естное слово!" Ему запала в голову  мысль  съездить  в  Америку,  и,
когда из дальних поселений Соединенных Штатов к нему прилетали  восторженные
письма, он отвечал тепло и  сердечно:  "Милые  слова  привета  и  одобрения,
прозвучавшие из зеленых лесов  на  берегах  Миссисипи,  проникают  в  сердце
глубже и радуют больше, чем почести  всех  королей  Европы.  Если  в  каждом
глухом углу огромного мира живет хотя бы один доброжелатель, близкий тебе по
духу человек, -  это  действительно  достойно  называться  славой,  и  я  не
променяю ее ни на какие богатства".  Осенью  поездка  в  Америку  стала  его
навязчивой идеей: "Мечты об Америке преследуют меня днем  и  ночью.  Досадно
было бы упустить эту возможность. Кэт плачет горькими слезами, если я завожу
разговор на эту тему. И все же, бог даст, я думаю,  что  это  как-то  должно
уладиться!" Вашингтон Ирвинг уверял его, что поездка по  Соединенным  Штатам
будет сплошным триумфом, и это окончательно решило дело: "Я намерен  поехать
в Америку. Отправляюсь (если богу будет угодно) после рождества, когда плыть
безопасно", - писал он Форстеру аршинными буквами.  Ему  пришлось  попросить
Макриди написать Кэт, продолжавшей рыдать при одном упоминании о поездке,  и
возможно более убедительно изложить доводы ее супруга. Макриди согласился.
     Больше того, он предложил Кэт, что на это время возьмет на себя  заботу
о детях. Кэт сдалась. Было решено, что вместе с  ними  поедет  ее  горничная
Энн. В дом пустили жильцов, слуг отдали в распоряжение братца  Фредерика,  и
Диккенс написал  в  Америку:  "На  третьей  неделе  нового  года...  надеюсь
вступить на землю, по которой много раз бродил в мечтах и  чьих  сыновей  (и
дочерей) жажду узнать и увидеть".
     Перед отъездом Диккенс договорился с Чэпменом и  Холлом  о  том,  чтобы
остановить "Часы мастера Хэмфри", и обещал написать для них  роман  о  своем
путешествии, а через год начать еще один. В течение года издатели  обязались
платить ему помесячно 150 фунтов стерлингов, а когда роман начнет появляться
отдельными выписками - по двести фунтов. Кроме того, ему  достанется  третья
часть барышей.
     Договор был составлен на исключительно выгодных для автора условиях,  и
автор был в восторге. "Я не могу покинуть Англию с легким сердцем, не сказав
Вам снова и от всей души что и сейчас и при любых других обстоятельствах. Вы
поступали со мною благородно, великодушно и щедро. Я почитаю своим священным
долгом (на тог случай, если со мной во  время  моего  отсутствия  что-нибудь
произойдет) оставить документ, свидетельствующий об этом".
     С одним из партнеров, Эдвардом Чэпменом,  который  собирался  жениться,
Диккенс  в  озорную  минуту  делится   на   основании   собственного   опыта
соображениями по поводу этого серьезного шага: "Прощайте! Если бы Вы  только
знали - смогли бы помедлить даже сейчас, в эти последние часы: лучше суд  за
нарушение обещания жениться, чем... Но опыт  достается  нам  дорогой  ценой.
Извините меня, я взволнован. Я едва отдаю себе отчет в том, что пишу. Видеть
ближнего своего, да еще такого, который продержался так долго... И  все  же,
если... Неужели ничто не послужит Вам предостережением? Пишу это  в  крайнем
смятении. Рука не слушается меня.

     P.S. Подумайте. Не торопитесь.

     P.P.S. Бегите за границу.

     P.P.P.S. Дело оставьте мне (я имею в виду то дело,  что  помещается  на
Стрэнде)".

     В конце сентября он на несколько дней уехал  с  Форстером  в  Рочестер,
Грэйвсенд и Кобэм; в ноябре, после операции, побывал с женою в  Ричмонде,  а
затем в Виндзоре, где остановился в гостинице "Белый олень".  Последние  две
недели перед отъездом он прожил дома, с детьми, и сразу же после Нового года
на пароходе  "Британия"  водоизмещением  в  1154  тонны  супруги  отбыли  из
Ливерпуля в Америку. О своем душевном состоянии в те  дни  Диккенс  писал  в
Америку незадолго до отплытия: "Не могу  передать  Вам,  какой  лихорадочный
трепет охватывает меня, когда я думаю о чудесах, ожидающих нас..."


        ^TСО СВОЕЮ ДАМОЙ^U

     Что  заставило  Диккенса  предпринять   поездку   в   Америку?   Причин
приводилось множество, и среди прочих та, что, вложив известную сумму  денег
в Каирскую компанию, эту нашумевшую тогда  аферу,  он  хотел  посмотреть  на
город Каир, расположенный у слияния рек  Огайо  и  Миссисипи.  Маловероятно,
однако, чтобы человек задумал пересечь океан и  добрую  половину  континента
лишь затем, чтобы взглянуть на могилу, где покоятся его деньги. Нет, Диккенс
посетил Америку из тех же побуждений, какими руководствовался  Юлий  Цезарь,
посетив  Англию:  ему  хотелось  посмотреть,  какая   она.   Любопытство   и
уверенность в том, что его ждет  радушный  прием,  -  вот  каковы  были  его
мотивы;  хотелось  увидеть,  далеко  ли  ушла  от  старой   монархии   новая
республика. Кроме того, всегда приятно самому убедиться в  том,  как  велика
твоя популярность.
     В начале плавания море было спокойно. Не успели еще отобедать в  первый
день, как "даже пассажиры, менее других уверенные в себе, и те расхрабрились
на диво. Те же, кто на неизменный вопрос: "А вы хорошо переносите качку?"  -
утром без колебаний отвечал: "Нет", - теперь  либо  отделывались  уклончивой
фразой: "Как вам сказать! Думаю, что не хуже других", - либо,  махнув  рукой
на всякие моральные обязательства, бросали: "Разумеется!"  -  вызывающе,  да
еще и с долей раздражения, как будто желая прибавить: "Интересно знать, сэр,
что это вы нашли во мне  такого  подозрительного?"  Однако  на  третье  утро
все-таки нагрянула беда, и Диккенс несколько дней пролежал на койке.  Нельзя
сказать, что это была настоящая морская болезнь - нет,  им  просто  овладели
безразличие и вялость. Ощущал он только "какое-то  сонное  удовлетворение  -
злобную радость, если так можно сказать о чувстве столь слабом  и  глухом  -
оттого, что жене совсем плохо и она не может говорить со мной". Как  тут  не
вспомнить Квилпа, отпускающего милые шуточки по  адресу  своей  супруги:  "Я
рад, что ты промокла. Рад, что тебе холодно. Доволен, что ты сбилась с пути.
Мне приятно, что у тебя покраснели от слез глаза. Сердце радуется,  когда  я
вижу, какой у тебя озябший и заострившийся носик". Встав  на  ноги,  Диккенс
большую часть времени проводил в каюте своих дам, беседуя и  играя  в  вист.
Ели там же, в каюте. Когда больше полпути было пройдено, "Британия" вошла  в
грозную штормовую полосу, и несколько часов подряд все "покорно ждали самого
страшного. Я уж и не надеялся дожить до утра и смиренно вверил  себя  божьей
воле". На самом деле утруждать  себя  подобными  мыслями  в  тог  момент  не
стоило, тем более что у него и дел было  достаточно.  Нужно  было  успокоить
женщин. "В каюте были... Кэт, Энн и маленькая наша попутчица шотландка - все
в ночных сорочках и  почти  обезумевшие  от  ужаса.  Ревел  ураган,  корабль
швыряло из стороны в сторону, да так, что всякий раз мачты уходили в воду. В
верхний иллюминатор то и дело врывался жуткий  отблеск  молний.  Разумеется,
мне ничего не оставалось делать, как постараться их приободрить,  и  первое,
что пришло в голову, было виски с содовой. Нужно сказать, что по всей  длине
каюты, являясь как бы частью ее, шел громадный диван, и, когда я появился  с
чашей грога в руке, все три дамы лежали,  сбившись  в  кучу,  на  одном  его
конце.
     В тот самый момент, когда я поднес  было  напиток  к  губам  той  леди,
которая оказалась на верху этого трепещущего вороха, судно дало крен,  и,  к
моему ужасу и изумлению, все они покатились на другой  конец  ложа.  Едва  я
добрался туда, как  пароход  накренился  в  обратную  сторону,  и  их  снова
швырнуло назад, будто они попали в пустой омнибус, который два  великана  по
очереди  подбрасывали  вверх  с   обоих   концов.   Полчаса,   наверное,   я
изворачивался как мог, но так их ни разу и не поймал, а сам при этом  был  в
одних брюках из грубой материи и в синей куртке, той самой, которую носил  в
Питершэме. И все то время, пока я мучался, я остро чувствовал всю  нелепость
положения..." С грехом пополам корабль все-таки добрался до цели,  и  тут  -
быть может, оттого, что лоцман слишком  уж  понадеялся  на  свое  умение,  -
"Британия" села на мель  у  илистого  берега  в  устье  Галифакской  гавани.
Выбравшись на чистую воду, пароход ошвартовался у причала, по которому бегал
какой-то мужчина, во все горло выкрикивая:  "Диккенс!  Диккенс!"  Оказалось,
что это председатель Законодательной  ассамблеи,  который  тут  же  завладел
знаменитым  писателем,  торжественно  провел  его  по   улицам,   представил
губернатору и пригласил в качестве почетного гостя на открытие парламентской
сессии, которое должно было состояться в тот день. В письмах  домой  Диккенс
часто называет себя Неподражаемым (старый школьный учитель из Чатема  Уильям
Джайлс прислал ему как-то табакерку с надписью "Неподражаемому  Бозу").  Вот
как он описал Форстеру прием, оказанный ему  в  Галифаксе:  "Видели  бы  Вы,
какие толпы встречали Неподражаемого на  улицах.  Посмотрели  бы  только  на
судей, законодателей и исполнителей  закона,  на  епископов,  приветствующих
Неподражаемого.  Взглянули  бы,  как  его  подвели  к  огромному  креслу   с
подлокотниками, стоящему у самого  председательского  трона,  как  сидел  он
один-одинешенек посреди Палаты представителей, в центре всеобщего  внимания,
с  примерной  серьезностью  выслушивая  всю  ту  немыслимую  дичь,   которая
произносилась в зале. Как он невольно расплывался в улыбке при мысли о  том,
что эти речи послужат славным началом для тысячи и одного рассказа,  которые
он припасет для дома, для Линкольнс-инн-Филдс и  "Джек  Строз  Касл".  После
бурного плавания пассажиры "Британии" во глава с  Диккенсом  решили  сделать
капитану подарок. Собрали пятьдесят фунтов, и в положенный срок  Джон  Хьюит
получил ценное подношение  -  "скромный  знак  признательности  за  отличные
деловые качества и высокое мастерство, обнаруженные  при  весьма  грозных  и
тяжелых обстоятельствах".
     В Бостон приплыли 22 января  1842  года.  Стоя  на  палубе,  Диккенс  с
интересом глядел по сторонам, "...будь у меня столько же глаз, как у Аргуса,
все пришлось бы держать широко открытыми, и для каждого  нашлось  бы  что-то
новенькое". Его внимание сразу же  привлекли  несколько  двуногих  объектов,
относящихся к области "новенького". "Рискуя жизнью,  на  палубу  перемахнули
человек десять, все с огромными пачками газет под мышкой, в вязаных  (сильно
поношенных) кашне на шее" и с плакатами  в  руках.  Он  было  принял  их  за
продавцов газет, но выяснилось, что это не продавцы, а  редакторы,  которые,
знакомясь, трясли ему руку, пока она совсем не онемела. Наконец ему  удалось
от них отделаться, и вместе с  женою,  горничной  Энн  и  попутчиком  лордом
Малгрейвом  (возвращавшимся  в  свой  полк,  расквартированный  в  Монреале)
Диккенс  покатил  в  лучшую  гостиницу  города  -  "Гремонт-хаус".  Радостно
взволнованный, он выпрыгнул из коляски, взлетел по ступенькам и с возгласом:
"Вот и приехали!"  -  ворвался  в  холл  гостиницы.  Мгновенно  схватывая  и
подмечая все зорким взглядом, искренне, заразительно смеясь, он болтал  живо
и непринужденно, как будто приехал к себе домой. После обеда в сопровождении
Малгрейва и двух-трех американцев, с которыми он едва  успел  познакомиться,
Диккенс помчался в город. Ледяной воздух обжигал кожу, полная луна светила в
небе, и каждый предмет рисовался  четко  и  выпукло,  остро  поблескивая  на
морозе. Кутаясь в лохматую меховую шубу, купленную на Риджент-стрит, Диккенс
стремительно несся вперед  по  искристому,  звонкому  снегу,  читая  вывески
магазинов, на ходу обмениваясь  со  спутниками  замечаниями  об  архитектуре
города и перемежая нескончаемый поток слов раскатами веселого  смеха.  Когда
компания остановилась против  Оулд  Саус  Черч,  Диккенс  внезапно  испустил
квилпоподобный вопль, чем немало напугал и озадачил своих  знакомцев.  "Крик
этот, - писал один из них лет сорок спустя, - до сих пор остается  для  меня
загадкой". Однако для всякого,  кто  разгадал  натуру  Диккенса,  здесь  нет
ничего таинственного.
     Мир не знает ничего подобного тому приему, который был оказан  Диккенсу
в Соединенных Штатах. Никогда раньше, никогда  потом  так  не  встречали  ни
одного писателя ни в одной стране - разве что  опять-таки  самого  Диккенса,
когда он через двадцать пять лет снова приехал в Штаты. "Как  мне  дать  Вам
хотя бы отдаленное представление о приеме, устроенном мне здесь? - писал  он
Форстеру. - Об этих толпах, которые стекаются сюда весь божий день; о людях,
которые собираются на улицах, когда я выхожу из дому; об овации, которую мне
устроили  в  театре;  о  стихотворениях,   о   письмах   поздравительных   и
приветственных; о бесчисленных балах, обедах  и  торжественных  собраниях...
Как мне рассказать обо всем этом, чтобы Вы могли хотя бы в какой-то  степени
представить себе восторг,  с  которым  меня  встречают,  эти  приветственные
возгласы, которые разносятся по всей стране! У  меня  побывали  делегации  с
Дальнего Запада, проделавшие более двух тысяч миль пути,  чтобы  попасть  ко
мне, - люди с рек и озер, из глухих лесов и бревенчатых  хижин,  из  городов
больших и малых, с фабрик и из  дальних  деревень.  Губернаторы  почти  всех
штатов прислали мне  письма.  Мне  пишут  университеты,  конгресс,  сенат  и
всевозможные частные и общественные организации. "Это не  сумасбродство,  не
стадное чувство, - написал мне вчера доктор Чэннинг *. -  Все  это  идет  от
сердца. Никогда не было такого триумфа и не будет..." "Я  позирую  художнику
для портрета и скульптору -  для  бюста.  Со  мною  переписывается  один  из
министров, мне предлагает свои услуги модный врач. У  меня  есть  секретарь,
которого я повсюду беру с собою. Это молодой человек по имени Джордж Путнэм,
которого   мне   очень   лестно   отрекомендовали:   чрезвычайно   скромный,
обязательный, старательный и молчаливый. И дело свое делает хорошо. Когда мы
разъезжаем, за его стол и квартиру плачу я, а  жалованье  у  него  -  десять
долларов в  месяц,  то  есть  около  двух  фунтов  пяти  шиллингов  на  наши
английские деньги". Не успел он прожить в Бостоне и пару дней, как весь срок
его пребывания был уже расписан до последнего  часа.  Мэр  города,  Джонатан
Чэпмен, всеми правдами и неправдами пытался залучить его к себе в гости. При
этом произошел такой разговор:
     - Мистер Диккенс, не отобедаете ли у меня?
     - Сожалею, но я занят.
     - Не придете ли поужинать?
     - Занят, увы!
     - Быть может, пожалуете к чаю?
     - Занят!
     - К завтраку?
     - Тоже занят!
     - В таком случае, не переночуете ли в моем доме?
     - С превеликим удовольствием, благодарю вас.  Переночевать?  Что  может
быть приятнее!
     Но хотя, как он выразился, "ни одного короля и императора на  свете  не
встречали с таким  воодушевлением,  не  провожали  такими  толпами",  сливки
бостонского высшего общества вынесли неодобрительное суждение о его манерах,
привычках, наряде. У него, объявили они, чувственный, безвольный  рот,  лицо
обыкновенного лондонского лавочника, впрочем, отмеченное талантом; речь  его
чересчур тороплива  и  небрежна  -  сердечна,  быть  может,  но  "далеко  не
изысканна".  Он,  несомненно,  умен  и  обаятелен,  но  очень  уж  несолидно
держится, не слишком разборчив в выражениях, не в меру энергичен. А  как  он
разговаривает? Разве это голос джентльмена?  И  потом  эти  жилеты!  Что  за
расцветка!  В  торжественных  случаях  большинство  бостонских  джентльменов
появлялось   в   черных   атласных   жилетах.   Диккенс   носил   бархатные,
ядовито-зеленые или ярко-малиновые. Он носил двойную  цепочку  для  часов  и
совершенно фантастический галстук, закрывающий  воротник  и  ниспадающий  на
грудь роскошными складками. И так как ни одному бостонцу,  претендующему  на
звание джентльмена, и в голову бы не  пришло  говорить  все,  что  придет  в
голову, или вести себя, как хочется, то очень скоро  отсутствие  у  Диккенса
этих двух непременных атрибутов  тонкого  воспитания  вызвало  на  Бикон-  и
Парк-стрит сдержанное, но ледяное неудовольствие. Как-то раз на званом обеде
почетный гость, случайно взглянув в зеркало, увидел, что шевелюра его слегка
растрепанна. Ни минуты не раздумывая, он извлек из  кармана  гребешок  и,  к
общему изумлению, тут же за столом преспокойно причесался. В другой  раз  он
обедал в одном из самых избранных домов Бостона  -  у  судьи  Прескотта.  За
обедом гости заспорили о том, кто красивее - герцогиня Сатерленд или  миссис
Кэролайн Нортон. "Ну, не знаю, - сказал Диккенс. - По-моему, миссис  Нортон.
Зато герцогиню,  наверное,  приятнее  целовать".  Собравшихся  точно  громом
поразило. Нет, когда гость уехал в  Нью-Йорк,  избранные  круги  бостонского
общества вздохнули  с  явным  облегчением.  Впрочем,  прежде  чем  отряхнуть
бостонский прах с ног своих, Диккенс совершил  еще  один  поступок,  которым
восстановил против себя менее утонченных бостонцев,  -  точно  так  же,  как
потряс основы "большого света", причесавшись за столом и осмелившись назвать
герцогиню обольстительной. На торжественных обедах, устроенных в его честь в
Бостоне и  Хартфорде,  он  бесстыдно  заявил,  что  какую-то  долю  огромных
прибылей, которые  американским  издателям  приносят  английские  книги,  не
мешало бы уделить тем, кто  их  написал.  О,  разумеется,  он  не  посмел  и
заикнуться о том, что писатель должен получать, скажем, четверть  того,  что
получает  книгопродавец,  -  такая  чудовищная  мысль  ему  и  в  голову  не
приходила. И все-таки он не мог не думать о том, что, если человек месяц  за
месяцем  работает  как  каторжный,  приносит  огромное   наслаждение   своим
бесчисленным  читателям,  он  может  с  полным  основанием  рассчитывать  на
какое-то, пусть незначительное,  вознаграждение.  Международного  авторского
права в те дни не существовало. Едва очередной выпуск диккенсовского  романа
приходил  в  Америку,  как  издатели  набрасывались  на  него,  печатали   с
лихорадочной быстротой тысячами  экземпляров,  пускали  в  продажу  по  всей
стране и клали в карман вырученные деньги, не считая нужным послать хотя  бы
несколько слов благодарности  автору.  Можно  смело  сказать,  что  если  бы
Великобритания  получила  сейчас  (со  сложными  процентами,   конечно)   те
авторские гонорары, которые Соединенным Штатам полагалось  бы  выплатить  за
романы Скотта, Диккенса и множества других  писателей,  за  инсценировки  их
произведений, за оперы Гильберта и Салливана, она перестала бы  числиться  в
списке стран - должниц Соединенных Штатов. Встречный счет, который могли  бы
предъявить американские авторы, - ведь английские издатели им в  те  времена
тоже не платили, - по сравнению с этой суммой показался бы  каплей  в  море.
Что же касается духовных ценностей, почерпнутых из английских  шедевров,  то
их нельзя перевести на деньги и, следовательно, нельзя и возместить.
     Диккенс сказал, что английские писатели сделали первый шаг к заключению
международного соглашения и он надеется, что Америка их поддержит. И с  того
самого момента, как он коснулся этого  предмета,  на  него  с  лютой  злобой
обрушилась американская  пресса.  Нет  такого  бранного  слова  в  лексиконе
журналиста средней руки, которого не швырнула бы эта пресса в лицо Диккенсу.
Он только заметил, что слава должна "выдуть из своей трубы заодно с простыми
нотами, которыми она довольствовалась поныне,  и  немного  банкнот",  только
заикнулся о том, насколько легче дышалось бы в последние дни жизни  Вальтеру
Скогту, если хотя бы десятая доля того, что задолжала ему Америка, попала  в
Эбботсфорд, как уже поднялся "вопль...  которого  англичанину  и  вообразить
невозможно. Меня забросали анонимными  письмами,  меня  увещевали  в  личных
беседах, газеты накинулись на меня так рьяно, что Колт  (убийца,  о  котором
здесь очень