чтобы включить в свой репертуар эту жуткую сцену,  впервые
возникла у него еще в мае 1863 года: "Я  пробовал  читать  наедине  с  самим
собой сцену убийства из "Оливера Твиста"; но получается нечто кошмарное, так
что даже страшно показать аудитории". (Быть  может,  это  свидетельствует  о
том, что его любовь тогда все еще оставалась неразделенной.) Вернулся  он  к
этой мысли через пять с лишним лет, давно оставив всякую надежду на счастье,
на гармонические отношения с любимой женщиной. В октябре 1868 года он  писал
Форстеру: "Немного поработал над сценой убийства из "Оливера Твиста", однако
так и не решил, читать ли ее. Я не сомневаюсь в том, что, если исполнить эту
сцену так, как я задумал, публика окаменеет от ужаса. Захочет ли  кто-нибудь
снова прийти на мои чтения после этого кошмара - это другой вопрос. В этом я
далеко не уверен". Он решил посоветоваться с сотрудниками  "Чеппела",  и  те
предложили устроить  через  месяц  пробное  чтение  для  нескольких  друзей.
Незадолго до назначенного дня сын Диккенса - Чарли, гостивший  в  Гэдсхилле,
услышал, что откуда-то из-за дома доносятся душераздирающие звуки.  Выйдя  в
сад, он увидел, что его отец "убивает Нэнси", и от этого зрелища у Чарли вся
кровь застыла в жилах. Пробное чтение состоялось  14  ноября  в  Сент-Джеймс
Холле, и присутствовали на нем только близкие друзья и  несколько  избранных
критиков. Да, действительно, все оцепенели от ужаса,  но  многим  эта  затея
показалась весьма рискованной. Форстер категорически возражал  против  того,
чтобы  включать  сцену  убийства  в  концертную  программу.  Долби   был   в
нерешительности. Некоторые дамы  из  публики  пришли  в  полный  ужас.  Один
мужчина признался, что с трудом сдерживался, чтобы  не  закричать.  Какой-то
врач предсказывал, что в зале будет истерика. Представители  фирмы  "Чеппел"
были "за". А одна знаменитая актриса сказала:
     - Боже мой, ну, конечно, читайте. Добиться такого эффекта и  допустить,
чтобы все пропало  даром?  Публика?  Что  ж,  она  уже  лет  пятьдесят  ждет
сенсации, вот и дождалась!
     Выслушав мнение  своих  гостей,  Диккенс  пригласил  их  к  украшенному
цветами  столу,  стоявшему  за  экраном,  который  служил  фоном  для  сцены
убийства, и  угостил  устрицами  и  шампанским.  Излишне  говорить,  что  он
пренебрег советами своих благоразумных друзей и 5 января 1869 года в том  же
Сент-Джеймс Холле устроил первое чтение для широкой аудитории.
     Сначала он читал тот отрывок,  в  котором  Феджин  велит  Ноэ  Клейполу
следить за Нэнси. Затем следовала сцена свидания на Лондонском мосту,  когда
Нэнси выдает Феджина, и так велико было  искусство  Диккенса,  что  к  этому
времени все персонажи стояли перед слушателями как живые.  После  этого  шел
отрывок,  в  котором  Ноэ  рассказывает  Сайксу  о  том,  что  ему   удалось
подслушать, потом - сцена убийства и в  заключение  -  бегство  преступника.
Диккенс начинал сцену убийства очень спокойно,  постепенно  сгущая  зловещие
краски. Лица слушателей бледнели, наступала гробовая тишина, и, наконец, все
замирали, парализованные ужасом. Пронзительным фальцетом неслись в зал вопли
перепуганной Нэнси, и, когда Диккенс кончит читать, все  продолжали  сидеть,
не шевелясь, еле дыша. "Кошмарные видения", неотступно преследующие  убийцу,
звучали как трагический финал  этой  жуткой  симфонии.  Это  было  настоящее
событие. Каждый, кому довелось присутствовать на таком чтении, запомнил  его
на всю жизнь, но лишь самые  стойкие  отважились  побывать  на  нем  дважды.
Диккенс вложил в эти сцены все свое актерское дарование. Он читал,  ни  разу
не  заглядывая  в  книгу,  даже   не   переворачивая   страницы,   мгновенно
перевоплощаясь в того или иного  героя.  Один  за  другим  как  будто  чудом
оживали перед слушателями персонажи романа: забавный,  хитрый  еврей  с  его
елейными прибаутками; лживый, тупоумный Ноэ; разнузданный,  жестокий  Сайкс;
запуганная, истосковавшаяся по добру Нэнси. Чтец произносил последнее слово,
и  в  потрясенном,  застывшем   зале   повисала   долгая   тишина.   Диккенс
поворачивался,  спускался  с  подмостков,  и,  только  когда  он  в   полном
изнеможении, почти теряя сознание, валился на кушетку  в  своей  уборной,  в
зале разражалась буря оваций.
     Знаменитая актриса не  ошиблась:  публика  и  в  самом  деле  дождалась
сенсации. В Дублине у входа в зал творилось нечто такое, что только большому
отряду полиции оказалось под  силу  сдержать  напор  толпы.  Специально  для
Макриди Диккенс  выступил  в  Челтнеме,  и  после  концерта  непревзойденный
Макбет, ныне совсем уже старенький, явился в уборную и долго  молча  таращил
глаза на Диккенса. Диккенс усадил старого друга на диван,  дал  ему  в  руки
бокал шампанского и стал шутить,  пытаясь  разрядить  обстановку.  Напрасно:
Макриди во что бы то ни стало нужно было высказаться.
     - Нет, Диккенс... мм... мм... я не позволю... мм... заговаривать мне...
мм... зубы. В мое время .. мм... в самые лучшие дни... мм... вы помните  их,
мальчик мой?.. Мм... теперь все прошло - безвозвратно прошло! Нет, то, что я
слышал сейчас это... мм... два Макбета!
     Присутствие Диккенса всегда действовало на Макриди  живительно:  в  тот
вечер он тоже удивительно помолодел. Если бы врачи знали, что сцена убийства
будет  читаться  в  Клифтоне,  они  едва  ли  решились  бы  в   том   сезоне
рекомендовать этот курорт своим пациентам. "У нас тут эпидемия  обмороков...
Каждый раз приходится выносить из зала  от  одного  до  двух  десятков  дам,
похолодевших и безжизненных.  Это  становится  просто  забавным".  В  модном
курорте Бате это обстоятельство никого не смущало - здесь люди  и  так  были
холодны как лед и давным-давно не подавали признаков жизни.
     - Я только сейчас понял, откуда взялся этот дурацкий старый курятник, -
сказал Диккенс о Бате своему импресарио. - Можете мне поверить, его  строили
выходцы с того света. Вышли из могил, прихватили с собой  надгробные  плиты,
взяли это местечко приступом, ухитрились воздвигнуть город  и  поселились  в
нем. Теперь делают вид, что они живые, но  из  этого  решительно  ничего  не
получается.
     Повергать людей в трепет,  изображать  из  себя  убийцу  -  такую  роль
Диккенс играл впервые, и он извлекал из этого огромное  удовольствие.  "Хожу
по улицам со смутным предчувствием, что меня вот-вот  схватят  и  поведут  в
полицию, - писал  он.  -  В  театре  все  до  единого  разглядывали  меня  с
нескрываемым ужасом. На преступника, шагающего  к  виселице,  и  то  так  не
смотрят... Внушать столь единодушное отвращение - да, в этом  есть  прелесть
новизны! Надеюсь, что это чувство удержится!" Но еще  приятней  чувствовать,
что тебя любят. "Знаете, что здесь больше всего порадовало меня на этот раз?
- писал он из Ливерпуля. - Когда бы я ни вышел на  улицу,  меня  обязательно
остановят рабочие, чтобы пожать мне руку и сказать, что они хорошо знают мои
книги".
     Во время каждого чтения он  "варился  заживо"  в  лучах  многочисленных
светильников и рефлекторов и в остальное время старался  держаться  подальше
от газовых рожков  и  толпы,  никогда  не  останавливался  у  друзей  и  под
благовидными предлогами отклонял приглашения на банкеты.  Правда,  одно  ему
все-таки пришлось принять: 10 апреля 1869 года  Ливерпульский  муниципалитет
устроил в его  честь  обед  в  Сент-Джордж  Холле.  Лорд  Даффрин  предложил
заздравный тост. Лорд Хотон произнес спич,  в  котором  высказал  пожелание,
чтобы  Диккенс  участвовал  в  государственных  делах.  Диккенс,   заявивший
однажды, что он не представляет себе,  "как  хотя  бы  один  уважающий  себя
человек может спокойными глазами смотреть на Палату общин"! Диккенс,  в  том
же самом году категорически  отказавшийся  баллотироваться  в  парламент  от
Бирмингема и от Эдинбурга! Теперь он вновь подтвердил, что с  самого  начала
посвятил свою жизнь литературе и ничто на свете не заставит его отдать  свои
силы чему-либо  другому.  Его  вовсе  не  соблазняет  перспектива  променять
настоящее, живое  искусство  на  бесплодный,  выдуманный  мир  политики.  Он
оставил об этом письменное свидетельство - и  правильно  сделал.  "К  власти
(исключая власть разума и добра) всегда больше "сего тянутся самые низменные
натуры", - писал он в "Нашем общем друге". О нет, его  вовсе  не  привлекала
деятельность,  неизменно,  если  верить  пророкам,  обрекающая   на   гибель
государство  и  церковь,  которые  "до  того   привыкли   чувствовать   себя
обреченными, что живут припеваючи и в ус не дуют". И все же  ему  еще  лучше
было бы ограничить свою деятельность и в области искусства, оставив сцену  и
посвятив себя только литературе. В феврале 1869 года он дорого  заплатил  за
то,  что  с  таким  азартом  расправлялся  с  бедняжкой  Нэнси:   чрезмерное
напряжение сказалось на его здоровье, и он опять  захромал.  Врач  предписал
ему полный покой, и несколько чтений пришлось отменить. Однако Диккенс,  как
видно, умел лечить внушением не только других, но  и  себя,  так  как  через
несколько дней, не послушавшись ничьих советов, он уже  ехал  в  Эдинбург...
лежа на диване. "Железнодорожное начальство окружило меня  таким  комфортом,
что ехать оказалось удобнее, чем лежать на кушетке в отеле". Он отказался от
шампанского и пил во время концертов лишь рюмочку слабого бренди  со  льдом,
но лед ведь не мог прибавить ему способности холодно  смотреть  на  вещи,  а
этого-то ему и не хватало. Правда, однажды  после  очередного  "убийства"  в
Эдинбурге импресарио  попытался  было  образумить  его.  Долби  уже  не  раз
замечал, что нервное потрясение, которое  Диккенс  испытывает,  читая  сцену
убийства,   сопровождается   какими-то   странными   явлениями:   приступами
беспричинного веселья, попытками вернуться на сцену,  а  иногда  безудержным
желанием повторить выступление с самого начала. Однажды  за  ужином  Диккенс
протянул ему программы предстоящих выступлений - почти везде значилась сцена
убийства.
     - Приглядитесь к этому списку повнимательнее. Вы ничего не замечаете? -
спросил Долби.
     - Нет. В чем дело?
     - Четыре выступления в неделю. И три раза сцена убийства.
     - Ну и что же?
     Долби стал горячо доказывать, что это страшно вредно, что после каждого
выступления пульс Диккенса и  так  колеблется  между  восьмьюдесятью  и  ста
ударами в минуту, а после сцены из  "Оливера  Твиста"  подскакивает  до  ста
двадцати. Долби говорил, что Диккенс губит себя, что люди все равно идут  на
его концерты, какова бы  ни  была  программа,  что  сцену  убийства  следует
оставить только для больших городов, что...
     - Вы кончили? - раздраженно спросил Диккенс.
     - Да, я сказал все, что думаю.
     - Ну, берегитесь, Долби! Вы очень скоро поплатитесь за  вашу  проклятую
осторожность! - в бешенстве вскричал Диккенс, вскочив  со  стула  и  швырнув
вилку и нож на тарелку с такой силой, что  она  разбилась  вдребезги.  Долби
никогда в жизни не слышал, чтобы Диккенс с кем-либо разговаривал в  сердцах.
Это был первый раз - и последний.
     - Возможно, сэр. Надеюсь,  в  этом  случае  вы  отдадите  мне  должное,
сказав, что моя осторожность была проявлена в ваших интересах.
     И Долби встал из-за стола, чтобы положить список в  свой  несессер  для
письменных принадлежностей. Вновь повернувшись к столу, он увидел,  что  шеф
плачет.
     - Простите, Долби, - сказал Диккенс, подходя к импресарио с протянутыми
руками и горячо обнимая его. - Я не  хотел  вас  обидеть,  -  проговорил  он
сквозь слезы. - Вы правы, я знаю. Утром обсудим все спокойно.
     И действительно, наутро несколько  убийств  исчезло  из  программы,  но
слишком мало! В апреле к нему вернулась бессонница, появились головокружения
и ужасающая слабость и стала неметь левая половина тела, так  что  ему  было
трудно держать предметы в левой руке.
     12 апреля в Лидсе к нему в гостиницу пришел Эдмунд Йетс. Диккенс  лежал
на диване с забинтованной ногой, подавленный  и  бесконечно  утомленный.  Он
как-то сразу постарел,  на  его  щеках  появились  глубокие  складки,  резче
обозначились морщины у глаз. Он и в самом деле стоял на краю  катастрофы.  В
Блэкберне ему было так плохо, что он на день поехал отдохнуть в Блэкпул,  но
затем был вынужден сломя голову мчаться в Престон. Пришлось  вызвать  врача,
который  немедленно  велел  ему   отменить   все   оставшиеся   выступления.
Обладателям билетов в Престоне  и  Уоррингтоне  были  возвращены  деньги,  а
Диккенс обосновался на своей лондонской квартире, предоставив  свое  тело  в
распоряжение врачей, а мозг - к услугам "Круглого  года".  Как  обычно,  ему
немедленно стало лучше; казалось, что он совсем здоров. Через неделю он  уже
писал, что находится "в блестящей форме". Однако сэр Томас Уотсон,  один  из
крупнейших специалистов того времени,  отметил  в  истории  болезни,  что  у
больного появились "первые признаки мозговых явлений". Апоплексический  удар
и паралич - вот  чем  грозили  Диккенсу  чтения  с  их  постоянной  спешкой,
волнениями и непомерной работой. Еще совсем немного, и это бы произошло.
     В мае Диккенс  прежде  всего  занялся  составлением  своего  завещания.
Первой в этом завещании была упомянута мисс  Эллен  Лолесс  Тернан,  которой
подобная огласка едва ли пришлась по  вкусу.  Мисс  Тернан  получала  тысячу
фунтов стерлингов, свободных от налога на наследство.  Джорджине  Хогарт  он
оставил восемь тысяч и проценты с такого же капитала  -  своей  жене,  после
смерти которой эта сумма переходила к их детям. Своей старшей дочери Мэми он
завещал тысячу фунтов единовременно и еще триста фунтов  в  год  пожизненно,
если она останется одинокой. Все остальное имущество (в том числе  и  деньги
Мэми в случае ее замужества) равными долями распределялось между  остальными
детьми и поручалось на сохранение его душеприказчикам - Джорджине  Хогарт  и
Джону Форстеру. Вся его прислуга  получила  по  девятнадцати  гиней.  Книги,
картины, ценности и мебель он завещал своему старшему сыну Чарли и Джорджине
Хогарт; а часы, цепочки, печатки и прочие мелочи - Джону  Форстеру.  Ему  же
достались  многие  опубликованные  рукописи.  Изложив  все  это   с   нудным
многословием, столь необходимым для процветания почтенной касты  законников,
Диккенс далее пишет уже человеческим языком:
     "И, наконец, я строго наказываю  моим  дорогим  детям  всегда  помнить,
сколь многим они обязаны вышеупомянутой Джорджине Хогарт, и отплатить ей  за
это преданной и благодарной любовью, ибо, как мне хорошо известно,  она  всю
жизнь была им самоотверженным, деятельным  и  верным  другом.  Я  ограничусь
здесь простым упоминанием о том, что моя жена, с тех пор как мы по обоюдному
согласию расстались, ежегодно получала от меня шестьсот фунтов стерлингов; в
то же время все заботы и расходы, связанные  с  содержанием  многочисленного
семейства,  также  целиком  легли  на  меня.  Я   категорически   приказываю
похоронить меня скромно, просто и тихо и не сообщать в печати  о  времени  и
месте моих похорон. Пусть за моим гробом следуют простые траурные  кареты  -
не более трех - и никто из провожающих не вздумает нацепить  траурный  шарф,
плащ, черный бант, траурную  ленту  или  другую  нелепицу  в  том  же  духе.
Приказываю высечь мое имя на надгробной плите простым английским шрифтом, не
добавляя к нему ни слова "мистер", ни "эсквайр" *. Я заклинаю моих друзей ни
в коем случае не ставить мне памятника и не  посвящать  мне  некрологов  или
воспоминаний. Достаточно, если моей стране напомнят обо  мне  мои  книги,  а
друзьям - то, что нам пришлось вместе пережить. Уповая на милость  господню,
я вверяю свою душу отцу и спасителю нашему Иисусу  Христу  и  призываю  моих
дорогих детей смиренно  следовать  не  букве,  но  общему  духу  учения,  не
полагаясь на чьи-либо узкие и превратные толкования".
     В частных беседах он говорил, что  хочет,  чтобы  его  похоронили  либо
возле стены Рочестерского замка, напротив западных дверей  собора,  либо  на
Кобэмском или Шорнском кладбище. Из этого был сделан вывод, что он  не  стал
бы  возражать,  если  бы  узнал,  что  его  без  всякой  помпы  похоронят  в
Вестминстерском аббатстве, - куда и положили его останки. Вообще говоря, его
волю постарались выполнить, насколько это было в человеческих силах, но ведь
никакая сила в мире не могла бы помешать людям ставить ему памятники.
     Несколько слов о судьбе тех, кто упомянут в  его  завещании.  Его  жена
пережила его на семь лет. Джорджина умерла в 1917 году и бредила о нем перед
смертью. Эллен Тернан в  1876  году  вышла  замуж  за  преподобного  Джорджа
Уортона Робинсона, будущего директора Маргетской  школы,  и  умерла  в  1914
году.  Форстер,  начавший  вскоре  печатать  свою  тяжеловесную   и   полную
недомолвок "Жизнь Чарльза Диккенса" (первый том появился в 1872 году, второй
- в 1873 и третий - в 1874 году), скончался в 1876 году.  В  последние  годы
жизни Форстера мучил непрекращающийся кашель, он проводил кошмарные  ночи  и
изнурительные дни, так что обитателям пышного дворца Гейт-Хаус (построенного
им в 1862 году) приходилось, как видно, далеко не сладко.  Когда  что-нибудь
не ладилось на его знаменитых обедах, он приходил в  неописуемую  ярость,  а
если жена пыталась как-то сгладить неловкость, она  навлекала  его  гнев  на
себя. С годами его эгоизм и самонадеянность  разрослись  непомерно.  Диккенс
приводит один пример. Когда-то, еще в начале шестидесятых годов, Форстер был
раздражен поведением Кэти, дочери Макриди, и, когда Диккенс как-то  похвалил
ее, Подснап оборвал его в  своей  самой  величественной  манере:  "В  высшей
степени неблаговоспитанная и неприятная молодая особа, и я  не  желаю  более
слышать о ней ни слова". В апреле 1869 года Кэти Макриди умерла,  и  Форстер
написал Диккенсу: "Можете представить себе, какой это был для  меня  тяжелый
удар". И Диккенс восклицает: "Для меня! Меня! Меня! Как будто  бы  нет  и  в
помине старого, разбитого горем друга!  (ее  отца).  Мне  тягостно  касаться
таких струн, но я возненавидел бы себя, если бы промолчал. Что за чудовищная
фальшь!" И тем не менее среди его близких не было человека более надежного и
делового, и, зная, что  Форстер  всерьез  задумал  написать  его  биографию,
Диккенс старался по мере возможности не портить с ним отношений и не решился
бы назвать своим душеприказчиком  никого  другого,  даже  если  бы  и  нашел
человека не менее солидного, умелого, авторитетного и знающего.
     Уилки Коллинз никак не годился для этого, а кроме того, есть  основания
полагать, что Диккенс под конец жизни охладел к нему (в завещании, например,
имя Коллинза не упоминается ни разу). Они редко бывали  вместе  и  почти  не
переписывались. Диккенс, которому фактически приходилось теперь жить на  два
дома, был,  разумеется,  вынужден  уделять  своим  друзьям  меньше  времени.
Коллинзу же, по-видимому, вскружил голову шумный успех его детективов, и  он
решил, что не нуждается больше в советах и помощи  своего  старого  друга  и
покровителя. Об этом свидетельствует и  отзыв  Диккенса  о  "Лунном  камне",
который в  то  время  печатался  еженедельными  частями  в  "Круглом  годе":
"Композиция романа неимоверно скучна, к тому же от  него  веет  неистребимым
самодовольством, что будит у читателей враждебное чувство  к  нему".  Слабое
здоровье Коллинза также мешало их встречам, и в январе 1870  года,  когда  у
Уилки был очередной приступ болезни, Диккенс послал ему записку, из  которой
видно, что они уже не так близки, как прежде: "Я не прихожу оттого,  что  не
хочу Вас тревожить. Быть может, со временем Вы и будете  рады  видеть  меня.
Как знать?" Несмотря на  все  возрастающее  пристрастие  к  опиуму,  Коллинз
все-таки ухитрился дожить почти до шестидесяти лет - он умер  в  1889  году.
Такого задушевного друга у Диккенса больше не было. Его  молодые  ученики  и
последователи - Перси Фицджеральд, Эдмунд Йетс и Чарльз Кент - были искренне
п