за  что
раньше взяться), что у Вас от одного только вида всего этого закружилась  бы
голова. Эта добровольная каторга доставляла мне массу удовольствия. Я  вновь
одержим театральной лихорадкой и опять думаю,  что  мое  истинное  призвание
все-таки  быть  директором  театра.  Перья,   чернила   и   бумага   сгубили
прирожденного постановщика!" Этот эпизод доставил ему  больше  радости,  чем
все пять месяцев пребывания  в  Америке.  К  тому  же  он  был  опять  среди
соотечественников и собирался на родину.
     После первого плавания по  Атлантическому  океану  Диккенс  решил,  что
пароход "гнуснейшее изобретение". Поэтому  возвращались  они  на  паруснике,
вышедшем из Нью-Йоркской гавани 17 июня 1842 года. Однажды в ответ на вопрос
о том, помнит ли он какого-то  нью-йоркского  джентльмена,  Диккенс  сказал:
"Нет, я не знаю этого американского джентльмена, и да простит мне бог, что я
поставил рядом эти слова". Этой  фразой  можно  коротко  выразить  отношение
Диккенса к жителям Соединенных Штатов, несмотря на  то,  что  среди  них  он
нашел себе нескольких друзей.


        ^TПЛОДЫ СТРАНСТВИЙ^U

     Это было 29 июня 1842 года в доме Э 5 по Кларенс-гейт, Риджент-парк,  у
Макриди. Актер расположился у себя на диване, как вдруг кто-то  стремительно
вошел в комнату. "И кто бы это был, по-вашему? Да не  кто  иной,  как  милый
Диккенс, заключивший меня в свои объятия, сияя от радости. Ну, слава богу!"
     Пока родителей не было, детям жилось не очень-то сладко в доме Макриди.
Актер держал свое семейство в строгости и послушании - не  то  что  Диккенс,
который всегда возился и играл с детьми, не скрывая своей  нежности  к  ним.
Макриди, вернувшись из своей поездки по  Америке,  устроил  детям  настоящий
экзамен, чтобы проверить, как они занимались,  пока  он  был  в  отъезде.  А
Диккенс,  приехав  домой,  вытащил  своих   потомков   из   кроваток,   всех
перецеловал, поднял страшную кутерьму и так взбудоражил детей, что у  одного
из  них  даже  сделались  судороги.  Написанный  Маклизом  портрет   четырех
отпрысков Диккенса сопровождал Чарльза и Кэт во время поездки по Штатам и во
время очередной остановки всякий раз извлекался  из  чемодана,  ставился  на
стол,  и  Чарльз  доставал  гармонику,  чтобы  сыграть  "Родину".  Ни   один
англичанин, ступив на родной берег после месяцев, проведенных на чужбине, не
был так счастлив, как Диккенс. С чем сравнишь это чувство?  Ты  вернулся  на
родину, и тебе начинает казаться, что дождь  просто  прелесть,  а  у  тумана
такой чудесный вкус, что его так и хочется глотнуть, что в пасмурный день  -
райская погода, что лондонская слякоть и копоть - сущий дар небес. Диккенс в
восторге носился от одного приятеля к другому и  пропустил  мимо  ушей  даже
весть о том, что его батюшка взял у Макриди  денег  взаймы,  а  братец  Фред
натворил бог  весть  что  на  Девоншир  Террас.  Все  равно,  даже  с  вечно
нуждающимся  папенькой-банкротом  и  братом-сорви-головой  жить   в   Англии
несравненно лучше,  чем  в  Соединенных  Штатах  с  целой  кучей  богатых  и
добропорядочных родственников. В честь его приезда друзья  устроили  обед  в
Гринвиче. Трапеза протекала весьма оживленно,  судя  по  тому,  что  "Джордж
Крукшенк вернулся домой в моем фаэтоне - вверх ногами (к неописуемой радости
беспутных полуночников на Риджент-стрит) и скоротал  остаток  ночи,  попивая
джин в обществе какого-то водовоза".
     Первое время Диккенс никак не мог взяться за работу  и  по  целым  дням
шумно играл с детворой или затевал веселые прогулки с Форстером и  Маклизом.
Но прошло две недели, и он уже сидел за столом, записывая свои  американские
впечатления, и здесь  ему  очень  пригодились  письма,  которые  он  посылал
Форстеру. Август он провел в Бродстерсе: купался  в  море,  гулял,  работал,
развлекался. К  нему  приехал  погостить  Лонгфелло,  и  Диккенс  повез  его
осматривать Рочестерский замок. Когда  они  попробовали  пройти  за  ограду,
окружавшую развалины, сторож пригрозил, что отдаст  их  под  суд.  Пропустив
угрозы мимо ушей, они  все-таки  подошли  к  замку  и  осмотрели  его  самым
тщательным образом,  сопровождаемые  громкими  проклятьями  служителя,  явно
рассчитывавшего на чаевые. Под охраной полисмена Диккенс вместе с Форстером,
Маклизом и Лонгфелло отправился обследовать  лондонские  трущобы  и  заходил
даже "в самые жуткие притоны, где ютятся опаснейшие  элементы  общества",  -
как говорил Форстер. Маклиз не мог переносить спокойно подобные  зрелища;  в
одной ночлежке в Саутварке ему стало дурно, и он потерял  всякий  интерес  к
этой затее. В сентябре Диккенс узнал, что в Соединенных Штатах  опубликована
фальшивка, автор которой, выдавая  себя  за  Диккенса,  ругает  американское
"гостеприимство" и что американцы, в свою очередь, ругают за  это  Диккенса.
Диккенс решил не выступать по этому поводу  в  печати.  Он  только  объяснил
своим друзьям американцам,  что  произошло  недоразумение,  и  выбросил  эту
историю из головы. В  конце  октября,  после  выхода  в  свет  "Американских
заметок", он вместе с Форстером, Маклизом и Кларксоном Стэнфилдом отправился
путешествовать  по  Корнуоллу.  Друзья  повидали  Тинтаджель,  гору  Святого
Михаила, Логан Стоун, который они стали раскачивать, когда на него взобрался
Форстер, любовались закатом на мысе Лэндс-Энд. Эту поездку, судя  по  всему,
необыкновенно веселую, Диккенс описывает в  письме  к  своему  другу  Ч.  Ч.
Фелтону, профессору Гарвардского университета:
     "Силы небесные, ну и славно же мы поездили, сразу же  после  того,  как
расстались с Лонгфелло... В Девоншир добрались поездом. Там наняли  открытую
коляску у одного трактирщика, душою и сердцем преданного Пиквику, и покатили
дальше на почтовых.  Иногда  ехали  ночь  напролет,  иногда  -  целый  день.
Случалось - и день и ночь. Я заведовал общей казной,  заказывал  все  обеды,
платил пошлину на всех заставах, вел курьезные  разговоры  с  форейторами  и
определял продолжительность каждой остановки.  Когда  возникали  разногласия
относительно какого-либо пункта наших странствий, Стэнфилд  (бывалый  моряк)
разворачивал большую  карту  и,  как  будто  этого  было  еще  недостаточно,
ссылался на показания карманного компаса и прочих ученых инструментов. Багаж
находился в ведении Форстера, а Маклиз, оставшись не у дел, пел песни. Боже!
Если бы вы только видели, сколько бутылок торчало из всех багажных отделений
нашей коляски! Каких тут только не было! Глаза разбегались!  Видели  бы  вы,
как нежно смотрели на нас форейторы, каким страстным  обожанием  дарили  нас
конюхи, как лакеи при виде нас теряли головы от радости! Если  бы  вы  могли
последовать за нами в потемневшие от времени церковки, в  загадочные  пещеры
на мрачном  морском  берегу,  проникнуть  в  глубокие  копи,  взобраться  на
головокружительные вершины и слушать, как внизу - бог весть за сколько сотен
футов - ревут непередаваемо зеленые воды! Если бы  вы  только  взглянули  на
яркий огонь, пылавший в громадных комнатах старинных таверн,  в  которых  мы
засиживались возле камина далеко за полночь! Если бы разок  вдохнули  аромат
дымящегося пунша (не белого, милый Фелтон, в  отличие  от  той  удивительной
смеси, которую я прислал Вам на  пробу,  а  густо-коричневого,  искрящегося,
золотистого)! Его нам подавали каждый вечер в огромной  глубокой  фарфоровой
чаше! Никогда в жизни я так не смеялся, как во время  этой  поездки.  Вы  бы
только послушали! Я задыхался от смеха. Я ловил воздух ртом,  я  надрывался,
я, наконец, трещал по всем швам! И так  -  всю  дорогу.  А  Стэнфилд  (очень
похожий на вас по характеру и телосложению, но на пятнадцать лет  старше)  -
тот  просто  закатывался  и  доходил  до  полного  исступления,  угрожавшего
апоплексическим  ударом.  Нам  нередко  приходилось  бить   его   по   спине
чемоданами, чтобы привести в чувство. Нет, серьезно,  подобного  вояжа  свет
еще не видывал. И потом эта парочка - мои спутники - делали  такие  наброски
во время самых романтических привалов! Можно было поклясться, что  вместе  с
духом Веселья нам сопутствует дух Красоты".
     По приезде домой он узнал, что "Американские заметки" расходятся  очень
бойко. Однако сегодня их помнят лишь потому, что на них стоит его имя.  Если
бы эта книга была написана кем-нибудь  другим,  она  не  пережила  бы  своей
эпохи. "Хвалить ее я не мог), а ругать не  хочется",  -  так  писал  Маколей
редактору "Эдинбургского обозрения",  объяснив  свой  отказ  разбранить  эту
книгу еще и тем, что "был гостем в доме Диккенса" и считает его  "хорошим  и
по-настоящему талантливым человеком". Эмерсон  считал  "Записки"  "грубейшим
пасквилем", книгой поверхностной и невежественной. Не многим американцам она
пришлась по душе, и не  удивительно.  Автор  занял  позицию  цивилизованного
туриста, попавшего в страну варваров, и  беззлобный  тон  его  книги  только
подливает масла в огонь. Впрочем, не прошло и  года,  как  он  начал  писать
новый роман, нарисовав такую картину жизни  в  Соединенных  Штатах,  которую
даже самые снисходительные из американских  критиков  не  могли  бы  назвать
беззлобной.  С  выходом  этой  книги  насмешливое  неодобрение,  встретившее
путевые заметки, сменилось ревом ярости.
     "Как часто человек бывает связан с орудием своей пытки и не может уйти,
- писал Диккенс своему другу, - но немногим дано изведать ту муку и  горечь,
на которую обречен каждый, кто прикован к перу".  Сначала  "Мартин  Чезлвит"
двигался мучительно трудно. Много дней подряд писатель  проводил  у  себя  в
комнате и, не написав ни строчки, выходил оттуда "до того  злой  и  угрюмый,
что самые отчаянные и те убегают при виде меня... Издатели  всегда  являются
ко мне по двое, дабы я не мог напасть на  дерзновенного  одиночку  и  лишить
жизни назойливое существо". Никаких приглашений он не принимал,  потому  что
"с каждым днем у меня все больше  оснований  для  стойкого,  но  не  слишком
уютного чувства, что  из  тьмы  моего  одиночества  может  произрасти  нечто
комическое (или, во всяком  случае,  рассчитанное  на  комический  эффект)".
Первый выпуск романа появился  в  январе  1843  года,  последний  -  в  июле
1844-го. За исключением миссис  Гэмп,  под  видом  которой  автор  изобразил
повивальною бабку, встреченную им в доме мисс  Куттс,  внимание  читателя  в
этой книге привлекают главным образом сцены американской. жизни, которым  он
посвятил ярчайшие сатирические страницы, когда-либо написанные на английском
языке. Американцы, естественно, сочли их самой злостной клеветой, когда-либо
написанной  человеком.  "Написать  на  этот  народец  настоящую   карикатуру
невозможно, - заявил Диккенс. - Порою, прочитав какой-нибудь  отрывок,  я  в
отчаянии  бросаю  перо  -  мне  не  угнаться   за   моими   воспоминаниями".
Соотечественники Джорджа  Вашингтона  выставлены  в  "Мартине  Чезлвите"  на
осмеяние как снобы  *,  лицемеры,  лжецы,  скучнейшие  болтуны,  хвастуны  и
пустозвоны, задиры, хамы, дикари, подлецы, убийцы и идиоты.  Автор  обвиняет
их  в  грубости,  скупости,   завистливости,   нечистоплотности,   алчности,
беспомощности, невежестве, претенциозности и порочности и  заявляет,  что  в
общественных своих привычках они недалеко ушли от животных, а в политических
делах испорчены и развращены. Поэтому не многие американцы встретили книгу с
распростертыми объятиями, и к приходу корабля со свежими номерами романа  уж
не  сбегались  восторженные  толпы,  жаждущие  услышать  новости  о  мистере
Джефферсоне Брике или миссис Хомини. Самым  оскорбительным  казалось  именно
то,  что  было  чистейшей  правдой,   как,   например,   такие   язвительные
высказывания:
     "Они так страстно любят Свободу, что  позволяют  себе  весьма  свободно
обращаться с нею".
     "Так и чудится, что все их  заботы,  надежды,  радости,  привязанности,
добродетели и дружеские отношения переплавлены в доллары". О рабстве:
     "Так звездочки перемигиваются с кровавыми полосами, и Свобода,  натянув
колпак на глаза, называет своей сестрою самую гнусную неволю".
     Что касается республики в целом,  то  она,  по  словам  Диккенса,  "так
искалечена и изуродована, покрыта такими язвами и гнойниками, так оскорбляет
взор и ранит чувство, что даже лучшие друзья гадливо отворачиваются от  этой
мерзкой твари".
     Но все-таки, быть может, стоило съездить в Америку и  вернуться  домой,
твердо зная, что "у хитрости простоты не меньше, чем у  невинности,  и  там,
где в основе простодушия лежит горячая вера в плутовство и подлость,  мистер
Джонас неизменно оказывался самым доверчивым из людей".
     Когда  Марк  Тэпли  позволяет  себе  по-дружески  высказать   несколько
критических замечаний по поводу местных  порядков,  мистер  Ганнибал  Чоллоп
предостерегает его:
     "Умник, вроде вас, долго не протянет. Всего продырявят  пулями,  живого
места не оставят.
     - За что же это? - поинтересовался Марк.
     - Нас нужно восхвалять, сэр, -  ответствовал  Чоллоп  угрожающе.  -  Вы
здесь не в какой-нибудь деспотии. Мы служим образцом для всей земли,  и  нас
следует просто-напросто превозносить, ясно?
     - Да неужели я говорил слишком вольно? - вскричал Марк.
     -  Мне  и  не  за  эдакие  слова  кое-кого  случалось  прихлопнуть,   -
насупившись, произнес Чоллоп. - Смельчаки, а удирали куда  глаза  глядят,  и
ведь такого себе не позволяли. Да за одно  такое  слово  культурные  люди  в
порошок  разотрут,  линчуют.  Мы  ум  и  совесть  всей  земли,   мы   сливки
человечества - его краса и гордость. Мы народ вспыльчивый. Уж если мы  когти
покажем - берегись, понятно? Вы уж нас лучше похваливайте, так-то".
     Впрочем, со времен Диккенса Америка ушла далеко  вперед,  и  теперь  ей
едва ли нужно, чтобы кто-то посторонний "похваливал" ее.
     Подобно Квилпу и маленькой Нелл, "Мартин Чезлвит" вызывает сегодня иное
чувство, чем во времена Диккенса. Тогда симпатии были на стороне Тома Пинча,
а Пексниф вызывал отвращение. В наши дни Том Пинч кажется несносным, Пексниф
же доставляет нам массу удовольствия - это одна из самых курьезных  фигур  в
литературе.  "Ах,  уж  эта  мне  человеческая  натура!  Злосчастная   натура
человеческая!" - заметил мистер Пексниф,  сокрушенно  покачав  головой,  как
будто он сам не имел к человеческой натуре ни малейшего  отношения.  И  хотя
Пексниф - персонаж  пародийный,  в  нем  столько  этой  самой  "человеческой
натуры", что мы в конце концов предпочитаем его всем героям-паинькам.  Здесь
снова повторилась та же история, что и с Квилпом: Диккенс безотчетно наделил
Пекснифа очень многими особенностями  самого  себя.  Так  же  бессознательно
вложил он в "Мартина Чезлвита" и еще кое-что, вероятно немало  озадачив  тех
читателей, которые считают, что литературное произведение никак не связано с
личностью автора. В пятидесятой главе  Мартин  упрекает  своего  друга  Тома
Пинча в вероломстве, и неизвестно почему: Мартин ни слова не говорит о  том,
какой поступок друга послужил поводом для этих упреков. Не упоминает  он  об
этом и в дальнейшем. Эта сцена - совершенно лишняя в повествовании, смысл ее
так и остается неясным. Разгадка же такова:  устами  Тома  и  Мартина  здесь
говорит сам Диккенс, этот  эпизод  -  отражение  тех  душевных  переживаний,
которые он в то время испытал.
     26 февраля 1844 года Чарльз Диккенс открыл  вечер  Ливерпульской  школы
для рабочих. Объявив собравшимся, что сейчас перед ними выступит  пианистка,
он добавил, что произносит ее фамилию  с  особым  и  нежным  чувством:  мисс
Уэллер {Ср. Сэм Уэллер - герой  "Пиквика".}.  Взрыв  хохота,  которыми  были
встречены эти слова, совсем было сконфузил мисс Уэллер,  но  Диккенс  шепнул
ей, что когда-нибудь, он надеется,  она  переменит  фамилию  и  будет  очень
счастлива. Один лишь вид этой девушки, напомнившей ему Мэри Хогарт, произвел
на Диккенса необычайное впечатление. Он вновь почувствовал,  как  мучительно
ему не хватает духовной близости и  сочувствия  женщины,  понимающей  его  и
живущей им одним; им вновь овладела тоска по идеальной любви, На  другой  же
день он пригласил мисс Уэллер и ее отца к завтраку  и  познакомил  со  своим
другом Т. Дж. Томпсоном,  с  которым  в  дальнейшем  надеялся  беседовать  и
переписываться об этом интересном для него предмете. Из Бирмингема, куда  он
отправился, чтобы председательствовать на вечере Политехнического института,
он писал Томпсону: "Я не могу говорить о мисс Уэллер в  шутливом  тоне:  она
слишком хороша. Интерес, пробудившийся во мне  к  этому  созданию  -  такому
юному и, боюсь, осужденному на раннюю смерть, перешел в  серьезное  чувство.
Боже, каким безумцем сочли бы меня, если бы кто-нибудь смог разгадать, какое
удивительное чувство внушила она мне!" Дня через два он написал своей сестре
Фанни: "Не знаю, но, кажется, если бы не воспоминания о мисс Уэллер (хотя  и
в них кроется немало терзаний), я бы  тихонько  и  с  большим  удовольствием
повесился, чтобы не жить  больше  в  этом  суетном,  вздорном,  сумасшедшем,
неустроенном и ни на что не похожем  мире".  Он  послал  мисс  Уэллер  томик
стихотворений Теннисона, подаренный ему самим поэтом, и написал ее отцу о ее
необыкновенных душевных качествах. 11 марта,  через  двенадцать  дней  после
того, как Диккенс познакомил ее с Т. Дж. Томпсоном, он узнал, что  его  друг
влюблен в мисс Уэллер и хочет на ней  жениться.  "Клянись,  когда  я  вскрыл
сегодня утром Ваше письмо и прочел его, - писал Диккенс, -  я  почувствовал,
как кровь отхлынула у меня от лица - не знаю уже  куда.  У  меня  даже  губы
побелели. Никогда в жизни не был я так поражен. Вся жизнь, казалось, замерла
во мне на мгновенье, когда, лишь взглянув на Ваше письмо, я понял, о  чем  в
нем говорится". Оправившись от потрясения, он научил Томпсона, как уговорить
отца девушки, и 29 марта уже поздравил  друга,  обручившегося  с  Кристианой
Уэллер. Помолвку Томпсона, признался он невесте, он принимает так  близко  к
сердцу, что, не будь сам женат, он  был  бы  "чрезвычайно  рад  и  счастлив"
пронзить тело друга "добрым стальным клинком". Итак, вдохновив  Диккенса  на
создание вышеупомянутого любопытного эпизода в "Мартине  Чезлвите",  Томпсон
женился на Кристиане и имел от нее  двух  дочерей,  одна  из  которых,  леди
Батлер, стала  известной  художницей,  а  другая,  миссис  Элис  Мейнелл,  -
писательницей. Чувство безнадежности, вызванное у Диккенса этим  увлечением,
проскальзывает под конец романа в словах Огастеса Моддля:
     "- Странно, - заметил Том, - что на этих улицах,  запруженных  народом,
пешеходы не попадают под колеса чаще.
     - Кучерам бы это все равно не удалось,  -  с  мрачным  видом  отозвался
мистер Моддль.
     - Вы хотите сказать... - начал было Том.
     - Что есть на свете люди, - прервал его Моддль с невеселым  смешком,  -
которых никак не задавишь. Они как будто заколдованы. Фургоны с углем так  и
отскакивают от них. Даже кэбы  не  желают  их  задавить.  О  да,  -  добавил
Огастес, заметив, как удивился Том, - есть такие люди. Один мой друг как раз
таков".
     Но вот в Америку прибыли выпуски, посвященные приключениям  Мартина  за
океаном. История литературы не  знает  ни  одного  произведения,  вызвавшего
такую бешеную злобу, какая охватила заокеанский материк. По словам Карлейля,
"Янки Дудль зашипел, как гигантская бутылка с содовой", а  Диккенс  заметил,
что "за океаном из-за Мартина одурели,  взбесились  и  ополоумели".  К  нему
приходили сотни писем с оскорблениями, с непечатной бранью - часто, впрочем,
напечатанной: присылали и газеты. Диккенс, не вскрывая, отправлял их обратно
на почту. Поток обвинений и проклятий принял такие размеры, что осенью  1843
года, когда Макриди  собрался  за  океан,  Диккенс  не  поехал  в  Ливерпуль
провожать его: об этом могли пронюхать, и актеру не поздоровилось  бы.  "Что
бы Вы обо мне ни прочли, что бы ни услышали, - писал Диккенс Макриди, -  что
бы ни сказали обо мне Вам или в Вашем присутствии,  никогда  не