ставили  одновременно  в  нескольких   театрах.   Что
оставалось делать? Либо смеяться, либо ругаться - и терпеть. Ему по-прежнему
хотелось писать пьесы, и он обратился к Макриди  с  просьбой  поставить  его
собственный вариант переделанного для  сцены  "Оливера  Твиста".  Но  Феджин
оказался Макриди не по плечу, и прошло два поколения, прежде чем на сцене  в
исполнении Бирбома Три * ожил тот  самый  еврей,  которого  создал  Диккенс.
Потом Диккенс как-то прочел  Макриди  свой  водевиль.  "Он  читает  не  хуже
опытного актера. Удивительный человек!" - заметил Макриди у себя в дневнике.
Форстер,  присутствовавший   при   чтении,   отзывался   на   каждую   шутку
громоподобным хохотом,  надеясь,  что  на  постановщика  произведут  должное
впечатление комедийные возможности водевиля. Однако ни сама вещь, ни громкое
одобрение Форстера не пробудили в Макриди должного энтузиазма, и он отклонил
водевиль. По этому случаю Диккенс послал ему дружелюбную записку: "Поверьте,
ничто в этой истории не вызывает во мне разочарования, кроме  мысли  о  том,
что я не смог оказаться Вам в чем-то полезен". Макриди был тронут и  поведал
страницам своего дневника, что поступки Диккенса "делают ему честь. Истинное
наслаждение встретиться с человеком возвышенным и добросердечным.  Для  меня
Диккенс  и  Бульвер  -  это  неоспоримо  благородные  образцы  человеческого
благородства".
     В 1839 году у Макриди и его семейства  наладились  с  Диккенсами  такие
близкие отношения, что актер то и дело заходил к другу скоротать  вечерок  в
"очень непринужденной и теплой обстановке". Однажды за ужином, устроенным по
поводу крестин одного младенца и  дня  рождения  другого,  были  произнесены
спичи, которые пришлись не по вкусу Макриди. Зато другой спич привел  его  в
отличное расположение духа, и не удивительно: это был тост за здоровье героя
дня, предложенный Диккенсом во время обеда, устроенного Шекспировским клубом
в честь Макриди.  Тут  Диккенс  говорил  "весьма  искренне,  красноречиво  и
трогательно", заключив свою речь "мадригалом в  мой  адрес,  который  привел
меня в совершенное умиление". Шекспировский клуб просуществовал  недолго,  и
даже Диккенс при всей своей находчивости не сумел его спасти. Дело было так.
Однажды, когда члены клуба собрались под председательством Боза,  слово  для
тоста взял Форстер и был так  самоуверен,  так  назойливо  громогласен,  что
раздраженные гости - из тех, кто  помоложе,  -  стали  шумно  выражать  свое
неодобрение. Форстер вышел из себя и затеял  перебранку.  Диккенс  несколько
раз пытался восстановить порядок, но в конце концов  был  вынужден  покинуть
председательское кресло. Клуб  распался.  Впрочем,  Макриди  и  Диккенса  не
слишком огорчало это обстоятельство:  весною  1838  года  они  были  избраны
членами литературного клуба "Атэнеум".  У  друзей  было  много  общего:  они
сходились во вкусах,  в  политических  и  религиозных  убеждениях  -  только
театром писатель, несомненно, был одержим гораздо больше, чем актер. Роднили
их и общие увлечения: оба были страстными ходоками, с интересом  обследовали
тюрьмы, обожали танцевать и однажды были застигнуты на  месте  преступления,
играя в чехарду с Джеролдом, Маклизом и Форстером.
     Много летних месяцев в период между 1836 и 1840 годами  провел  Диккенс
либо в Элм Лодже (Питершэм), либо в Эйлза Парк Виллас (Твикенгем), -  провел
в трудах и забавах, самозабвенно отдаваясь  всему,  за  что  бы  ни  взялся.
Вместе с ним здесь и там проводили дни, а то и недели старые  друзья:  Томас
Бирд и Томас Миттон -  и  новые  приятели:  Эдвин  Лэндсир,  Дэниэл  Маклиз,
Гаррисон  Эйнсворт,  Кларксон  Стэнфилд,  Дуглас  Джеролд,  Т.  Н.  Тальфур,
Макриди,  Теккерей  и  многие  другие;  а  также  его  собственная  семья  и
родственники жены. И все были обязаны  вместе  с  ним  принимать  участие  в
играх, экскурсиях и  местных  спортивных  состязаниях.  Чего  он  только  не
затевал! И бег, и прыжки, и метание колец! Играли в  крикет  и  в  волан  *,
играли на бильярде, запускали воздушные шары, устраивали танцы  -  всего  не
перечесть! И все это с шумом, с азартом,  и  самым  шумным,  самым  азартным
участником всех игр и развлечений был Диккенс, отдававшийся им без  остатка.
Опьяненный быстрым  успехом,  он  наслаждался  забавами,  как  дитя,  и  его
возбуждение передавалось другим, заражало их. Бывали, правда, минуты,  когда
у него портилось настроение - скажем, из-за какой-нибудь  особенной  злобной
рецензии. Как все большие писатели, он  был  жертвой  того,  что  Маколей  *
называет  "свирепой  завистью  честолюбивых  тупиц"  от  литературы.  Но  он
относился к нападкам достаточно мудро: вспылит на несколько секунд, проведет
час в горьких размышлениях - и выбросит всю эту чепуху из головы. Много лет,
как и теперь,
 газета "Таймс" с лютой злобой обрушивалась на его романы, чем  по  мере  сил
отравляла ему жизнь в молодые и в зрелые годы,  но  он  всегда  утешал  себя
мыслью о том, что это не беда, если всякая мерзость так  и  лезет  в  глаза,
заслоняя остальное: "Ведь столько хорошего в каждом мгновенье  нашей  жизни,
что мы порою едва отдаем себе в этом отчет".
     Осенью 1838 года он на две недели устроил  себе  каникулы  -  уехал  из
Лондона  вместе  с  Хэблотом  К.  Брауном.  Первым  долгом  остановились   в
Лимингтоне, затем навестили Кенилворт, "и оба пленились им, - писал  Диккенс
жене. - Право же, летом надобно непременно здесь пожить, если, бог даст, все
мы будем здоровы и благополучны. Ты вообразить себе не можешь,  что  это  за
прелесть. Устроить в хорошую погоду чтение среди развалин -  роскошь,  да  и
только". Оттуда направились в Варвик  Касл,  дальше  в  Стрэтфорд-на-Эйвоне,
"посидели в той самой комнате, где родился Шекспир, оставили наши автографы,
читали автографы, оставленные другими, и так далее". Он  берег  себя:  и  ел
очень мало и мало пил, а все-таки не избежал болей в боку. К  тому  времени,
как  прибыли  в  Стрэтфорд,  боль  стала  нестерпимой,  и  он  был  вынужден
проглотить изрядную дозу белены. "Результат получился  восхитительный.  Спал
безмятежно, крепко и покойно. Сегодня утром чувствую себя значительно лучше.
И голова ясная - на нее белена никак не  повлияла.  Я,  по  правде  сказать,
боялся: очень уж сильное действие она произвела на меня -  подхлестнула  мои
силы чрезвычайно и в то же время усыпила". По  дороге  в  Шрузбери  проехали
через Бирмингем, через Вульвергемтон, "выехали  в  восемь  утра,  пробираясь
сквозь сырой, холодный туман. Потом, когда прояснилось, милю за милей  ехали
по шлаковым дорогам среди пылающих печей и рева паровых машин и такой  массы
грязи, такой бездны мрака и нищеты, каких мне  еще  не  доводилось  видеть".
Поездка не пропала даром: места, которые они проезжали, пригодились ему  для
создания точного местного колорита в новом романе. Письмо  из  шрузберийской
гостиницы "Лев" он заключил словами: "Благослови тебя господь,  родная  моя.
Мечтаю снова быть с  тобой  и  увидеть  моих  милых  детишек".  Из  Шрузбери
отправились в Ллангаллен, а 5 ноября он уже  писал  домой  из  ливерпульской
гостиницы "Адельфи": "Дорогая любовь моя... Радуюсь при  мысли  о  том,  что
увижу тебя так скоро..."
     Первые семь лет супружеской жизни самым любимым  местом  в  Англии  для
него оставалась деревушка Бродстерс. Так много бродстерских домов связано  с
ним или его героями, что нынешние ее жители, должно быть, дивятся порой, как
это дедам и прадедам еще удавалось отыскать там и себе хоть какое-то  жилье.
Живя там с семьею, Диккенс усердно трудился,  усердно  вышагивал  положенные
мили, регулярно купался, с  воодушевлением  принимал  гостей  и,  когда  мог
улучить свободную минуту, любовался морем. "Трое суток на море ревела  буря,
- писал он Форстеру в сентябре 1839 года,  -  а  вчера  вечером  была  такая
волна! Жаль, что Вы не видели! Я  кое-как  добрался  до  пирса,  заполз  под
большую лодку на берегу и почти час глядел, как разбиваются волны. Вернулся,
разумеется, вымокнув до нитки".
     Родитель  его  и  братья  тем  временем  отбились  от  рук.  Фредерика,
унаследовавшего папенькину страсть к возлияниям, Чарльзу удалось  пристроить
клерком в казначейство. Но вот другие - это была проблема. Отец - тоже. Джон
Диккенс - не более  и  не  менее  -  распродавал  собирателям  автографов  и
сувениров листки бумаги, на которых было что-нибудь написано рукою  Чарльза,
брал взаймы деньги у  издателей,  воображавших,  будто,  выручая  отца,  они
делают одолжение сыну. Нужно было срочно принимать меры. Оставался лишь один
способ избавиться от беспокойных родственников: отправить их из  Лондона,  и
чем дальше, тем лучше. И вот с обычной для него  энергией  и  решительностью
Диккенс в марте 1839 года поехал в Эксетер, остановился в  Новой  Лондонской
гостинице, обследовал окрестности и нашел симпатичный коттедж  в  Альфертоне
("домик - прямо загляденье", ровно в миле от Эксетера по Плимутской  дороге,
в "такой красивой, живописной, восхитительной сельской  местности,  какой  я
еще не видывал"). Решив, что в подобном местечке родители, конечно же, будут
жить припеваючи (сам с наслаждением поселился бы там, будь он постарше),  он
без промедлений договорился о том, что снимает коттедж за двадцать фунтов  в
год, снова помчался в Эксетер,  накупил  ковров,  посуды,  мебели,  раздобыл
садовый инструмент, запасся углем - словом, постарался создать все удобства.
Затем привез в Альфертон мать, чтобы  она  посмотрела,  все  ли  в  порядке;
попросил одного приятеля лично удостовериться в  том,  что  отец,  братья  и
комнатная собачка погрузились в карету и выехали из Лондона, и тогда  только
сам прилетел домой, чтобы  успеть  подготовить  очередной  выпуск  "Николаса
Никльби".
     Родители почему-то не разделили его восторгов,  и  очень  скоро  Чарльз
стал получать письма в духе Микобера от  отца  и  послания  в  стиле  миссис
Никльби от маменьки. И те и другие вызывали в нем  отвращение.  Впрочем,  со
временем  родственники  попривыкли,  обжились  и  не  докучали  ему   своими
приездами в Лондон. Правда, Джон Диккенс все-таки умудрялся странствовать по
Англии в поисках то ли работы, то ли простаков, готовых дать денег взаймы, а
быть может, и  просто,  чтобы  полюбоваться  новыми  местами.  Скорее  всего
правильно второе предположение, потому что не прошло и года со  времени  его
вынужденного ухода на лоно природы,  как  Чарльзу  пришлось  объявить  через
газеты, что он не считает себя ответственным за долги отца. И все же ни один
сын не мог бы сделать для родителей больше,  чем  он.  Содержал  он  их  всю
жизнь, а если к тому же считать, что мистер Микобер и миссис Никльби  -  это
процент с потраченного им капитала, то и потомкам нет оснований  жаловаться,
потому что барыши мы получаем до сих пор.


        ^TКВИЛП И ТАППЕРТИТ^U

     Работа, развлечения и общественные обязанности, частые прогулки пешком,
домашние передряги... Пока Диккенс вертелся  в  этом  водовороте,  жена  его
потихоньку  рожала  детей:  вслед   за   первенцем-сыном   последовали   две
дочки-погодки, а когда в 1841 году  появилось  на  свет  четвертое  дитя,  у
Диккенсов поселилась Джорджина, младшая сестра Кэт: нужно  было  присмотреть
за домом. Сама Кэт уже обнаруживала признаки усталости: она и от  природы-то
была довольно вялой и флегматичной, а тут еще беременности одна за другой...
Со временем бразды правления основательно перешли к  Джорджине,  и  по  всем
практическим вопросам Диккенс и Форстер чаще всего обращались именно к  ней,
как к хозяйке дома. Кэт, покладистая, сговорчивая,  без  труда  смирилась  с
таким положением вещей. В 1839 году, когда родился третий ребенок, в  домике
на Даути-стрит стало тесно  -  пришлось  Диккенсу  вновь  заняться  поисками
жилья. Окончательный выбор пал на дом Э 1 по Девоншир  Террас  -  просторный
дом с чудесным  садом  за  высокой  оградой,  почти  против  Йоркских  ворот
Риджент-парка *. Несколько недель продолжались "муки": один дом сдать внаем,
другой снять, здесь  вступить  во  владение,  там  от  владения  отказаться,
уплатить страховые взносы, оценить недвижимость - всех зол не  перечесть.  А
ведь нужно еще  было  купить  обстановку,  отремонтировать  дом,  переехать!
Наконец в середине декабря 1838 года Диккенсы водворились на новом  месте  и
прожили там двенадцать лет. (За эти годы  семья  еще  пополнилась:  родились
пять сыновей и дочь.) Больше других своих  лондонских  домов  Диккенс  любил
этот.
     Так велик был успех "Николаса Никльби", что издатели Чэпмен и  Холл  не
только  выплатили  автору  дополнительно  полторы  тысячи   фунтов,   но   и
согласились еще платить пятьдесят фунтов в неделю за предложенное  им  новое
периодическое издание. Задумано оно было как еженедельник в  духе  "Зрителя"
Аддисона, "Болтуна" Стила или гольдсмитовской "Пчелы" *. В нем  должны  были
печататься  рассказы,  очерки,  литературные  зарисовки,  путевые   записки.
Большую часть их собирался писать он сам; иллюстрации взялись делать  Физ  и
Джордж Кеттермол.  В  апреле  1840  года  вышел  и  немедленно  разошелся  в
семидесяти тысячах экземплярах первый выпуск "Часы мастера Хэмфри".  В  свое
время, когда появился первый выпуск "Пиквикских записок", Диккенс  находился
в отъезде и  с  тех  пор  проникся  суеверным  убеждением,  что  для  успеха
задуманного дела он должен уезжать из Лондона. Так и сейчас: когда  вышел  в
свет "Мастер Хэмфри", автор находился в Бирмингеме - именно там и застал его
Форстер, который привез с собой известие о сенсационной распродаже  "Мастера
Хэмфри".  Не  помня  себя  от  радостного  возбуждения,  друзья  махнули   в
Стрэтфорд, побывали в доме Шекспира, оттуда ринулись  в  Личфилд,  осмотрели
домик Джонсона *, истратили все деньги и, прибыв в Бирмингем, были вынуждены
заложить свои золотые часы, чтобы как-то добраться до  дому.  Однако  успех,
выпавший на долю первого номера, не повторился, пока Диккенс  не  подготовил
первую порцию "Лавки древностей", которая появилась  в  четвертом  номере  и
вскоре вытеснила из "Мастера Хэмфри" все рассказы, очерки и заметки.  "Лавка
древностей" стала единственным содержанием "Часов мастера Хэмфри" и выходила
отдельными выпусками вплоть до января 1841 года.
     Одного из главных героев нового произведения  автор  окрестил  Дэниэлом
Квилпом и неумышленно вложил в него очень много самого себя.  А  пока  Квилп
еще только-только зарождался у него в мозгу, сам автор отколол номер - не на
бумаге, а в жизни - вполне в духе своего героя, озадачив жену и кое-кого  из
друзей точно так же, как Квилп то и дело ставил в тупик свою супругу и своих
знакомых. Предлогом  для  этой  выходки  послужило  бракосочетание  королевы
Виктории и принца Альберта * в феврале 1840 года. Да, нелегко, должно  быть,
жилось обитателя