м дома Э 1 по Девоншир-Террас, пока хозяин не  выкинул  дурь
из головы! Он стал притворяться - да так  усердно,  что  чуть  было  сам  не
поверил, - что без памяти влюблен в королеву.
     "Я просто не помню себя от горя, - писал он Форстеру, - ничего не  могу
делать.

                         В Виндзор *, мое сердце!
                         Здесь счастья мне нет.
                         В Виндзор, мое сердце,,
                         За милой вослед...

     Вид собственной жены раздражает  меня.  Родителей  ненавижу,  дом  свой
терпеть не могу. Стал подумывать о прудах Серпентайн *, о Риджент-Канале,  о
бритве в комнате наверху, об аптеке на  углу...  Уж  не  отравиться  ли,  не
повеситься ли в саду на груше, не отказаться ли от пищи, не уморить ли  себя
голодом? Или позвать врача, чтобы сделать мне кровопускание, и потом сорвать
повязку? Броситься под копыта лошадей на Нью-роуд? Зарезать Чэмпена и  Холла
и  снискать  себе  этим  известность?  (Тогда-то  она  обязательно  обо  мне
что-нибудь услышит - быть может, ей  дадут  подписать  ордер  на  арест.  Но
правда ли, что ордер  подписывает  она?)  Может  быть,  стать  чартистом?  *
Напасть на  замок  во  главе  шайки  кровожадных  головорезов  и  спасти  ее
собственными руками? Быть кем угодно, только не тем, кем я был до  сих  пор!
Сделать что-нибудь, лишь бы не то, что  делал  всю  жизнь!  Ваш  обезумевший
друг".

     Уолтер Сэвидж Лендор был не  на  шутку  озадачен,  получив  записку,  в
которой Диккенс объявил о своей страсти к королеве и намерении похитить одну
из фрейлин и увезти ее на необитаемый остров. Другому приятелю было сказано:
"Мы с Маклизом сошли с ума от любви  к  королеве.  От  безнадежной  страсти,
такой огромной, что не расскажешь словами и  не  охватишь  воображением.  Во
вторник мы отправились в Виндзор, прокрались к замку, видели коридор, видели
отведенные коронованным особам комнаты - больше того,  видели  даже  спальню
(мы уже раньше побывали здесь дважды, так что  знаем,  где  она),  озаренную
красноватым теплым светом, таким  уютным,  искрящимся,  рисующим  мысленному
взору картины такого блаженства и счастья, что Ваш покорный слуга лег  прямо
в  грязь  в  начале  Лонг  Уок  и  наотрез  отказался  внимать  уговорам,  к
неописуемому изумлению редких и запоздалых прохожих, ухитрившихся остаться в
живых  после  страшной  попойки  накануне.  Позволив  себе   еще   кое-какие
сумасбродства, мы возвратились домой в почтовой  карете  и  носим  теперь  у
сердца памятные медали, выпущенные в честь бракосочетания,  и  ходим,  набив
карманы фотографиями, над которыми тайно и  горько  рыдаем.  Был  с  нами  в
Виндзоре и Форстер, он (шутки ради) делает вид, что тоже пылает страстью, но
он ее не любит.  Никому  ни  слова  об  этой  злополучной  привязанности.  Я
терзаюсь и мечтаю уйти из дому. Жена наводит на меня тоску; заслышав  голоса
малюток детей, я не могу сдержать слез". Сообщив о своем  твердом  намерении
покончить с собой, он заключил: "По авторитетному утверждению министра двора
ее величества, она читает мои книги, и они  ей  очень  нравятся.  Думаю,  ей
будет жаль, когда меня не станет. Хочу, чтобы труп мой набальзамировали,  и,
когда она будет в городе, хранили  бы  на  триумфальной  арке  Букингемского
двора, а когда она в Виндзоре - на северовосточных  башенках  Раунд  Тауэр".
По-видимому, Диккенс вел на эту тему и разговоры - не менее нелепые, так что
многие стали подумывать, не сошел ли он с ума. А вскоре пошли слухи, что  он
принял католичество,  лишился  рассудка  и  в  буйном  состоянии  помещен  в
сумасшедший дом. Дошли эти слухи и до него самого, и как  раз  в  то  время,
когда он снова стал вполне нормальным человеком и отказался от роли безумца,
влюбленного в королеву. Несколько часов он просто зубами скрипел от  ярости.
Казалось ли все это его друзьям очень забавным? Неизвестно.  Они  прониклись
духом затеи - в этом нет сомнений, но когда дух улетучился, у них,  наверно,
был довольно кислый вид. Это была шутка, достойная клоуна; шутка, с  которой
он упорно не желал расстаться, когда давно уже никому не было  смешно,  а  в
особенности жене. Усталая улыбка - вот и все, на что ее хватало.  Но  ничего
не поделаешь: человек с актерским  темпераментом  должен  время  от  времени
устраивать себе разрядку. Он страдает от непомерной энергии,  его  распирает
веселье, и он чувствует, что просто лопнет, если не  гаркнет  что-нибудь  во
все  горло,  не  кувырнется  разок-другой  через  голову,   не   притворится
сумасшедшим, не передразнит кого-нибудь.  Ему  непременно  нужно  "выпустить
пары": прочесть монолог, сесть на собственную шляпу, споткнуться о  пустоту,
состроить рожу - словом, нарушить покой и тишину, взбудоражив весь мир.
     Отделавшись от избытка энергии, Диккенс внезапно стал серьезен и важен,
как будто бы и понятия не имел о том, что значит валять дурака. Он засел  за
работу. "По всей видимости, - писал он Форстеру, -  положительно  необходимо
дней на пять в неделю установить себе строжайший  режим:  диета,  моцион..."
Задуманная первоначально как небольшой рассказ, рассчитанный  на  шесть-семь
выпусков  нового  еженедельника,  "Лавка  древностей"  совершенно  завладела
воображением писателя, и он работал как  в  лихорадке.  "Чувствую  эту  вещь
чрезвычайно глубоко и считаю это хорошей приметой", - писал он в марте  1840
года. Влияние  маленькой  Нелл  ощущается  во  всех  письмах  того  периода,
адресованных по большей части Форстеру.
     Бродстерс, 17 июня: "Сейчас четыре часа дня, а  я  сижу  за  работой  с
половины девятого. Право же, я совершенно  иссушил  себя,  дошел  до  такого
состояния, что в пору хоть броситься со скалы вниз головой, но,  прежде  чем
позволить себе эту  роскошь,  нужно  стать  хоть  немного  богаче.  Возлагаю
большие надежды на выпуск 15, который начал сегодня. Герои  медленно  уходят
из города, минуя множество разных мест, не похожих одно на другое.  Если  бы
этот отрывок принадлежал чужому перу и попался мне на глаза, он произвел  бы
на меня очень сильное впечатление. Девочка и старик, разумеется, пустились в
дальний путь, и сюжет прелестен..."
     Июль: "Собирался заехать к  Вам  сегодня  утром  на  обратном  пути  из
Бевис-Маркс, куда отправился, чтобы присмотреть подходящий дом для  Сэмпсона
Брасса. Но тут я совсем запутался с этими евреями Собачьей канавы  *,  нужно
было вылепить их из сырого теста и расставить по местам.  Так  я  и  блуждал
среди них, пока,  совершенно  неожиданно,  не  оказался  на  Мурфилдз.  Взял
извозчика и вернулся домой по Сити-роуд, изрядно усталый..."
     Бродстерс, 9 сентября: "Второй том начал с Кита. Сегодня утром сидел  и
смотрел на море, и вдруг будто пелена слетела с  глаз;  увидел,  что  с  ним
можно будет вскоре сделать одну штуку, очень трогательную. Nous  verrons..."
{Поживем - увидим (фр).}.
     Бродстерс, 4 октября: "Вам покажется знакомой  дорога,  по  которой  мы
ехали от Бирмингема до Вульвергемтона. Однако у меня в голове  эта  страница
была задумана удачнее, я не слишком доволен тем, как  она  получилась.  Ждал
лучшего..."
     Ноябрь:  "Вы  не  можете  представить  себе  (говорю  и  пишу  об  этом
совершенно серьезно), как я измучен сегодня после  вчерашних  трудов.  Вчера
вечером лег спать, окончательно выбившись из сил и в полном унынии.  Сегодня
утром встал ничуть не  отдохнувшим  и  несчастным.  Не  знаю,  что  с  собою
делать... Думаю, что финал романа выйдет на славу... Трудно было  необычайно
- я пережил неописуемые страдания...".
     24 ноября (Чэпмену и Холлу): "Меня засыпали умоляющими письмами  -  все
советуют пощадить бедняжку Нелл. Вчера - шесть штук, сегодня - уже четыре (а
еще нет и двенадцати часов!)".
     22 декабря (Джорджу Кеттермолу): "Вконец истерзался из-за этой вещи, не
могу заставить себя кончить ее".
     7 января 1841 года: "Нет на земле существа более несчастного, чем я.  Я
до такой степени угнетен и подавлен, что даже передвигаюсь с трудом... Много
времени потребуется, чтобы прийти в себя. Никому так  не  будет  недоставать
ее, как мне. Все это так больно, что я не могу по-настоящему  выразить  свою
скорбь: при одной только мысли открываются старые раны. Придется все-таки об
этом написать, а чего это мне будет стоить - одному богу известно.  Не  могу
утешиться прописными  истинами,  хотя  и  пробую.  Стоит  подумать  об  этой
печальной истории, и сразу кажется, что  только  вчера  умерла  моя  дорогая
Мэри... Отклонил несколько приглашений на эту неделю и на  следующую.  Решил
никуда не ходить, пока не кончу роман. Боюсь  спугнуть  настроение,  которым
постарался  проникнуться,  -  не  хочу,  чтобы  снова   пришлось   все   это
воскрешать..."
     14 января (Джорджу Кеттермолу): "Пока что я еле  жив  от  работы  и  от
скорби по моей утраченной малютке..."
     17 января: "Очень грустно думать, что все эти люди навек  потеряны  для
меня. Кажется, никогда я уж не смогу так привязаться к моим новым героям".
     13 марта (Томасу Латимеру):  "Думаю,  что  эту  вещь  навсегда  полюбил
больше всех, которые успел написать до сих пор или когда-либо напишу".
     На современников Диккенса  маленькая  Нелл  произвела  почти  такое  же
душераздирающее впечатление, как на автора книги. Объясняется это  тем,  что
обычная спутница черствости и жестокости  -  сентиментальность.  Сытый  век,
нагулявший жирок на каторжном детском труде, на  рабском  труде  негров,  на
грабежах в Индии, на многих других преступлениях, - этот век таял, как воск,
читая  о  страданиях  чистой   и   прелестной   девочки,   с   удовольствием
расплачиваясь за свои злодейства слезами о маленькой Нелл.  Никто  не  умеет
рыдать так безудержно, как закоренелые негодяи.  В  качестве  доказательства
можно привести один случай. В  Чикаго  шла  сентиментальная  пьеса.  Публика
преимущественно состояла из гангстеров, и в те редкие мгновенья,  когда  эти
бандиты отрывали от лиц платки, было видно, что их глаза распухли  от  слез.
Естественно, что "Лавка древностей" особенно сильно подействовала на  самых,
мягко выражаясь, закаленных из современников Диккенса: на Карлейля,  который
плакал над нею, как  дитя;  Дэниэла  О'Коннела  *,  который,  содрогаясь  от
рыданий, вышвырнул книгу из окна, потому что был не в  силах  примириться  с
гибелью ангельского ребенка, на Уолтера Сэведжа Лендора,  который  (когда  к
нему вернулся дар речи) поставил героиню романа в один ряд  с  Джульеттой  и
Дездемоной; на Фрэнсиса Джеффри, ныне судью, а ранее деспотичного  редактора
и беспощадного критика "Эдинбургского обозрения", который заливался горькими
слезами, читая о смерти "бозовской малютки Нелл", и, где  бы  ни  появлялся,
твердил во всеуслышание, что с того  времени,  как  была  создана  Корделия,
литература не знает творения столь совершенного,  как  маленькая  Нелл.  Чем
дальше на запад проникала "Лавка древностей", чем более грубыми  и  суровыми
становились ее читатели, тем громче звучали рыдания. Когда пароход, на борту
которого плыл в Америку последний выпуск романа, пришел  в  Нью-Йорк,  толпы
народа встретили его на набережной дружным ревом: "Маленькая Нелл  жива?"  А
какие горестные стоны оглашали прерии, когда книга попадала в руки  ковбоев!
Что  делалось,  когда   отрывок,   написанный   белыми   стихами   (Диккенс,
расчувствовавшись, грешил иногда белым  стихом),  читали  на  калифорнийских
рудниках, под мерцающими звездами убийцы,  грабители,  насильники!  Человек,
способный так потрясти эпоху, - сам, разумеется, ее дитя: была и в  Диккенсе
известная доля жестокости, и не мудрено, что творения  его  фантазии  бывали
подчас такими сентиментальными. Хотя мысль  о  маленькой  Нелл  появилась  у
Диккенса, когда он вместе с Лендором жил в Бате, а мысль о  Квилпе  -  после
того,  как  он  там  уже  увидел  карлика-уродца,  Нелл  -  это  сознательно
идеализированный портрет Мэри  Хогарт,  а  Квилп  нечаянно  наделен  многими
чертами самого писателя. "Нельзя вызвать у читателей интерес к литературному
герою, не заставив их прежде полюбить или возненавидеть его", - писал он. Он
приступил к роману с намерением внушить всем пламенную любовь к малютке Нелл
и отвращение к Квилпу. Если говорить о девятнадцатом веке, ему это  удалось.
С современным читателем дело обстоит иначе: героиню романа мы  скорее  всего
найдем скучноватой; карлик же приведет нас в восторг. В конечном итоге,  как
говорит Ланселот  Гоббо,  побеждает  правда  *:  сегодня  мы  читаем  "Лавку
древностей" не ради ее путаных сентиментальностей, а  ради  зерен  правды  -
непосредственных наблюдений,  невольных  маленьких  откровений.  К  шедеврам
юмористической литературы можно смело отнести сцены,  посвященные  стряпчему
Сэмпсону Брассу, личности  темной  и  подобострастной,  и  его  неугомонному
хозяину Квилпу,  с  которым  Диккенс  щедро  поделился  собственной  озорной
чертовщинкой. Нет ничего смешнее - имея в виду, что это гротеск, конечно,  -
чем раболепный ужас,  который  испытывает  стряпчий,  явившись  на  пристань
навестить Квилпа, после того как оба проходимца  сумели  упрятать  в  тюрьму
мальчугана,  ложно  обвинив  его  в  воровстве.  Брасс  застает  карлика   в
одиночестве: опьяненный успехом, Квилп  неистовствует,  выкрикивая  во  весь
голос текст газетного отчета об этом происшествии:
     "- Доброго здоровьица, сэр! - вымолвил  Сэмпсон,  просовывая  голову  в
дверь. -  Ха-ха-ха!  Вечер  добрый!  Весельчак  же  вы,  сэр,  бог  с  вами!
Удивительно забавно, ей-ей!
     - Входи, болван! - отозвался карлик. - Чего  стоишь,  головой  крутишь?
Хватит скалить зубы! Входи, лжесвидетель, клеветник, взяточник, входи же!
     -  Бездна  юмора!  -  взвизгнул  Брасс,  закрывая  за  собою  дверь.  -
Поразительный  комедийный  талант!  Но,  быть  может,  это  все  же  чуточку
неблагоразумно, сэр?
     - Неблагоразумно, иуда? - вопросил Квилп. - Что - неблагоразумно?
     - Иуда! -  пискнул  Брасс.  -  Да  он  в  отличном  расположении  духа!
Изящество и тонкость этих шуток!  Иуда  -  каково!  Нет,  прямо  бесподобно,
клянусь честью! Ха-ха-ха!
     - А ну, поди сюда, - молвил Квилп, жестом подзывая его поближе.  -  Что
там такое неблагоразумно, ну?
     -  Да  ничего  особенного,  сэр,  безделица.  Нестоящее  дело,  сэр,  и
говорить-то нечего...  Просто  мне  почудилось,  что  ли...  песенка  эта  -
необычайно, знаете, остроумная штучка, но только, возможно, она отчасти...
     - М-да? - вставил Квилп. - Отчасти - что?
     - Близка к тому - не слишком близка, а как говорится, так,  еле-еле,  -
чуть  приближается  к  тому,   что   принято   считать   неблагоразумным   -
предположительно, сэр, -  отозвался  Брасс,  боязливо  заглядывая  в  хитрые
глазки карлика, устремленные  к  огню,  который  отражался  в  них  красными
бликами.
     - Отчего же? - процедил Квилп, не отрывая взгляда от печки.
     - Вот ведь что, сэр, -  Брасс  набрался  храбрости  и  заговорил  менее
раболепно, - тут дело такое, сэр; бывает, друзья  сойдутся,  посовещаются  с
самыми благими  намерениями  -  все  тихо,  мирно,  а  в  устах  закона  это
называется тайный заговор, улавливаете, сэр? Так не лучше  ли  обо  всем  об
этом помалкивать? Мы с вами знаем - и крышка!
     - М-м? - протянул Квилп, повернувшись к нему с отсутствующим  видом.  -
Ты это о чем? - Вот именно, совершенно верно - осмотрительность  и  еще  раз
осмотрительность! - обрадовался и закивал головой Брасс.  -  Ни  гугу,  сэр,
даже и здесь, - об этом-то я как раз и толкую, сэр.
     - Об этом? Ах ты, нахальное пугало! Да о чем? - рявкнул Квилп. - Что ты
тут болтаешь о каких-то совещаниях? С кем это я совещаюсь? Да я знать ничего
не знаю!
     - Да-да, конечно, сэр! Ничегошеньки, ясно! - отозвался Брасс.
     - А будешь еще здесь подмигивать и кивать, - заключил карлик,  озираясь
по сторонам, будто бы ища кочергу, - я тебе, обезьяна,  всю  рожу  перекрою,
запомни.
     - Не беспокойтесь, ради бога, сэр, - спохватился Брасс, сообразив,  как
обернулось дело. - Ваша правда, сэр, святая ваша правда. Не надо  бы  мне  и
заговаривать об этом. И чего это мне вздумалось? Правильно,  сэр,  переведем
разговор на другую тему, хорошо?"
     Брасса насильно заставляют выпить обжигающе-горячий  спиртной  напиток,
и, когда, едва живой от подступающей  тошноты,  полузадохнувшийся  в  душной
каморке, стряпчий неверными  шагами  ковыляет  по  двору  в  темноту,  Квилп
посылает ему вдогонку утешительные советы:
     "- Осторожней, дружок, не оступись там,  где  сложены  дрова  -  в  них
гвоздей торчит видимо-невидимо, и все ржавые. А в переулке  -  песик.  Вчера
искусал мужчину, позавчера - женщину, а во вторник  бросился  на  ребенка  -
тому и конец. Это он так, играя. Смотри, близко не подходи.
     - А на какой он стороне, сэр? - в страхе осведомился Брасс.
     - Живет на правой, - сообщил Квилп, - но, бывает,  притаится  и  слева,
готовясь к прыжку. Не могу тебе точно сказать. Берегись же! Случись с  тобой
что-нибудь - нипочем не прощу, так и знай. Эх, вот и фонарь погас! Ладно, не
беда, путь знакомый. Держись все прямо, и баста!"
     Диккенс был настолько непосредствен и  простодушен,  что  даже  наделил
миссис Квилп чертами сходства с собственной женою,  изобразив  ее  миленькой
синеглазой женщиной,  мягкого  и  кроткого  нрава,  послушной,  застенчивой,
любящей. Она в совершенном подчинении у карлика. Миссис Диккенс, уж конечно,
слово в слово повторила бы  вслед  за  миссис  Квилп,  что  ее  муж,  "когда
захочет, умеет так подойти к женщине, что, не будь меня в живых,  перед  ним
бы не устояла и первая из наших красавиц, если бы она была свободна,  а  ему
вздумалось поухаживать за ней". Снова и снова черточки, свойственные автору,
проглядывают  в  характере  Квилпа  -  пройдохи  Квилпа,  который  прекрасно
разбирается во всем, что происходит  вокруг,  то  и  дело  дает  волю  своей
страсти "выкинуть что-нибудь фантастическое,  напроказить,  собезьянничать",
Квилпа, который до слез хохочет над  собственными  шутками  и  "не  однажды,
очутившись где-нибудь  в  глухом  переулке,  испускал  пронзительный  вопль,
выражая  этим  свой  восторг  и  нагоняя  смертельный  ужас  на   случайного
прохожего, который одиноко шагал впереди, не ожидая увидеть столь  крохотное
существо. Тут карлик окончательно приходил в хорошее, бодрое  настроение,  и
на душе у него становилось удивительно легко". Диккенс, как мы  увидим,  был
тоже способен без всякой видимой причины огласить воздух истошным  криком  и
привести в тревогу своих спутников. С каким удовольствием  он  оказался  бы,
наверное, на месте Квилпа, путешествующего на  империале  дилижанса,  внутри
которого едет миссис Набблс, "каковое обстоятельство всю дорогу служило  ему
щедрым источником тихой радости. Ведь она была единственной  пассажиркой,  и
он, стало быть, мог без конца досаждать ей всевозможными  каверзами:  рискуя
жизнью, он перегибался вниз и заглядывал в окно, вытаращив свои и  без  того
выпученные глаза (зрелище тем более жуткое, что  миссис  Набблс  видела  его
вверх ногами). Стоило ей отшатнуться и пересесть к  окну  напротив,  как  он
свешивался вниз  головой  с  другой  стороны.  Едва  останавливались,  чтобы
сменить лошадей, как он кубарем скатывался вниз и, просунув голову  в  окно,
зловеще косился на бедную женщину".
     Тишина, уединение,  задумчивость  -  все  это  в  очень  малой  степени
свойственно диккенсовским романам. Шумной толпой  теснились  в  его  рабочей
комнате фигуры, созданные его воображением, а дом, в  котором  он  жил,  был
обычно наполнен настоящими, живыми людьми. Чувствовать, что  он  отрезан  от
друзей, для него было невыносимо, и, уезжая из Лондона, он всеми правдами  и
неправдами старался вытащить их за собой. И хотя он  был  не  один  -  образ
маленькой Нелл не  покидал  его  ни  на  мгновенье,  -  он  все  же  не  мог
успокоиться, если пустовала хоть одна спальня в его бродстерском  доме.  Два
часа спустя после  приезд