кутерьмы и суматохи: дорожные  опасности  и
неудобства были ему нипочем, а самое большое удовольствие он находил в  том,
чтобы раздобыть транспорт - карету, коляску, почтовый дилижанс, лошадь  -  и
посрамить репортеров из других газет, собрав самые полные  данные  и  раньше
всех доставив корреспонденцию на место. В сентябре 1834 года он отправился в
Эдинбург, где графу Грею * предстояло получить звание  почетного  гражданина
этого города. По сему случаю в центре Хай  Скул  Ярд  на  холме  Калтон-Хилл
соорудили павильон; здесь в пять часов вечера должен был состояться  банкет.
Однако Грей, а вместе с ним и другие важные персоны  явились  с  опозданием,
после шести,  и  о  том,  что  случилось  за  это  время,  репортер  Диккенс
рассказывает в куда более вольном тоне, чем  подобает,  когда  речь  идет  о
столь внушительной церемонии:
     "Какой-то джентльмен, с идеальным терпением просидев некоторое время  в
непосредственном соседстве с курами и дичью, ростбифом,  омарами  и  прочими
соблазнительными  яствами  (обед  был  подан  в   холодном   виде),   решил,
по-видимому, что самое лучшее - пообедать, пока не поздно, а  решив,  взялся
за  дело,  с  отменным   усердием   опустошая   тарелки.   Пример   оказался
заразительным, и вскоре все потонуло в стуке ножей и  вилок.  Заслышав  этот
стук,  отдельные  джентльмены  (те,  которым  есть  еще   не   хотелось)   с
негодованием возопили: "Позор!", на что кое-кто из джентльменов (которым уже
хотелось),  в  свою  очередь,  откликнулся:  "Позор!",  ни  на  секунду   не
переставая, впрочем, уплетать за обе щеки.  Один  официант,  пытаясь  спасти
положение, взобрался на скамью и,  с  чувством  обрисовав  преступникам  всю
чудовищность содеянного, умолял  их  приличия  ради  остановить  жевательный
процесс, пока не явится граф Грей. Речь была встречена  громкими  возгласами
одобрения и не возымела ни малейшего действия. Это, пожалуй, был один из тех
весьма редких в истории случаев, когда обед, по существу, окончился  прежде,
чем начался".
     По приезде именитых гостей председательствующий граф Розбери  "попросил
собравшихся минутку помедлить с обедом. Преподобный Генри Грей уже находится
здесь, дабы освятить трапезу молитвой, но внутрь пробраться  не  может,  так
как у входа слишком большая  толпа...  Гости  в  основном  уже  отобедали  и
поэтому как нельзя более благодушно согласились подождать".
     Ноябрь застал Диккенса в  Бирмингеме,  этом  "городе  железоделательных
заводов, радикалов, нечистот и скобяных изделий". В январе 1835 года он  был
на выборах, проходивших  в  Ипсвиче,  Садбери  и  Челмсфорде,  разъезжая  на
двуколке в Брейнтри  и  обратно.  "Хотите  -  верьте,  хотите  -  нет,  а  я
действительно проехал все двадцать четыре мили и  не  опрокинулся...  Всякий
раз, заслышав барабан, мой рысак шарахался прямо в кустарник, посаженный  по
левой стороне дороги, а стоило мне вытянуть его оттуда,  как  он  кидался  в
кусты, растущие справа". Челмсфорд показался ему "самой дурацкой и тоскливой
дырой на земле". Ненастным воскресным днем, стоя в  номере  гостиницы  "Блек
Бой" "у огромного полуоткрытого окна", он  "смотрел,  как  хлещет  дождь  по
лужам, гадая, долго ли осталось до обеда, и проклиная себя  за  то,  что  не
догадался положить в чемодан парочку  книг.  Единственный  фолиант,  который
попался мне здесь на глаза, лежит на диване. Озаглавлен он "Учение и маневры
армии в полевых условиях. Соч. сэра Генри Торренза",  и  перечитывал  я  его
столько раз,  что,  безусловно,  мог  бы  по  памяти  обучить  добрую  сотню
рекрутов". В мае он помчался в Эксетер, чтобы попасть на  речь  лорда  Джона
Рассела *. Митинг состоялся на дворцовой площади под проливным дождем. "Двое
собратьев по перу, которым  как  раз  было  нечего  делать,  из  сострадания
растянули над моим блокнотом носовой платок, наподобие  парадного  балдахина
во время церковного шествия". Домой он вернулся с  ревматизмом  в  начальной
стадии и  "абсолютно  глухой".  Через  несколько  месяцев  он  отправился  в
Бристоль слушать  новую  речь  лорда  Рассела,  на  минутку  задержавшись  в
нью-берийской  таверне  "Джордж   и   Пеликан",   чтобы   наспех   набросать
"корреспонденцию" - на сей  раз  личную.  "Вокруг  -  сумбур  и  беспорядок;
барахтаюсь среди карт, дорожных справочников, конюхов и форейторов, и ни  на
что, кроме дела,  времени  не  хватает".  В  результате  совместных  усилий,
подкрепленных стараниями четверки почтовых и пары верховых  лошадей,  ему  и
Бирду удалось повергнуть в прах газетчиков-конкурентов своими сообщениями  о
бристольском митинге и  банкете  в  городишке  Бат.  В  том  же  самом  году
загорелся дворец Солсбери Армз, и Диккенс ринулся в Хэтфилд, чтобы  написать
корреспонденцию о пожаре исторического здания. "Торчу здесь, дожидаясь, пока
останки маркизы (sic!) Солсбери выроют из-под развалин  фамильного  замка...
Жду  результатов  расследования,  которое  не  могут  произвести,  пока   не
обнаружены кости (если они уцелели)".
     В декабре он побывал в Кеттеринге  "наблюдателем"  на  выборах,  жил  в
гостинице "Белый олень" и о  городе  составил  такое  же  мнение,  как  и  о
Челмсфорде: "Идиотизм и смертная скука". Но здесь он  с  приятелем  раздобыл
бильярдный стол, который установил у себя в номере - "просторном помещении в
самом конце длинного коридора. Имеются  два  окна,  из  которых  открывается
захватывающий вид на конский двор. За дверью - маленькая прихожая. Дверь  мы
заперли  и  снаружи  вывесили  кочергу,  временно  исполняющую   обязанности
дверного молотка". Оградив себя от вторжений извне, друзья отдавали игре  на
бильярде все время, не  занятое  отчетами  о  малопривлекательных  событиях,
происходивших за дверью. В один прекрасный день хозяева  бильярдно-спального
апартамента пригласили трех гостей на рождественский обед: устрицы в  рыбном
соусе, ростбиф, утка, традиционный пудинг с изюмом и  сладкие  пирожки.  Что
касается диккенсовских описаний выборов, то они весьма поучительны.  Никогда
еще, утверждает автор, свет не видывал такой кровожадной  шайки  отъявленных
злодеев, как тори. "Вчера, после того как "дело" благополучно завершилось  и
начались  потеха  и  торжество,  они  вели  себя  как  сущие  дикари.  Я  не
сомневаюсь,  что,  если  бы  сюда  довелось  попасть  иностранцу,  решившему
побывать  в  английском  городе,  чтобы  составить  собственное   мнение   о
национальных особенностях англичан, он тотчас вернулся бы во  Францию  и  уж
больше ногой не ступал на английскую землю. Избиратели вообще нередко теряют
человеческий облик, но подлость этих субъектов просто уму непостижима. Вчера
в беззащитную толпу на  полном  скаку  врезался  большой  отряд  вооруженных
всадников; один за спинами сообщников взвел курок заряженного  пистолета,  и
во все стороны посыпались удары. Поверите ли, их  возглавляли  священники  и
члены городского магистрата. Поверите, я своими глазами видел, как  один  из
этих головорезов отстегнул стремянный ремень и принялся хлестать  с  размаху
направо и налево, да не  как-нибудь,  а  тем  концом,  на  котором  железная
пряжка, чтобы побольнее! Никогда в жизни не встречал ничего более  мерзкого,
тошнотворного и возмутительного!" В день выборов стоял шум, хоть и не  такой
адский, как от нынешних громкоговорителей, но,  судя  по  всему,  еще  более
нестройный. Звонят колокола, надрываются кандидаты, гремит  музыка,  мужчины
затевают драки, женщины визжат;  "а  из  каждого  увеселительного  заведения
несется вой и  рев:  это  пьянствуют  и  объедаются  избиратели".  Голова  у
"Диккенса "буквально раскалывается", он удаляется к себе в номер и играет на
бильярде.
     Но пока Чарльз Диккенс, не щадя живота  своего,  справлялся  с  работой
репортера, в мире произошли  вещи  посерьезнее,  чем  все  эти  политические
передряги: во-первых, появились и вызвали  большой  интерес  очерки  некоего
Боза, а во-вторых, автор их собрался жениться.


        ^TНЕПОДРАЖАЕМЫЙ БОЗ^U

     Однажды осенним вечером 1833 года Чарльз  Диккенс  показался  на  улице
Флит-стрит * и тотчас скрылся, свернув в переулок Джонсонс-Корт, к почтовому
ящику журнала "Мансли мэгэзин". Отвергнутый Марией Биднелл, он  почувствовал
настоятельную  потребность  чем-то  занять   мысли   и,   рискуя   оказаться
отвергнутым еще и издателями, взялся за очерки, которые были  не  чем  иным,
как зеркалом реальной жизни. В почтовый  ящик  был  опущен  первый  из  них,
ставший известным впоследствии под заголовком "Мистер Минс и его  двоюродный
брат". Он был опубликован в декабрьском номере журнала, и юный автор,  узнав
об этом, "зашел в Вестминстер Холл * и просидел там целых полчаса.  Гордость
и радость застилали мне глаза, на улицу и прохожих не хотелось смотреть,  да
и не такой у меня был вид, чтобы показаться на улице". "Ужасно  волнуюсь,  -
писал он Генри Колле, рассказывая о великом событии.  -  Так  сильно  дрожит
рука, что ни слова не могу написать разборчиво".
     Редактор "Мансли мэгэзин"  дал  ему  понять,  что  сотрудникам  журнала
следует довольствоваться славой, не рассчитывая на гонорар, и все же Диккенс
продолжал посылать ему очерки. Шли они без подписи, пока в августе 1834 года
автор не выступил впервые под псевдонимом "Боз"  -  "ласкательным  прозвищем
моего любимца, младшего брата. Я окрестил его Мозесом в честь  "Векфилдского
священника".
     Произносили это имя в нос - так выходило смешнее: "Бозес", а потом  оно
сократилось и стало "Бозом".
     Очерки быстро привлекли к себе внимание. Один из них был даже  присвоен
неким актером, который сделал из него водевиль и поставил  на  сцене  театра
"Адельфи" *, отнюдь не потревожив по этому поводу автора. В те времена закон
об авторских правах на театр не  распространялся,  и  театральные  директора
обычно проявляли крайнюю  деликатность,  не  докучая  сочинителям  просьбами
разрешить постановку или дать совет, а главным образом заботясь о том, чтобы
не оскорбить автора уплатой гонорара. Не обошли  Боза  вниманием  и  газеты,
полностью напечатав очерки на своих страницах, и автор, работе которого была
оказана столь высокая честь, почувствовал, что без  колебаний  предпочел  бы
славе презренный металл. Своей газете "Морнинг кроникл"  он  безропотно  дал
напечатать несколько очерков даром, но когда эта же самая фирма основала еще
и вечерний выпуск,  "Ивнинг  кроникл",  он  обратился  к  редактору  Джорджу
Хогарту с просьбой повысить  ему  жалованье  в  виде  компенсации  за  серию
очерков, которые он намерен написать для этого издания. Он выразил  надежду,
что его просьбу сочтут "умеренной и справедливой", и не ошибся: вместо  пяти
гиней в неделю он стал получать семь.
     Первым среди выдающихся современников Диккенса, кто после выхода в свет
"Очерков" стал искать случая познакомиться с ним, был Гаррисон  Эйнсворт  *,
автор  нашумевшего  романа  "Руквуд",  опубликованного  в  1834   году.   По
воскресеньям Эйнсворт принимал у себя в Кензал Лодже гостей; был приглашен и
Диккенс. Здесь он познакомился с издателем Джоном Макроном, который прочитал
"Очерки", пленился ими и в 1836 году издал  первую  серию  в  двух  томах  с
иллюстрациями художника Крукшенка *, а год спустя - вторую,  в  одном  томе.
"Это мои первые  шаги,  -  писал  Диккенс,  -  если  не  считать  нескольких
трагедий, написанных рукою зрелого мастера лет девяти и сыгранных под бурные
аплодисменты переполненных детских".
     Ему был всего двадцать один год, когда он начал  "Очерки  Боза",  но  и
здесь   уже   виден   человек   зоркий,   наблюдательный,   наделенный   тем
всепроникающим юмором, который так прославил его  впоследствии,  превосходно
понимающий, как люди сами умеют создавать себе всяческие беды. Вот  образчик
бозовского "героя" - тип, которому под тем или иным именем суждено  вновь  и
вновь появляться на страницах его  книг:  "Счастлив  он  бывал  лишь  в  тех
случаях, когда чувствовал себя безнадежно несчастным... У него  было  только
одно наслаждение: портить жизнь окружающим - вот когда  он,  можно  сказать,
действительно  вкушал  радость  бытия...  Щедрой  рукой  жертвовал   он   на
пропитание двум  бродячим  проповедникам-методистам  *,  лелея  трогательную
надежду на то, что если на этом свете  людям  почему-либо  живется  неплохо,
ему, быть может, удастся отравить их земную жизнь страхом перед  загробной".
Приход великой эры технического и научного прогресса, по-видимому, вызывал у
Диккенса некоторую тревогу: "Он явно намерен поставить  опыт  первостепенной
важности - дай бог, чтобы не слишком  опасный.  А  впрочем,  интересы  науки
прежде всего, так что я подготовил себя к самому ужасному".  В  этой  работе
привлекает к себе внимание стилистический прием, который с годами становится
характерным  для  Диккенса.  Возможно,   что   он   возник   как   результат
необходимости,  естественной  для  любого  журналиста:  когда   не   хватает
материала, "нагонять строки", повторяя ту же мысль в разных выражениях. Так,
один герой у него "более чем полуспит и менее чем полубодрствует".  Впрочем,
быть может, этот прием объясняется врожденной любовью писателя к подчеркнуто
выразительной речи.
     На творчество Диккенса оказали влияние два писателя: Дефо  и  Смоллетт.
"Робинзон Крузо"  и  "Родерик  Рэндом"  дали  ему  больше,  чем  все  другие
прочитанные им книги, - иными словами, они  просто  были  ему  чем-то  ближе
других по духу. Он хорошо знал Шекспира -  в  этом,  читая  книги  Диккенса,
убедится любой знаток. Он любил Филдинга, восхищался Вальтером  Скоттом,  но
по темпераменту был далек от этих трех своих великих  предшественников.  Что
касается "Клариссы" Ричардсона, то Диккенс, по-видимому, заглянул в нее лишь
для того, чтобы почувствовать, что больше этого  никогда  не  сделает.  Само
понятие "влияние" необычайно далеко от Диккенса, более кого бы  то  ни  было
заслуживающего эпитет "самобытный".
     Работая над "Очерками",  покорившими  издателей  тем,  что  за  них  не
приходилось платить, Диккенс вел кочевой  образ  жизни.  Сначала  он  снимал
квартиру с  пансионом  на  Сесиль-стрит  в  районе  Стрэнда.  "Обращались  с
постояльцами здесь ужасно: в рагу каждый раз подливали слишком  много  воды,
потеряли где-то терку для мускатных орехов, запачкали мне  всю  скатерть,  и
так далее, и тому подобное. Одним словом (терпеть не могу, когда мне  мешают
житейские мелочи), я предупредил, что съеду с квартиры". Сказано -  сделано.
Он поселился у родителей  на  Маргарет-стрит,  вместе  с  ними  переехал  на
Фицрой, а затем на Бентинк-стрит. Здесь, чтобы позабавить друзей  и  родных,
да и ради собственного удовольствия, он  несколько  раз  устраивал  домашние
спектакли. Принимал в них участие и Колле, получивший однажды приглашение на
репетицию, составленное в нижеследующих  выражениях:  "Семейство  сбилось  с
ног. Исполнители в волнении. Декорации будут  готовы  с  минуты  на  минуту,
механизмы налажены, занавес сшит,  оркестр  в  полном  составе,  театральный
директор грязен, как трубочист". Колле бывал и  в  Норс-Энде,  куда  Диккенс
изредка ездил, чтобы провести  денек-другой  на  Коллинз  Фарм  {Эта  ферма,
которую Диккенс особенно любил,  расположена  на  западной  окраине  пустоши
Хемпстед Хит, за гостиницей "Булл Энд Буш", и ныне  известна  под  названием
"Уайлдс". Там в свое время жила семья Линнелов, у которых  часто  гостил  их
друг, поэт Уильям Блейк.}.
     За городом Диккенс вставал в семь часов утра и совершал прогулки верхом
на лошади,  о  которой  как-то  заметил:  "Облик  вышеупомянутого  животного
наводит на мысль о том,  что  использовать  его  для  чего  бы  то  ни  было
совершенно невозможно. (Разве что эти кости придутся по вкусу собакам.)
     Время от времени к нему возвращались приступы колик;  что  же  касается
приступов  безденежья,  они  терзали  его  постоянно.  В  1834  году  мистер
Диккенс-старший был вновь арестован, на сей раз за  долги  виноторговцам,  и
сын, чтобы вызволить его, умудрился кое-как  собрать  нужную  сумму.  Вскоре
заболела миссис Диккенс, и посыпались новые счета. Нельзя сказать, чтобы  ее
супруг старался облегчить  положение.  Стоило  явиться  кредиторам,  как  он
исчезал,   оставляя   семью   в   полном   неведении   относительно   своего
местопребывания. Стараясь помочь родным и  спасти  отца  от  тюрьмы,  Чарльз
постоянно  забирал  свое  жалованье  за  много  месяцев  вперед.  Можно  без
преувеличения  сказать,  что  с  того  момента,  как  Чарльз  Диккенс  начал
зарабатывать деньги, он  зачастую  содержал  все  семейство  целиком,  почти
всегда - большую его часть, а кое-кого из членов семьи -  постоянно.  Трудно
представить себе человека, более  обремененного  родственниками.  Покинув  в
конце концов Бентинк-стрит, семейство разделилось. Диккенс с младшим  братом
Фредериком поселился на Фернивалс-инн, 13, но обставить квартиру прилично не
смог:  львиная  доля  заработка  уходила  на   содержание   родных.   Гостей
приходилось принимать в  комнате  с  голым  полом,  всю  обстановку  которой
составляли ломберный столик, два-три жестких стула  да  стопочка  книг.  Но,
несмотря на все тревоги и заботы, Чарльз был настроен  превосходно  и  полон
радужных надежд. Первое видно из  бодрого  письма,  которое  он  "распечатал
специально для того, чтобы сообщить", что с тех пор, как он "запечатал  его,
ровно ничего не произошло". Второе - из того, что, получая всего семь  гиней
в неделю, он готовился вступить в брак, хотя это означало, что ему  придется
содержать жену и в перспективе - собственных детей,  кроме  родителей  и  их
вполне реального потомства.
     У  него  завязались  приятельские  отношения  с   шотландцем   Джорджем
Хогартом, напечатавшим в "Ивнинг кроникл" серию его очерков.  Вскоре  Хогарт
пригласил его к себе домой, где Диккенс быстро завоевал расположение жены  и
дочерей своего патрона. Да и как было не полюбить этого молодого человека? У
него было все: приятная внешность,  живой  характер,  растущая  известность,
обширный  репертуар  очень  милых  шуточных   песенок,   неистощимый   запас
увлекательных историй, пристрастие к всяческим фокусам и затеям, которые  не
могли не нравиться - так они  были  уморительны.  Однажды  летом,  например,
Хогарты расположились после обеда у себя в гостиной, как вдруг из  садика  в
раскрытое  окно   ворвался   переодетый   матросом   Диккенс,   протанцевал,
насвистывая себе аккомпанемент, матросский танец и выпрыгнул обратно.  Через
несколько минут, одетый как обычно, он с чинным  видом  появился  в  дверях,
степенно поздоровался с каждым за руку, величаво опустился на  стул,  но  не
выдержал и покатился со смеху, глядя на растерянное, застывшее от  изумления
семейство. Жизнерадостный, обаятельный, он  совершенно  покорил  Хогартов  и
стал бывать у них каждый день, даже поселился на время в Селвуд-Плейс, чтобы
жить к ним поближе (Хогарты занимали в Бромптоне дом  Э  18  на  Йорк-Плейс,
Куинс Элмс). Очень скоро он сделал предложение старшей из дочерей Хогарта  -
Кэт.
     Быть любимым -  вот  в  чем  заключалась  основная  потребность  натуры
Диккенса. Трагедия, пожалуй, была в том, что он требовал большего, чем был в
состоянии дать сам. Лишенный, по собственному убеждению, материнской  любви,
он постоянно искал ее у других, но  только  "спрос"  в  этом  случае  всегда
превышал "предложение".  Марию  Биднелл  он  любил  неистово,  как  человек,
который томится по любви. Когда Мария отвернулась от него, можно было  почти
наверняка предположить, что первая женщина, которая ответит на его  чувство,
станет его женой. Из дочерей Хогарта на выданье была только Кэт, а  так  как
никакими яркими особенностями она не отличалась, то именно ей и было суждено
сделаться миссис Чарльз Диккенс.
     Это была тихая девушка, незлобивая и покладистая, сдержанная, с ленцой.
Пухленькая, свежая, она была миловидна; синие  глаза  под  тяжелыми  веками,
чуть вздернутый носик, прекрасный лоб, маленький