е в "Барнеби
Радже" вложил в уста Хэрдейля: "Пусть никто ни на шаг не сойдет  с  честного
пути под тем благовидным предлогом, что это оправдывается благородной целью.
Любой прекрасной цели можно добиться честными средствами. А если нельзя,  то
цель эта плоха". Вот только проповедует он эту мораль слишком уж горячо:  "О
завоеватель, - восклицает он, обращаясь к Вильгельму I *, - ты, которым ныне
гордятся столько славных фамилий и которого столько славных фамилий и в грош
не ставили в те дни, - лучше бы ты завоевал одно-единственное верное сердце,
чем всю Англию". Его характеристикам не хватает тонкости: вот, например, как
представлен читателю король Джон *: "Едва ли во всей Англии,  даже  если  ее
обыскать от грая до края, нашелся бы другой  такой  подлый  трус  и  гнусный
злодей, как тот, кто был увенчан короной".  Да,  с  Джоном  автор  обходится
круто. Покончив с ним все счеты в  Ньюарке  *,  он  посылает  ему  последнее
"прости": "И там, восемнадцатого октября, на сорок девятом году его жизни  и
семнадцатом году его подлого царствования, этому гнусному  животному  пришел
конец". Достается и преемнику Джона - Генриху III *; "Король так  огорчился,
что мы с вами могли бы его пожалеть, но едва ли  достойна  жалости  личность
столь ничтожная и смешная". Орден Подвязки *, учрежденный  Эдуардом  III  *,
быть может, и очень неплох в своем роде, но,  как  считает  автор,  едва  ли
"более важен для подданных, чем добротное платье". Зато к Уоту  Тайлеру  наш
историк относится сочувственно! "Уот был человек трудолюбивый, работящий. Он
много выстрадал; испытал самую гнусную  несправедливость.  Вполне  вероятно,
что он был гораздо более возвышенным по натуре  и  отважным  человеком,  чем
любой из тунеядцев, которые с той поры и доныне так радуются его поражению".
О Жанне д'Арк Диккенс говорит с симпатией, возмущаясь теми, кто  преследовал
ее в Англии и предавал во Франции. Впрочем, он порицает  и  ее  за  привычку
"хандрить и выдумывать бог  весть  что.  Она  была  девушкой  хоть  и  очень
хорошей, но чуточку слишком тщеславной и честолюбивой"
     Относительно того, что представляют собой римские папы, автор не питает
ни малейших иллюзий: "В Риме тогда было два папы" *, пишет  он,  добавляя  в
скобках: "Как будто мало одного!"  Один  папа,  по  его  мнению,  был  готов
трудиться "не покладая рук, только бы втянуть  мир  в  какую-нибудь  грязную
историю". Ничуть не лучше отзывается он и о "первом  из  негодяев",  Генрихе
VIII, "которого я позволю себе назвать, без обиняков, одним из самых  черных
злодеев, когда-либо осквернявших собою землю". Он называет Генриха "низким и
себялюбивым трусом", "озверевшим псом", "венценосной свиньей", "позором рода
человеческого",  "кровавым,  несмываемым  пятном  на  страницах   Английской
Истории". Заметим, что в викторианскую эпоху к  Генриху  VIII  было  принято
относиться несколько иначе. Впрочем, говоря о дочери Генриха, Мэри,  Диккенс
склонен разделить общее мнение: "Кровавой Мэри * нарекла молва эту  женщину;
воистину Кровавой останется она навсегда в памяти англичан, и  вспоминать  о
ней будут с ужасом  и  ненавистью...  Костер  и  виселица  -  вот  плоды  ее
царствования, и лишь по ним мы будем судить об этой королеве".
     Не многим лучше Тюдоров *, по мнению Диккенса, и Стюарты *. "...если на
троне восседает существо, подобное его величеству Борову, это хуже  чумы,  -
оно сеет заразу повсюду", - пишет он о Якове I *. Внук Якова Карл I *,  этот
"иуда-весельчак, вполне заслужил того, чтобы расстаться со своей  развеселой
головой на плахе, будь у него даже не одна голова, а целых десять". Яков II*
был "безмозглой дубиной". О Кромвеле* в книге говорится  благосклонно,  зато
те,  кого  он  вел  за  собой,  не  по  вкусу  нашему  историку.   "Солдаты,
барабанщики, трубачи и те совсем некстати завели себе привычку пускаться при
каждом удобном случае в длительные и нудные разглагольствования. Ни  за  что
на свете не хотел бы я оказаться в такой армии".
     Из этих отрывков видно, что стать настоящим историком Диккенс не  смог:
он был слишком горяч. Многим его современникам казалось, что и за реформы он
ратует чересчур горячо,  но  таков  уж  был  этот  человек:  встретившись  с
жестокостью, несправедливостью, равнодушием,  он  не  рассуждал,  отчего  да
почему, он разоблачал зло и воевал с ним не на живот, а  на  смерть.  Многие
свойства его натуры проявились в его  отношении  к  социальным  проблемам  -
отношении, столь не схожем с позицией того самого Карлейля, которого Диккенс
любил и почитал превыше всех своих знаменитых  современников.  Впрочем,  сам
Диккенс не отдавал себе отчета в этом  несходстве.  До  нас  дошло  описание
одного званого обеда, на котором были Диккенс, Карлейль и еще кое-кто из  их
друзей. Как почтительно и любовно держался Диккенс с Карлейлем, как он шутил
и радовался! Совсем как Дэвид Гаррик в обществе доктора  Джонсона.  И  нужно
сказать, что Карлейль наслаждался всем этим не меньше, чем Джонсон. Но  если
Диккенс как личность  несравненно  значительнее  великого  Гаррика  и,  быть
может, не уступает ему как  актер,  Карлейль  лишь  притворяется  Джонсоном,
втайне завидуя колоссальному успеху диккенсовских произведений, хотя и делая
вид, что презирает его славу. В "Прошлом и  настоящем"  он  пишет  о  Святом
Эдмунде  (англосаксе,  по  преданию  замученном  данами)  и  позволяет  себе
совершенно неуместный выпад в связи с диккенсовским визитом в Америку. "Если
вся Янкляндия * ходила по пятам за добрым  маленьким  "Schnuspel,  известным
писателем", с пылающими факелами, приглашениями  на  банкеты  и  единодушным
"гип-гип-ура", понимая, что, как он ни мал, он все-таки кое-что представляет
собою, - как же должна была когда-то вся земля англов чтить  героя-мученика,
великого и верного Сына Небес!" Еще более безвкусное замечание мы находим  в
"Жизни Стерлинга" *, где Карлейль приводит письмо  Стерлинга  к  матери:  "Я
достал два первых номера "Брильянта Хоггарти" * и прочел  их  с  невыразимым
наслаждением... В  каждом  из  них  правды  и  жизни  больше,  чем  во  всех
романах... вместе взятых". Карлейль комментирует: "Пусть Теккерей, верный  и
близкий друг дома  Стерлингов,  обратит  внимание  на  то,  что  это  письмо
написано в 1845, а не в 1851 году,  и  сделает  собственные  выводы!"  Иными
словами, здесь сказано, что Карлейль, как и Стерлинг, задолго  до  появления
"Ярмарки  тщеславия"  *  уже  считал  Теккерея  значительно  более   крупным
писателем, чем Диккенс. Не приходится сомневаться,  что  Диккенс  читал  все
это: он с жадностью проглатывал каждую строчку, написанную Карлейлем. Знать,
что о тебе говорят так недоброжелательно, и кто! Это была, наверное, большая
обида. Впрочем, он никогда ни одним словом не  выдал  ее.  Один-единственный
раз позволил он себе маленькую вольность по отношению к Карлейлю - в  письме
к Уилки Коллинзу от 1867 года, где,  говоря  о  французском  актере  Франсуа
Ренье, он пародирует  стиль  своего  кумира:  "Искусный,  ловкий  человечек,
быстрый и подвижной, наделенный поразительными способностями  к  плотничьему
делу и не лишенный  строительных  талантов  более  высокого  класса,  чем  у
Бобров. И при всем том актер, хотя и несколько грубоватого пошиба. Возлюбите
же его, о сыновья человеческие!"
     Приличия ради Карлейль отзывался о Диккенсе с симпатией,  но  неизменно
свысока: "славный малый", "невинная н  жизнерадостная  натура,  какие  редко
встречаются", "единственный  писатель  моего  времени,  чьи  творения  дышат
неподдельным юмором" и т. д. Он от  души  смеялся  над  веселыми  страницами
диккенсовских  романов,  но  автора  считал   невежественным   человеком   с
совершенно неверными взглядами на  жизнь:  "Он  думает,  что  людей  следует
гладить по головке, построить для них уютный тепленький  мирок,  где  каждый
ест себе индейку на  рождество.  Он,  не  задумываясь,  отменил  бы  надзор,
наказания, силу и начал склонять людей на  добрые  дела  лаской,  уговорами,
лестью. Но извечные  законы  действуют  совсем  иначе.  Диккенс  не  написал
ничего, что могло бы помочь решению жизненных проблем. Впрочем, не скупитесь
отдать медную монетку за его книгу:  ее  стоит  почитать  вечерком,  на  сон
грядущий". Не станем задаваться вопросом,  намного  ли  лучше  Диккенса  был
знаком с "извечными законами" сам Карлейль.  Сказанного  вполне  достаточно,
чтобы показать различие между ними, различие, грубо говоря, между пророком и
художником.
     Пророк чаще всего неудачник.  Не  сумев  стать  действующим  лицом,  он
становится  зрителем,  вооруженным  до  зубов  всевозможными  знаниями.   Он
предрекает человечеству неминуемую катастрофу, избежать которой  оно  может,
лишь последовав его учению. Дурные предзнаменования - его любимый  конек,  а
так как несчастья в мире случаются на каждом шагу, то пророк во все  времена
личность чрезвычайно популярная. Покидая вместе с Евой  райский  сад,  Адам,
по-видимому, воспользовался случаем, чтобы напророчить ей всяческих бед, и с
Адамовых дней провидец был всегда окружен почтительным вниманием, а  люди  с
тех пор постоянно живут в предчувствии чего-то  ужасного.  Правда,  нынешние
прорицатели, как  видно,  решили,  что  монополия  на  зловещие  пророчества
принадлежит только им, забыв, должно быть, в пылу усердия, что, если  верить
их предшественникам, мир только и делал,  что  катился  ко  всем  чертям,  а
цивилизация  неизменно  стояла  на  краю  гибели.  Пророк   нередко   бывает
наполовину художником, но делает вид, что презирает свой талант и пользуется
им лишь для того, чтобы придать вящую убедительность своим прорицаниям.  Вот
и Карлейль с раздражением называет  художников  вроде  Диккенса  и  Теккерея
канатными плясунами, а не  жрецами,  а  так  как  пророка  в  Англии  всегда
принимают всерьез, то к художнику соответственно относятся с недоверием.
     Если  пророк  стоит  на  одном  полюсе,  то   художник   находится   на
противоположном. Впрочем, правильнее было бы сказать, что художник находится
в гуще жизни, а пророк - в стороне от  нее.  "Диккенс  лезет  из  кожи  вон,
стараясь выложить все, что в нем есть лучшего, и всегда улыбается,  и  вечно
чему-то рад", - свысока бросает Карлейль. Иными словами, как всякий  большой
художник,  Диккенс  умел  наслаждаться  жизнью,  принимая  ее  во  всем   ее
многообразии безоговорочно и от всей души. Он не  разбирался  в  статистике,
Синие книги * не занимали его. Он понимал, что цивилизация грешит множеством
пороков,  но  не  собирался  анализировать  их,   предвидя   приход   жрецов
современной экономики, с ее  таинственными  цифрами  и  знаками,  с  помощью
которые можно при случае доказать что угодно. В "Домби и сыне" он говорит  о
женщине, "наделенной от  природы  удивительной  способностью  видеть  все  в
беспросветно-мрачном  и  унылом  свете  и  в  подтверждение  своих  взглядов
извлекать на свет божий ужасающие факты, имеющие какое-либо  касательство  к
происходящим событиям, находя в этом величайшую душевную усладу. То же самое
можно было бы  сказать  о  Карлейле  и  большинстве  других  самовлюбленных,
интеллигентов,  занятых  болтовней  о  вселенной,  ее  жалком  настоящем   и
безотрадном будущем. В отличие от них и им подобных Диккенс старался  каждый
день сделать таким, чтобы было ради чего жить на свете, а когда  ему  бывало
плохо, не требовал, чтобы другие тоже рвали на себе волосы. "То, что принято
считать прекрасным, на самом деле не так уж прекрасно", - заметил однажды на
званом обеде лорд Мельбурн. "А что считают плохим, не так уж плохо",  -  тут
же вставил Диккенс. "Поэту не подобает ныть  о  своих  невзгодах  или  учить
других предаваться скорби", - наставляет он одного стихотворца. Человек, для
которого жизнь  -  сплошное  горе,  сам  является  источником  страданий  и,
возмущаясь людскими пороками, возмущается самим собою. "Те,  кто,  глядя  на
мир, на людей, стонет, что все черно и пасмурно, правы, -  писал  Диккенс  в
"Оливере Твисте". - Но эти мрачные краски - лишь  отражение  их  собственных
настроений и взглядов. Подлинные тона нежнее,  мягче,  но  видит  их  только
ясное  око".  Вообще  говоря,  Диккенс  считал,  что  жизнь  -  забавная   и
увлекательная штука, и не верил, что ее можно сделать лучше, примкнув к  той
или иной системе политических убеждений. Точка зрения Карлейля, верившего  в
диктатуру сверхчеловека, была для него неприемлема, потому что он  прекрасно
знал, что такой супермен отдаст свой  народ  во  власть  полчища  суперменов
рангом ниже. Тираны древности казались ему симпатичнее современных:  тем  по
крайней мере не было надобности вымещать на других  свои  старые  обиды.  Не
испытывая особенной уверенности в том, что любая известная  форма  правления
способна принести людям счастье, Диккенс довольствовался тем, что разоблачал
зло, где и в какой форме оно бы ни попалось ему  на  глаза,  и  проповедовал
христианские добродетели, терпимость и милосердие. Впрочем, сам он относился
к политикам и бюрократам приблизительно так же, как Христос - к  фарисеям  и
книжникам. В то, что природа человеческая постепенно совершенствуется, он не
верил, утверждая, что писатели, например, способны объединиться  ради  своих
же собственных интересов, разве что "денька за два до конца света". Он  люто
ненавидел "измы": "Ох, чего бы я не отдал  за  то,  чтобы  избавить  мир  от
"измов"! Мы возимся  с  нашими  "измами",  как  слепые  кроты,  совершая  по
отношению друг к другу столько низостей, что еще тысячу лет назад нужно было
бы запустить нам в голову какой-нибудь  кометой".  Некий  автор,  наделенный
богатым  воображением,  утверждает,  будто,  прочитав  книги  Карла  Маркса,
Диккенс стал бы коммунистом. С разным успехом можно сказать,  что,  прочитав
Новый  завет,  атеист  сделался  бы  добрым  христианином,   а   англичанин,
научившись  читать   по-эскимосски,   превратится   в   эскимоса.   Человеку
несвойственно менять свои убеждения под влиянием того, к  чему  у  него  нет
природной склонности. Диккенс был  прирожденным  индивидуалистом.  Все,  что
поклонники "государственности" боготворят, он ненавидел, неустанно обличая в
своих книгах пороки государственной системы и  тех,  кто,  прикрываясь  этой
системой, пытается уйти от личной ответственности.  Он  был  бунтовщиком  по
натуре, он восставал против  всего,  что  не  вязалось  с  его  понятиями  о
справедливости. Короче говоря, Диккенс был диккенсовцем.
     Питая глубочайшее презрение к  парламентскому  режиму,  он  всякий  раз
отвечал отказом на многочисленные предложения войти в парламент, хотя с него
обещали снять расходы по  проведению  предвыборной  кампании.  Он  не  питал
никакого доверия к правительствам - будь то  консерваторы  или  либералы,  -
отлично зная, что и те и другие ставят превыше всего свои  личные  интересы.
"Нас то и дело будоражат слухи: чартисты! Нам страшно: чартисты! - писал  он
в 1848 году. - А между тем  правительство,  как  я  подозреваю,  преспокойно
использует и слухи и страхи в своих корыстных целях". Шесть  лет  спустя,  в
разгар Крымской кампании *, он  говорил,  что  "война  послужит  оправданием
каких угодно административных изъянов". Разве нельзя сказать то же  самое  о
каждой войне? Правда, ему нравились  отдельные  члены  парламента,  особенно
лорд Джон Рассел  с  его  безграничной  самоуверенностью  и  энергией.  Зато
Бенджамина   Дизраэли,   величайшего   политического   деятеля   эпохи,   он
недолюбливал, объясняя свою антипатию множеством причин  и  не  догадываясь,
что на самом деле она не что иное,  как  исконная  неприязнь  "характерного"
актера   к   "герою",   который   в   своей   карьере   делает   ставку   на
одну-единственную, тщательно  продуманную  роль.  Как  Диккенс  относился  к
"высшему обществу", мы уже знаем: аристократов в целом он  терпеть  не  мог,
хотя отдельные особи были ему симпатичны  и  с  этими  он  обычно  вел  себя
свободно  и  непринужденно.  Карлейль  страшно  развеселился,  увидев,  что,
знакомясь с лордом Холландом, Диккенс "легонько хлопнул его по  плечу",  как
будто говоря, что это для него не такая уж честь. Но с какой  стати  Диккенс
должен был делать вид, что это "такая уж" честь, если он ничего подобного не
чувствовал? Об этом Карлейль умалчивает.
     К религиозным  верованиям  своего  времени  Диккенс  относился  так  же
независимо, как и к политическим  убеждениям.  Он  был  согласен  с  учением
Христа, но отнюдь не с доктринами христианской церкви. Да, он не спорил, что
приход в целом важнее любого из прихожан, но даже самый последний прихожанин
был для него важнее церкви. Живя на Девоншир-Террас,  он  близко  сошелся  с
Эдвардом    Тэгартом,    священником    унитарианской    церкви     *     на
Литтл-Портлэнд-стрит, и года два-три посещал  ее  вместе  со  своей  семьей.
Однако с течением времени он предпочел ей англиканскую церковь *, традиции и
учение  которой  оказались  для  него  наиболее  приемлемы.  Правда,   когда
какой-нибудь догматик терзал верующих особенно скучной  проповедью,  Диккенс
начинал нервничать и был просто не в состоянии усидеть  спокойно.  Ему  было
вполне достаточно учения самого  Христа,  которое  казалось  ему  простым  и
ясным, жизнь и поступки Христа он считал  безупречными.  Не  одну  борьбу  с
собственным  темпераментом  пришлось  ему  выдержать,  чтобы  поступать  как
истинный христианин. Посмотрим же, насколько он в этом преуспел.
     Он был доброжелателен к людям: хотел им добра и не стремился узнать  их
с худшей стороны. "Даже отведав белены, мисс  Мигсс  не  смогла  бы  уснуть,
предвкушая удовольствие уличить кого-нибудь  в  неблаговидном  поступке",  -
писал он в "Барнеби Радже". К нему эти слова отнюдь не относились. Он  хотел
видеть в людях только лучшее, но когда ему все-таки приходилось сталкиваться
с их пороками, на смену утраченным иллюзиям быстро приходила ирония.  Комизм
некоторых его портретов,  взятых  из  жизни,  нередко  прямо  пропорционален
глубине его разочарования. Он был, как известно, на редкость щедр  к  членам
своей семьи.  Но  ведь  доброе  отношение  к  родственникам  не  ахти  какая
добродетель. Крысы и кролики тоже очень мило относятся к  своим  родичам,  и
человека  делают  существом  более  высокого  порядка  его  чувства  к  себе
подобным, а не к своей родне. Давать деньги жене или мужу, детям, родителям,
братьям, сестрам и так далее - это  лишь  разновидность  эгоизма,  фамильной
гордости; эти деньги окупаются  выгодным  впечатлением,  которое  производит
подобная щедрость. "Кто мне мать?  Кто  моя  сестры  и  братья?"  -  спросил
Христос, и ответ на эти слова вовсе  не  был:  "Мои  близкие  родственники".
Помощь Диккенса близким еще не доказывает,  что  он  был  человеком  широкой
натуры, а только свидетельствует о его сходстве с большинством  смертных,  в
том числе и кроликов. Христианские добродетели придется  поискать  в  чем-то
ином.
     "Ни один состоятельный человек на свете не  придает  меньшего  значения
богатству, чем я, - заметил он однажды. - И не проявляет большего уважения к
бедности". С этим замечанием не согласился бы ни один его издатель,  но  так
как все они - Бентли, Чэлмен и Холл, Бредбери и Эванс - нажили состояние  на
его книгах, то у них нет оснований брюзжать, если только их не возмущало  то
обстоятельство, что он помог им  разбогатеть.  С  ним  самим  дело  обстояло
иначе: он почувствовал твердую финансовую почву под ногами только во  второй
половине своего писательского пути. Стяжателем он, конечно, не  был,  и  вот
один из многих примеров тому: как руководителю "Домашнего чтения", ему  была
бы выгодна отмена налога на бумагу. Тем не менее он не  настаивал  на  этом,
считая, что первым долгом  следует  отменить  налоги,  от  которых  страдают
бедняки: скажем, налог на мыло. Ни его литературный гений, ни его газета  не
были для него средством обогащения. Он никогда не скупился, выручая  друзей,
когда тем приходилось