дающихся современников Диккенса.
Швырнув в огонь последнюю пачку, он сказал: "От души хотел бы видеть в  этой
куче и мои собственные письма - все до одного!" Ни один биограф Диккенса  не
поддержал бы этих слов: не будь его писем, мы  не  узнали  бы,  что  он  был
верным другом, хорошим сыном и таким же хорошим отцом.
     Да, это правда, что каждое литературное "детище" было для него  важнее,
чем его дети. Но правда и то, что далеко не всякий отец, не имеющий никакого
"литературного потомства", относился к своим  отпрыскам  так  внимательно  и
заботливо. Его жена как-то сказала,  что  ему  всегда  нужны  малыши,  и  по
возможности самые маленькие малыши. Он был  действительно  предан  младенцам
всей душой. Рассказывают, что однажды он пошел за каким-то рабочим,  который
нес на плече сынишку, и всю дорогу кормил мальчугана вишнями. Но в  школьном
возрасте дети начинали  уже  основательно  мешать  его  литературным  чадам,
которые должны были появляться на  свет  в  уединении,  окруженные  огромным
вниманием - как, впрочем, и настоящие дети.  Так,  в  1862  году,  во  время
рождественских каникул, он жаловался, что "весь дом наполнен  мальчишками  и
каждый  мальчишка  (как   водится)   обладает   необъяснимой   и   ужасающей
способностью оказываться одновременно во всех частях  дома,  имея  на  ногах
никак не меньше четырнадцати пар ботинок со скрипом". Не  так-то  легко  ему
было примирить интересы двух огромных семейств, одно из которых  бушевало  в
его доме, а другое - в воображении. Когда для его  сыновей  наступило  время
выбирать себе профессию, он убедился в том, что "свет не  видывал  семейства
более  многочисленного  и  менее  расположенного  к   тому,   чтобы   как-то
позаботиться о себе". Кое-кто из детей участвовал  в  подготовке  и  издании
домашней газеты "Гэдсхилл газетт". Почти все, что печаталось в этой  газете,
ни для кого, кроме них самих, не представляло интереса, - впрочем, сообщение
о том, что  pater-familias  возвращается  из  очередного  турне,  могло  бы,
конечно, заинтересовать и других. Диккенс охотно читал гэдсхиллскую  газету,
но вовсе не считал,  что  ее  авторы  блещут  какими-то  особыми  талантами.
Прекрасно зная все шипы  и  тернии  писательской  жизни,  зная,  как  близко
знакома  с  нуждой  большая  часть  профессиональных  писателей,  он  обычно
советовал сыновьям не следовать его примеру.
     Его старший сын, Чарли, стал партнером фирмы Бэринга, обанкротился,  но
отец выручил его. Со временем Чарли занял в "Круглом годе" место  Уиллса,  а
после смерти отца - владельца журнала. Второй  сын,  Уолтер,  стал  офицером
Ист-Индской компании, участвовал в некоторых операциях  во  время  восстания
сипаев и в 1863 году  умер  в  Калькутте.  Третий,  Фрэнсис,  хотел  сначала
заняться медициной, потом - фермерством, потом -  опять  медициной.  Диккенс
дал ему достаточно времени для размышлений, но, видя, что он так и не  может
ни на чем остановиться, пристроил его по коммерческой части. Сыну и  это  не
понравилось. Наконец, отец взял его к себе  в  редакцию  "Круглого  года"  и
одновременно стал готовить к адвокатским экзаменам. Фрэнсис  не  проявил  ни
малейшей склонности к тому, чтобы стать адвокатом или журналистом, и в конце
концов выразил желание служить в бенгальской конной полиции. Отец помог  ему
и в этом. Четвертый сын, Альфред, собирался служить  в  армии  и  учился  на
артиллериста. Но потом он передумал, проявил интерес  к  коммерции,  и  отец
нашел для него место в Сити. Через  некоторое  время  Альфреда  потянуло  на
простор, в далекие страны, и он, с отцовского согласия, уехал  в  Австралию,
получив от Диккенса полную свободу действий и  совет  вернуться  домой,  как
только почувствует, что Австралия для него неподходящее  место.  Но  Альфред
написал отцу, что "счастлив, как король", и остался жить в Австралии.  Пятый
сын, Сидней, с ранних лет мечтал стать моряком и проявил в этом  направлении
большую энергию и настойчивость. "Если  бы  я  знал,  что  это  серьезное  и
окончательное решение, - писал Диккенс директору его школы, - я не  стал  бы
мешать мальчику. Я уверен, что, сделав окончательный выбор, он действительно
с жаром отдастся своему призванию". Сидней поступил на  флот,  завоевал  там
себе отличную репутацию и был вполне  доволен  своей  судьбой.  Шестой  сын,
Генри, был, пожалуй, самым толковым в  этой  компании;  прекрасно  учился  в
Кембридже *, где ему были присуждены две стипендии; потом стал  адвокатом  и
сделал   блестящую   карьеру.   Вот   один   случай,   рассказанный   им   и
свидетельствующий о  том,  как  странно  сочетались  в  характере  его  отца
железная выдержка и безудержная  чувствительность.  На  третьем  семестре  в
Тринити Холл * Генри  получил  первую  премию  по  математике  и,  сдерживая
волнение, сообщил эту  новость  отцу,  который  встретил  его  на  Хайемской
станции  (здесь  нужно  было  сойти,  чтобы   попасть   в   Гэдсхилл-Плейс).
"Превосходно, молодец!" - сказал Диккенс, и  только.  С  чувством  глубокого
разочарования Генри молча зашагал вслед за отцом к Гэдсхиллу. Но на  полпути
Диккенс внезапно повернулся к сыну, стиснул ему руку (да так, что юноша  еще
долго чувствовал это рукопожатие) и со слезами на глазах сказал: "Благослови
тебя бог, мой мальчик, благослови тебя бог!"
     Седьмой, младший сын Диккенса, Эдвард (по прозвищу Плорн), никак не мог
ужиться в своей школе, и Диккенс положил немало трудов на  то,  чтобы  найти
ему другую, более подходящую. Плорн был общим любимцем в семье,  застенчивым
и милым, но, впрочем, ничуть не избалованным мальчуганом. "Все мы так  любим
детей, что стараемся их не портить", - заметил однажды его отец.  Плорну  не
хватало "усидчивости и прилежания", и, предоставленный самому себе,  он  был
не способен заняться решительно ничем. Когда Плорн  спросил,  можно  ли  ему
оставить также и вторую школу и  перейти  в  третью,  Диккенс  ответил,  что
разрешает, но не советует. Плорн так и не проявил  склонности  в  какой-либо
определенной профессии, и "поскольку он любит животных и верховую  езду,  да
такую, чтобы ветер свистел в ушах, то думаю, что ему лучше сидеть  в  седле,
чем за книгой", - писал о нем отец.  Диккенс  понимал,  что,  поселившись  у
брата в Австралии, Плорн  будет  гораздо  счастливее,  чем  дома,  занимаясь
каким-нибудь почтенным, но совершенно не подходящим для него делом.  И  вот,
пройдя ускоренный  курс  обучения  в  Сайренсестерском  сельскохозяйственном
колледже, младший сын Диккенса отбыл на другое полушарие. Диккенс  переживал
разлуку с Плорном очень болезненно и, провожая своего любимца, горько плакал
на Паддингтонском вокзале.
     Обосновавшись  в  Гэдсхилл-Плейс,  Диккенс  стал  уделять  ему   больше
внимания, чем любому из тех домов, в которых ему случалось жить  в  Лондоне.
Он никогда не забывал о том, что Гэдсхилл стоит  на  историческом  месте,  и
первым долгом повесил на стене дощечку в рамке с надписью: "Этот  дом  стоит
на вершине Гэдсхиллского холма, воспетого Шекспиром  *,  навсегда  связавшим
Гэдсхилл-Плейс с именем сэра Джона  Фальстафа,  созданного  его  благородным
пером. "Ну, друзья  мои,  значит  завтра  утром  пораньше,  часа  в  четыре,
встречаемся  в  Гэдсхилле!  Там  остановились  пилигримы,  направляющиеся  с
богатыми приношениями в Кентербери, и толстосумы  купцы,  едущие  в  Лондон.
Маски у меня есть для всех, а лошадей вы приведете сами". Как  приятно  было
думать, что твоя комната находится "как раз  на  том  месте,  откуда  удирал
Фальстаф"! Диккенс не раз писал об этом  друзьям,  называя  Фальстафа  самым
веселым и остроумным существом на свете.  Вскоре  список  исторических  мест
пополнился новыми названиями, связанными с его собственным именем, - то были
места, где прошли самые счастливые дни его жизни. В сентябре  1860  года  он
объявил, что для него наступила беспокойная пора - он готовится начать новую
книгу. Сначала он  собирался  издавать  ее,  как  обычно,  в  виде  двадцати
ежемесячных выпусков, но неудача леверовской повести заставила его  изменить
свои планы. Для того чтобы поправить дела "Круглого года", он  был  вынужден
печатать свою новую вещь в журнале, а это означало, что нужно  сократить  не
только объем всего произведения, но и размер  каждой  главы.  Первый  выпуск
"Больших надежд" появился в "Круглом годе" 1 декабря 1860 года, последний  -
3 августа 1861 года. В течение месяца тираж журнала достиг  "долеверовского"
уровня, затем превысил его и больше уже не падал -  во  всяком  случае,  при
жизни Диккенса. "Журнал процветает. "Большие надежды" имеют огромный успех",
- писал он в феврале 1861 года, когда по просьбе своих дочерей на три месяца
переселился на Гановер-Террас, Риджентс-парк (в дом  Э3).  Здесь  он  жил  и
работал до мая, а  затем  после  приступа  невралгии  поехал  один  в  Дувр,
остановился  в  отеле  "Лорд  Уорден"  и  там  писал  свой  роман,  гулял  и
наслаждался одиночеством. Однажды он совершил прогулку по скалистому  берегу
до Фолкстона и обратно. В тот день выдалась "такая дивная погода, что  я  не
мог молчать, хоть и был один". Судя  по  его  письмам,  он  был  в  отличном
настроении, живя в Дувре. В одном из них есть забавная  пародия  на  доктора
Джонсона, который делится с Босуэллом довольно любопытными наблюдениями:
     "Джонсон. Или возьмем, к примеру, Диккенса, сэр. Казалось  бы,  славный
малый, - как Дэви, сэр, как Дэви, - а между тем я слышал, что он валяется на
кентском берегу под живою изгородью какой-то пивнушки, пока его  не  погонят
домой.
     Босуэлл. Но на кентском берегу нет живых изгородей, сэр.
     Джонсон. Нет? Отчего же, сэр?
     Босуэлл (растерянно). Не знаю, сэр, а впрочем...
     Джонсон (громовым голосом). Никаких "а впрочем", сэр! Если б  ваш  отец
никогда не говорил "а впрочем", он никогда не произвел бы вас на свет.
     Босуэлл (смиренно). Да, сэр, что правда, то правда".
     По  сравнению  с  другими  романами  Диккенса   критика   несправедливо
перехвалила "Большие надежды", быть может, потому, что он  короче  других  и
менее сложно написан. Но удивительное дело! Чем  более  естественно  Диккенс
старается писать,  тем  менее  естественными  -  в  диккенсовском  смысле  -
получаются его герои. Когда он создает особый,  свой  собственный  мир,  мы,
покоряясь силе его гения,  видим  в  его  героях  живых  людей,  и  даже  их
фантастическое окружение кажется нам  правдоподобным.  Но  когда  он  решает
писать  просто,  без  прикрас,   рассказать   о   психологическом   развитии
человеческой личности, мы начинаем  разбирать  его  придирчиво,  как  любого
заурядного писателя. В  Памблчуке  мы  тотчас  же  узнаем  исконного  жителя
великой   Страны   диккенсовских   грез,    но    мы    не    приемлем    ни
каторжника-филантропа Мэгвича, ни кузнеца-джентльмена Пипа, потому что в них
нет ничего диккенсовского и  ничего  живого.  Создавая  картину  мира  своей
фантазии, Диккенс должен был иметь место, чтобы развернуться, чтобы ничто не
стесняло движений фокусника, совершающего чудеса  перевоплощения.  Когда  он
ограничивал размеры  своих  произведений  строгими  рамками,  какая-то  доля
неповторимого диккенсовского обаяния исчезала. Это относится  и  к  "Тяжелым
временам", и к "Повести о двух городах", и к  "Большим  надеждам".  Все  эти
вещи искусственно сокращены для еженедельных выпусков и написаны с  расчетом
на читателя еженедельника - читателя, которого  главным  образом  интересует
любовная нить  романа.  И  хотя  в  начале  "Больших  надежд""  есть  просто
великолепные сцены, все-таки и описание жизни Пипа в  Лондоне  и  эпизоды  с
участием неузнаваемо переменившегося Мэгвича  служат  доказательством  того,
что, следуя реалистически  -  натуралистически  -  психологическому  методу,
входившему тогда в моду, Диккенс подменял искусство  гениального  созидателя
ремеслом талантливого прозаика. Покидая свой мир, он лишал убедительности  и
своих героев и свои произведения.
     Стараясь  казаться  как  можно  более  простым  и   бесхитростным,   он
чувствовал себя так неуверенно, что по совету постороннего  человека  заново
переписал заключительные страницы  книги  и  сделал  ее  конец  банальным  и
фальшивым.  Руководствуясь  как  чисто  личными  причинами  (которым   будет
посвящена следующая глава), так и тем, что  подобная  развязка  противоречит
всему ходу отношений Пипа и  Эстеллы,  Диккенс  хотел  избежать  счастливого
конца. Но  Бульвер-Литтон  убедил  его  поженить  своих  героев,  и  Диккенс
послушался вульгарных советов безвкусного писаки.
     Когда роман вышел отдельной книгой, все были поражены, увидев,  что  ее
иллюстрировал Маркус Стоун. А где же Физ, этот  идеальный  иллюстратор,  имя
которого начиная с дней "Пиквика" было неразрывно связано с именем Диккенса?
О Хэблоте К. Брауне нам известно очень немногое. Это был нелюдимый  человек,
который чуждался общества, и если силою обстоятельств был все-таки  вынужден
появляться в свете, то старался забиться куда-нибудь в угол  или  спрятаться
за портьерой. Характер у него  был  покладистый,  и  он  всегда  в  точности
исполнял все, о чем бы его ни просил Диккенс. Однако Физ был  слишком  тесно
связан с тем самым прошлым, от которого Диккенс так страстно хотел отречься.
В смутные дни семейных разногласий в Тэвисток-хаусе он ни  одним  словом  не
дал понять, на чьей стороне его симпатии,  чем,  вероятно,  внушил  Диккенсу
самые мрачные подозрения. Судьба Брауна была окончательно решена,  когда  он
согласился стать штатным сотрудником журнала  "Раз  в  неделю",  основанного
Бредбери и Эвансом "в пику" организатору "Круглого года". В глазах  Диккенса
такой поступок был свидетельством вопиющего вероломства. Даже  если  бы  Физ
был Рафаэлем, Тицианом и Микеланджело в одном лице, Диккенс не подпустил  бы
его  к  своей  новой  работе  на  пушечный  выстрел,  будь  это  даже  житие
какого-нибудь святого.
     Работа над книгой, осенившей новой славой  его  любимые  кентские  края
(ибо страницы, посвященные детству Пипа, уступают, быть может, лишь описанию
детских лет Дэвида Копперфилда), Диккенс заново переживал свою юность в этих
памятных местах, где он когда-то был так счастлив. В  последние  десять  лет
жизни он больше всего любил гулять по  тем  уголкам,  которые  "открыл"  еще
мальчиком. Он вновь и вновь бродил по жуткому Кулингскому  болоту,  с  такой
силой описанному им на страницах "Больших надежд". Ему никогда не  надоедали
окрестности Рочестера, где вместе с подлинными друзьями его детства  жили  в
его воображении Памблчук, мисс Хэвишем и  мальчик  мистера  Грэбба,  -  быть
может, не менее "подлинными" в его глазах.  Он  непременно  показывал  своим
гостям деревеньку Кобэм, ее таверну "Кожаная фляга", церквушку,  богадельню,
а главное - парк. Он и недели не мог прожить в Гэдсхилле, не побывав в  этих
местах. Летом он нередко сиживал на Шорнском кладбище или подолгу простаивал
в раздумье перед фигурой монаха на крыльце Чокской церкви.  Впрочем,  он  не
очень-то регулярно бывал в церкви, а одно  время  вообще  перестал  посещать
богослужения  из-за  пространных  и  напыщенных  проповедей   самодовольного
хайемского  пастора.  "Терпеть  не  могу  сидеть  под  носом  у  священника,
беседующего со своей паствой таким тоном, как будто у него в  кармане  билет
на небеса и обратно", - говорил он. Ему нравилось  гулять  по  грейвсендской
дороге, а семь миль от Рочестера до Мэйдстоуна казались ему одним  из  самых
обворожительных мест в Англии. Приезжая в Гэдсхилл, он каждый день - в любую
погоду - ходил миль по двенадцать быстрым ровным шагом по полям, тропинкам и
лесам, обычно в сопровождении своих собак. Собаки слушались его с полуслова,
но на бродяг - а их в те дни было великое множество -  наводили  смертельный
ужас. Даже почтенные  местные  жители  и  те  робели  при  виде  этой  своры
английских догов, ищеек, ньюфаундлендов и сенбернаров. Один пес так  свирепо
нападал на своих собратьев,  что  его  приходилось  выводить  в  наморднике.
"Кроме того, ему внушают  непреодолимое  отвращение  солдаты,  что  довольно
обременительно для хозяина, который  является  гражданином  крупной  военной
державы".  После  того  как  пес  совершил   нападение   на   роту   солдат,
маршировавших по дороге, набросился на  двух  полисменов,  которым  Диккенсу
едва удалось спасти жизнь, и чуть не загрыз какую-то девочку,  его  пришлось
пристрелить, к великому огорчению хозяина. Между Диккенсом и  этим  животным
царило полное согласие, которое - увы! - "носило сугубо  личный  характер  и
больше ни на кого не распространялось".
     Диккенс неустанно заботился о благоустройстве и процветании Гэдсхилла и
со временем купил луг раскинувшийся за домом. Здесь играли в крикет и другие
спортивные игры. В Хайеме был крикетный клуб, и Диккенс  разрешал  проводить
на своем лугу состязания и проявлял к ним большой интерес. Единственное  его
требование заключалось в том, чтобы члены клуба вели себя  независимо  и  не
разрешали вмешиваться в свои дела ни его  сыновьям,  ни  местным  помещикам,
принимавшим участие в играх.  Ему  всегда  внушала  глубокое  отвращение  та
покровительственная манера,  с  которой  богатые  англичане  позволяют  себе
обращаться с бедняками. Крикетные матчи завоевали  такую  популярность,  что
Диккенс стал устраивать на своем поле состязания в беге и разные  спортивные
игры и даже разрешил хозяину соседней таверны "Фальстаф" построить на  своей
земле пивной ларек. Для победителей он учредил денежные призы, и на одном из
состязаний присутствовало две тысячи зрителей, в том числе  немало  сезонных
рабочих, солдат  и  матросов.  Впрочем,  на  спортивном  поле  царил  полный
порядок, пьяных не было, и все цветы и кустарники остались целы и невредимы.
"На дороге от Чатема до нашего дома было людно,  как  на  ярмарке,  -  писал
Диккенс  не  без  законной  гордости.  -   Попробуйте-ка   добиться   такого
образцового поведения от портовых головорезов. То-то!"
     Он был по-прежнему общителен и гостеприимен, и редко случалось, чтобы в
Гэдсхилде не было гостей. На Хайемской  станции  их  встречала  коляска,  и,
приехав в Гэдсхилл, каждый был волен делать то, что ему больше  нравится,  а
ведь гостям, как известно, только того и надо. Иногда съезжалось  так  много
народу,  что  некоторым  приходилось  ночевать  в  "Фальстафе".   В   каждой
гэдсхиллской спальне была своя библиотечка:  если  было  холодно,  в  камине
горел огонь; в буфете  стояли  чашки  с  блюдцами,  большой  медный  чайник,
чайница, молочник с молоком  и  сахарница.  Утром  гости  развлекались  всяк
по-своему, а хозяин работал. Для увеселительных поездок в Рочестер  или  его
окрестности имелись коляска,  двуколка,  запряженная  пони,  и  двухколесный
ирландский экипаж. Диккенс появлялся к ленчу и с удовольствием наблюдал, как
гости уплетают за обе щеки, хотя сам  обычно  ограничивался  кружкой  эля  и
бутербродом с сыром. На буфете уже лежало меню обеда, которое  он  оживленно
обсуждал вместе со всей компанией: "Тетерка с пореем? Отлично.  Нет,  просто
превосходно. Жареная камбала в соусе из креветок? Тоже неплохо. Крокетки  из
цыплят? Слабо. Очень слабо. Полное отсутствие фантазии..." -  и  так  далее.
Можно было с уверенностью сказать, что после ленча хозяин  предложит  гостям
прогуляться.  Для  настоящих  ходоков  это  было  большое  удовольствие,  но
попадались и новички, не представлявшие себе, что это значит - "прогуляться"
с Диккенсом. Таким  гостям  одной  прогулки  было  вполне  достаточно,  и  в
дальнейшем при слове "прогулка"  они  вдруг  спохватывались,  что  им  нужно
срочно ответить на множество писем.  Изредка  приходилось  высылать  коляску
навстречу тем, кто по дороге пал жертвой водяных пузырей или  одышки.  Более
выносливые удостаивались похвалы: "Двенадцать миль за  три  часа!  Молодцы!"
После  таких  вылазок  гости  обычно  с  великим  облегчением   узнавали   о
предстоящей поездке на  пикн