Вчера, накануне отъезда из Бостона, я,  к  неописуемому  изумлению,
увидел, что мой костюмер Скотт с багровой физиономией  стоит,  прислонясь  к
вагону, и горько рыдает. Оказывается, мой письменный стол разбили вдребезги.
А между тем перевозка багажа организована отлично, и  все  было  бы  хорошо,
если бы не вопиющая небрежность носильщиков.
     Воспользовавшись его пребыванием в Америке, театры  начали  лихорадочно
переделывать его произведения  для  сцены  и  ставить  их  во  всех  больших
городах; но финансовые дела Диккенса шли так блестяще, что  он  и  не  думал
протестовать. "Мой импресарио повсюду таскает с собой огромный узел, похожий
на диванную подушку, - это бумажные деньги. В день его отъезда в Филадельфию
это уже была не подушка, а настоящий тюфяк". В  середине  января  1868  года
Диккенс приехал в город квакеров, поразив репортеров  своим  "необыкновенным
спокойствием". "Им, как видно, трудно пережить тот факт, что, когда я выхожу
на эстраду, у меня не подгибаются  колени  при  виде  грандиозного  зрелища,
свидетельствующего о величии их  нации.  Здесь  привыкли  все  устраивать  с
треском, с барабанным боем, и часто, пока я не открываю рот, никто не  может
поверить, что я и есть  Чарльз  Диккенс.  Вот  если  бы  кто-нибудь  сначала
взлетел на  сцену,  произнес  торжественную  речь,  посвященную  мне,  затем
спорхнул вниз и ввел бы меня под локоток, - тогда  другое  дело".  Почти  на
каждой витрине города был установлен его портрет,  так  что  на  улицах  его
сразу узнавали и порой поворачивали вслед  за  ним,  чтобы  обогнать  его  и
разглядеть как следует, но никто не заговаривал с ним - не  то  что  в  1842
году.
     Вернувшись в Нью-Йорк, он четыре раза  выступил  в  бруклинской  церкви
Уорда Бичера, а затем поехал в Балтимор, где, нарушив установленное  им  для
себя правило, был на  обеде  у  своего  старого  друга  Чарльза  Самнера  *.
Единственным гостем, кроме Диккенса, был его  большой  поклонник  -  военный
министр Соединенных Штатов Эдвин М. Стэнтон, который рассказал  ему  о  том,
что произошло во время последнего заседания совета министров при  президенте
Линкольне. День своего рождения Диккенс отпраздновал в Вашингтоне,  где  ему
прислали столько корзин и букетов, что вся его  комната  утопала  в  цветах.
Президент Соединенных Штатов Эндрю Джонсон  *  дважды  обращался  к  нему  с
просьбой выбрать время для визита в Белый дом, и утром  7  февраля,  в  день
своего рождения, Диккенс явился к президенту "Мы смотрели друг на  друга  во
все глаза, и каждый старался сделать встречу как можно  более  приятной  для
другого. По-моему, нам это удалось". Во второй половине дня его  хронический
катар резко ухудшился; у него пропал голос, и Самнер, застав его в  постели,
обложенного со всех сторон горчичниками, спросил "Но уж, во  всяком  случае,
сегодня-то, мистер Долби, он, разумеется, не будет  читать?"  На  что  Долби
ответил: "Сэр, я сегодня уже четыре раза говорил это дорогому шефу. Я и  сам
ужасно боюсь за него. Но вы не можете представить себе, как он меняется, сев
за свой столик на сцене".  Да,  и  на  этот  раз  к  моменту  выступления  с
Диккенсом произошла обычная метаморфоза После концерта вся  публика,  в  том
числе президент со своей семьей, министры, члены верховного  суда,  послы  и
прочие важные персоны, вскочила с мест  и  стоя  аплодировала,  пока  он  не
вернулся и не произнес коротенькую речь, после которой женщины забросали его
букетами, а мужчины - бутоньерками .
     В конце февраля стало известно,  что  президенту  Джонсону  предъявлено
обвинение в государственном преступлении за то, что он снял Стэнтона с поста
военного министра без согласия сената. Страну немедленно охватило  повальное
безумие люди ни о чем не говорили, кроме политики, и никуда не ходили, кроме
политических митингов. В ожидании, пока американцы хотя бы  частично  вернут
себе  способность  здраво  рассуждать,  Диккенс  отменил   несколько   своих
выступлений и взялся судить на состязании по спортивной ходьбе на тринадцать
миль между Долби и Джеймсом Осгудом (сотрудником издательской фирмы  "Тикнор
и Филдс"). Победил американец,  и  это  событие  было  отмечено  праздничным
обедом. Во время этого вынужденного перерыва  Диккенс  все-таки  выступил  в
городе Провиденсе. Его встречала многотысячная толпа, последовавшая  за  ним
от вокзала до самой  гостиницы.  "Такое  чувство,  как  будто  нас  ведут  в
полицейский фургон на Бау-стрит" *, -  заметил  Диккенс  своему  импресарио,
поднимаясь по ступенькам отеля между плотными рядами горожан.
     Перед самым началом поездки по западным городам над страной  пронеслись
ураганы. Везде заговорили о наводнениях, но Диккенс, понадеявшись на то, что
"у страха глаза велики", в начале марта все-таки  отправился  в  Сиракузы  и
Рочестер. После заключительного концерта в Буффало  он  устроил  для  своего
персонала маленькие каникулы, поехав вместе с ними на два дня на  Ниагарский
водопад. Это зрелище снова произвело на него такое  же  впечатление,  как  и
впервые: "Сквозь облака мельчайших брызг долина, величественно раскинувшаяся
под водопадами, казалась сотканной из лучей радуги. Меня как будто унесло  с
этой земли, и предо мной открылись  небеса...  Смотришь  и  чувствуешь,  как
слетает с тебя "кольчуга бренной плоти...". Он часами ходил по  снегу,  и  у
него опять распухла и заболела левая нога, и теперь  к  его  прочим  недугам
прибавилась хромота. Из-за  наводнения  им  пришлось  задержаться  в  Ютике.
Единственная гостиница была переполнена,  но  для  Диккенса  все  же  как-то
ухитрились найти комнату, и сюда по его приглашению собирался к  столу  весь
его персонал. За ночь вода немного схлынула. "И вот мы двинулись по воде  со
скоростью четыре-пять миль в час. Вокруг затопленные фермы, амбары, плывущие
по волнам, как ноевы ковчеги, безлюдные деревни, разрушенные мосты и  другие
признаки бедствия. Вечером я должен был выступать в  Олбани,  и  все  билеты
были проданы. Начальник спасательных работ, очень дельный малый, заявил мне,
что если кто-нибудь и может меня "доставить до места", так только он,  а  уж
если и он не сможет, значит это вообще выше человеческих сил.  Затем  откуда
ни  возьмись  явилась  сотня  молодцов  в  сапогах-скороходах  и   принялась
орудовать длинными шестами, сталкивая с путей глыбы  льда.  Следуя  за  этой
кавалькадой, наш поезд, наконец, добрался до суши и прибыл как раз  вовремя,
так что я успел прочесть и "Рождественскую песнь" и сцену суда  -  с  полным
триумфом. . Чтобы Вы ясно  представили  себе,  какое  это  было  наводнение,
достаточно сказать, что по дороге мы сняли пассажиров  с  двух  составов,  в
которых еще за сутки до этого вода залила паровозные топки. Мы выпустили  из
стоявших в воде товарных вагонов овец и другой  рогатый  скот.  Я  не  знаю,
сколько они просидели в этих вагонах - во всяком  случае,  овцы  уже  начали
поедать друг друга..." Из Олбани Диккенс направился в Спрингфилд, а оттуда -
в Вустер, Ньюхейвен, Хартфорд, Нью-Бедфорд и Портленд, завершив  свое  турне
прощальными выступлениями в Бостоне и Нью-Йорке.  Посетив  бостонский  приют
для слепых, он распорядился о том, чтобы во всех  подобных  приютах  Америки
была за его счет напечатана специальным шрифтом "Лавка древностей".
     Приехав на восточное побережье в конце  марта,  он  был  уже  на  грани
полного изнеможения, хотя ни одна живая душа не  догадывалась  об  этом.  "Я
почти дошел до точки. - писал он  Форстеру.  -  Климат,  расстояния,  катар,
поездки и напряженная работа - все это начинает  сказываться  на  мне  очень
тяжело... Изводит бессонница. Если бы выступления были назначены  еще  и  на
май, я бы, кажется, не выдержал. Никакими силами не удается заставить  людей
понять, что человек, которому твердость духа (а также винный  дух)  помогают
каждый вечер быть на высоте положения, может с минуты на минуту  сорваться".
У него пропал аппетит, и теперь его дневной рацион был таков: в  семь  часов
утра - стакан свежих сливок и две столовые ложки рома, в полдень -  коктейль
шерри-коблер и одно печенье; в три  часа  дня  -  пинта  шампанского,  перед
выступлением - рюмка хереса  с  сырым  яйцом,  в  антракте  чашка  горячего,
крепкого бульона и после десяти часов вечера - суп  и  что-нибудь  спиртное.
"За целые сутки я не съедаю и полфунта твердой пищи". Ежедневно с двух часов
ночи и до  пяти-шести  часов  утра  его  мучал  непрерывный  кашель.  "Вчера
вечером, - писал он 29 марта из Портленда, - я выпил опийной  настойки.  Это
единственное, что как-то мне помогает. Правда, сегодня утром меня из-за  нее
тошнило". В его письмах больше ничего не говорится о снотворных, но было  бы
странно,  если  бы,  страдая  от  бессонницы,  он  пренебрег  столь   верным
средством. К концу турне он хромал на обе ноги, и на прощальных концертах  в
Бостоне Долби стал провожать его на сцену и уводить с нее. "Долби нежен, как
женщина, и бдителен, как врач. Во время выступлений он теперь не  расстается
со мною: сидит на краю сцены и не сводит с меня глаз ни на минуту. Не считая
Джорджа-осветителя, он самый верный  и  надежный  из  всех,  кто  когда-либо
работал у меня". После каждого выступления, бледный как полотно, он в полном
изнеможении падал на кушетку в своей уборной  и  подолгу  лежал,  запрокинув
голову и постепенно приходя в себя. "Вы не можете вообразить,  какого  труда
мне стоит заставить себя переодеться  после  того,  как  все  кончилось",  -
сказал он как-то одному своему знакомому.
     Он закончил гастроли в Нью-Йорке, и эти заключительные чтения чуть было
не прикончили его самого. Накануне  последнего  выступления  Долби  старался
приободрить его немного, напомнив о всех его триумфах и о том, что скоро  он
будет на родине. "Дело зашло слишком далеко, -  ответил  Диккенс.  -  Я  так
измучен, что ничего не ощущаю, кроме своей усталости. Поверьте, что, если бы
мне еще предстояло выступить не один раз,  а  два,  я  бы  не  смог".  Долби
остолбенел: это был первый случай, когда "шеф" признал себя побежденным.
     18 апреля ассоциация "Нью-Йорк пресс" устроила в ресторане "Дельмонико"
банкет в его честь под председательством Ораса Грили *. Диккенс  опоздал  на
час - и это с  его  фанатическим  пристрастием  к  пунктуальности!  Нетрудно
представить себе, какие мучения он испытывал  и  чего  ему  стоило  все-таки
прийти. Ему помогли  подняться  по  лестнице,  и,  когда,  хромая  и  тяжело
опираясь на руку Грили, он вошел в зал, все увидели,  что  его  правая  нога
забинтована и что он страдает, хоть и пытается это скрыть. Во время  банкета
он сказал,  что  повсюду  его  принимали  "исключительно  вежливо,  любезно,
доброжелательно, гостеприимно и предупредительно, всегда считаясь с тем, что
по характеру деятельности и состоянию здоровья  я  был  вынужден  все  время
хранить уединение. Я торжественно заявлю об этом в специальном предисловии к
двум книгам, посвященным мною Америке. Пока я буду жив и пока мои наследники
сохранят хоть какие-то законные права на мои  книги,  каждое  новое  издание
будет сопровождаться этим предисловием". Он говорил об огромных  изменениях,
которые произошли в стране за последнюю четверть века. "Эти звезды и полосы,
развевающиеся на ветру, трогают сердце англичанина, как ни один другой флаг,
кроме флага его родины". Закончил он свою речь пожеланием, свидетельствующим
о том, что он  куда  более  зорко  смотрел  в  будущее,  чем  любой  из  его
современников: "Пусть нашу планету расколет  землетрясение,  сожжет  комета,
покроют ледники, заселят полярные лисы и медведи  -  все  будет  лучше,  чем
видеть, как снова поднимутся друг против друга две великие  нации,  с  такой
отвагой сражавшиеся за  свободу  -  каждая  в  назначенный  ей  час,  каждая
по-своему - и добившиеся победы!" Он чувствовал  себя  так  плохо,  что  был
вынужден рано покинуть банкет, а неделю  спустя  уже  плыл  в  Ливерпуль  на
пароходе, название которого - "Россия" - вряд ли могло снова напомнить ему о
странах, сражающихся за свободу.
     Какой поразительной жизнеспособностью обладал этот человек! Три дня  на
море - и хромоты как не  бывало,  катар  прошел,  бессонница  -  тоже,  зато
появился волчий аппетит. Правда, когда пассажиры спросили, не прочтет ли  он
им что-нибудь, он ответил, что  скорее  согласится  "устроить  покушение  на
жизнь капитана и провести остаток своих дней на каторге".  К  тому  времени,
как пароход подошел к берегам Англии, у Диккенса был такой цветущий вид, что
его врач "совсем пал духом", взглянув на  него.  "Господи,  боже  мой!  -  с
ужасом молвил он, отшатнувшись от меня. - Он выглядит на семь лет моложе!"
     Итоги американского турне - если не  считать  того,  что  оно  едва  не
отправило Диккенса на тот свет, - были превосходны. За  двадцать  недель  он
выступил семьдесят шесть раз, израсходовав около тринадцати  тысяч  шестисот
фунтов, получив почти двадцать тысяч чистого дохода и снискав себе еще более
громкую славу. Любому другому этого было бы достаточно, но Диккенс не мог ни
почить на своих лаврах, ни удовольствоваться заработанными долларами.


        ^TFELO DE SE^U

     {Самоубийство (лат.).}

     На родине  его  встречали  с  королевскими  почестями.  Каждый  дом  от
Грейвсвенда до Гэдсхилла был украшен флагами, а на  дорогу,  по  которой  он
ехал домой, вышли фермеры со всей округи. Гэдсхилл утопал в цветах и флагах,
и, когда в воскресенье он возвращался из церкви, хайемские звонари провожали
его благовестом до самого дома. Нет на свете ничего прекраснее, чем Англия в
майские дни, кроме, пожалуй, Англии в  апреле,  июне,  сентябре  и  октябре.
После Америки родина показалась Диккенсу раем. Он работал в  своем  шале,  а
вокруг распевали птицы, бабочки залетали в окна и порхали по комнате,  мягко
шелестели листвой деревья, и на поля причудливым узором ложились легкие тени
облаков.
     Но долго ли мог такой человек высидеть в раю! Его манил и ад -  недаром
же в нем самом было что-то бесовское! С Уиллсом произошел несчастный  случай
на охоте; он получил сотрясение мозга и навсегда  потерял  трудоспособность.
Уилки Коллинз, помогавший ему, пока Диккенс был в отъезде,  и  печатавший  в
"Круглом годе" свой "Лунный камень", не проявил особого  желания  заниматься
редакционными делами. В результате, помимо  редакторских  обязанностей,  все
чисто деловые вопросы также перешли в ведение Диккенса,  и  ему  пришлось  с
самых  азов  учиться  руководить  большим  предприятием.  Затем   предстояло
заняться  пьесой  "Проезд  закрыт",  созданной  им  совместно  с  Коллинзом.
Спектакль шел в театре "Адельфи", и с большим успехом.  Однако,  побывав  на
нескольких представлениях, Диккенс пришел к выводу, что многие сцены слишком
растянуты и что Фехтер с Коллинзом "упустили из виду  целый  ряд  выигрышных
моментов". А раз так, значит нужно ехать  в  Париж,  чтобы  посмотреть,  как
используются возможности пьесы на французской сцене.  Было  и  другое  дело.
Пока он находился в Штатах, умер  его  старый  друг,  преподобный  Чонси  X.
Таунсенд, которому он в свое  время  посвятил  "Большие  надежды".  Таунсенд
оставил Диккенсу тысячу  фунтов,  назначив  его  своим  "душеприказчиком  по
литературным делам" и поручив "издать без  каких-либо  изменений"  множество
записок религиозного содержания,  составленных  сим  джентльменом  на  благо
всего человечества на протяжении его долгой жизни. Записки были беспорядочно
разбросаны по бесчисленным тетрадям, блокнотам и  листкам,  и,  если  бы  их
действительно напечатать "без изменений",  получился  бы  просто  бессвязный
набор слов. Диккенс, который с величайшим  удовольствием  швырнул  бы  их  в
камин, чувствовал себя обязанным придать им более или менее приемлемый  вид.
Результат  его  трудов,  снабженный  его  же  предисловием,  был  озаглавлен
"Религиозные размышления", хотя сначала удрученный душеприказчик  подумывал,
уж не назвать ли этот труд "Религиозной икотой".
     Несмотря на все эти занятия, он тем же летом нашел время, чтобы принять
у себя в Гэдсхилле Лонгфелло и разъезжать  вместе  с  ним  по  окрестностям,
показывая гостю старинные здания, Рочестерский кафедральный собор,  замок  и
другие достопримечательности. Для этих поездок он нарядил двух форейторов  в
красные камзолы старинного покроя, в каких когда-то разъезжали  по  "славной
старой Дуврской дороге", чтобы американскому поэту казалось, что он попал на
праздничные  катанья  в  старой  Англии.  Случись  это  до   стейплхерстской
катастрофы, Диккенс сам правил бы лошадьми, но  теперь  даже  в  извозчичьем
кэбе его терзали "приступы необъяснимого страха". Лонгфелло был не на  шутку
встревожен из-за того, что его хозяин так  безгранично  печален.  Поэт  даже
заговорил об этом с Фехтером, и тот согласился: "Да, да! И вся его слава  ни
к чему". Изредка к нему еще возвращалось хорошее настроение, но  он  утратил
жизнерадостность, которая была когда-то  его  отличительной  чертой.  Он  не
принадлежал к числу жалких неудачников, которые  не  верят  в  счастье  лишь
оттого, что никогда не были счастливы сами, и отрицают любовь, потому что не
способны любить. Таких следует не осуждать, а лечить; ими должны  заниматься
клиники, а не критики. Этим  людям  никогда  не  понять  трагедию  Диккенса,
который страдал оттого, что жизнь его была теперь разительно  не  похожа  на
былые дни, когда он с такой полнотой наслаждался и счастьем  и  любовью.  Но
счастье  -  привилегия  тех,  кто  никуда  не  спешит,  и  Диккенс,  с   его
беспокойным, неугомонным нравом, сам убил свое  счастье.  Любовь  же  дается
тем, кто умеет довольствоваться немногим; Диккенс был слишком  требователен,
и любовь отвернулась от него.
     Осенью 1868 года он предпринял еще одно турне. Первое чтение состоялось
в Лондонском  Сент-Джеймс  Холле.  Организационной  стороной  его  концертов
ведала фирма "Чеппел", которая платила ему во время первого турне  пятьдесят
фунтов за выступление, во время второго - шестьдесят. Теперь  фирма  платила
ему восемьдесят фунтов за вечер, брала на себя  все  расходы  по  проведению
гастролей и все-таки сама очень недурно заработала на этом. Диккенс всегда с
благодарностью отзывался о великодушии и щедрости,  так  выгодно  отличавшей
"Чеппел" от иных издательских фирм. В октябре он приехал в Ливерпуль. Друзья
пригласили его на обед, но ему нездоровилось,  и  он  отправил  вместо  себя
Долби, попросив его заглянуть по дороге в книжный магазин  и  распорядиться,
чтобы ему прислали что-нибудь почитать. Долби спросил, что именно.  "Ну,  вы
сами знаете! На ваш вкус". Долби продолжал настаивать, и Диккенс сказал, что
ему подойдет что-нибудь Вальтер Скотта или... Диккенса. И Долби купил "Лавку
древностей", очень понравившуюся автору, который не читал ее уже много  лет.
Вернувшись, Долби увидел,  что  Диккенс  покатывается  со  смеху  над  своим
романом.  Оказывается,  его  рассмешили  не  столько  сами  герои,   сколько
воспоминания о  том,  при  каких  обстоятельствах  были  написаны  некоторые
страницы.  Как  знать,  не  эти  ли  дорогие  воспоминания   заставили   его
окончательно решиться покончить с собой - погубить себя, занимаясь тем,  что
он так любил? Ибо нет ни малейших сомнений в том, что, включив  в  программу
своих прощальных концертов сцену убийства Нэнси из "Оливера Твиста",  Чарльз
Диккенс приблизил свою кончину. Случайность?  Едва  ли.  Во  всяком  случае,
намеренно или нет, он сделал это собственными руками. О, без сомнения, слово
"самоубийство" привело бы его в ужас; он назвал бы  чудовищем  всякого,  кто
заговорил бы об этом. Но как уйти от фактов? Он был несчастлив. Он знал, что
рискует  жизнью,  и  все-таки  рисковал.  Значит,  в  какой-то  степени  он,
несомненно, отдавал себе отчет в том, к чему приведет его решение. Его  друг
Эдмунд Йетс  прямо  говорит  о  том,  что  это  было  самоубийство.  Это  же
подтверждается и целым рядом других обстоятельств.
     Мысль о том,