д поохотиться. Когда компания совсем  уже
было собралась выступить в путь, принесли письмо  от  Диккенса,  и  Теккерей
вручил его хозяйке. Та, развернув письмо, выбежала в холл, и  все  услышали,
как она кричит повару: "Мартин, не нужно жарить овсянок, мистер  Диккенс  не
придет". На что Теккерей  заметил:  "Я  никогда  не  чувствовал  себя  таким
маленьким  и  ничтожным.  Вот  оно,  мерило  славы!  Никаких   овсянок   для
Пенденниса! *"
     Первая трещина в отношениях Диккенса и Теккерея наметилась в июне  1847
года, когда в клубах, в Мэйфер и на Флит-стрит заговорили о первых  выпусках
"Ярмарки  тщеславия".  Повод  для  размолвки  подал  Форстер,  заметивший  в
присутствии драматурга  Тома  Тейлора,  что  Теккерей  "вероломен,  как  сам
сатана". Тейлору эта фраза показалась довольно забавной,  и  он  передал  ее
Теккерею, который  ничего  забавного  в  ней  не  нашел  и,  встретившись  с
Форстером, сделал вид, что не узнает  его.  Форстер  потребовал  у  Теккерея
объяснения этой "вопиющей бестактности" и,  получив  его,  написал,  что  не
помнит, говорил ли он что-либо подобное, и что у него самого тоже был  повод
обидеться на Теккерея, но он тогда не сделал этого. Тут  на  сцену  выступил
Диккенс,  заявивший  одному  из  друзей   Теккерея,   что   во   всех   этих
недоразумениях повинен он сам, так как "слишком уж легко шутит и  правдой  и
неправдой; забывает, чем обязан той и другой, и  не  всегда  верен  первой".
Подумав,  Теккерей  понял,  что  причиной  форстеровского  гнева  были   его
карикатуры на Великого Могола. Чтобы  не  подводить  раскаявшегося  Тейлора,
Теккерей попросил Диккенса как-нибудь уладить эту историю.  Примирение  было
отмечено банкетом в Гринвиче.
     Следующее примечательное событие случилось в январе  1848  года,  когда
Теккерей горячо похвалил "Домби и сына". Диккенс ответил: "Ваше великодушное
письмо тронуло меня до самой глубины души... Ничто, кажется, так не дорого в
этом мире, как подобный знак дружеского внимания, которым Вы наградили  меня
с такой щедростью и благородством". И все-таки его письмо  по-настоящему  не
доставило удовольствия адресату,  потому  что  за  этими  любезными  фразами
следовали совсем другие. Диккенс  писал,  что  надеется  улучшить  положение
английских литераторов, давая Теккерею понять, что его пародии на  известных
писателей способствуют как раз обратному, хотя и сокрушался шутливо,  что  в
эту комическую галерею не попал его  портрет.  Кроме  того,  автор  "Ярмарки
тщеславия" узнал, что Диккенс не собирается читать его роман, пока не кончит
"Домби". Оба добросовестно старались полюбить друг друга, но... в 1849  году
этому помешало новое, хотя и довольно ничтожное обстоятельство: Теккерей был
приглашен на торжественный банкет Королевской академии *, а Диккенс  -  нет.
На следующий  год  эта  оплошность  была  исправлена,  однако  Диккенс  сухо
отклонил приглашение. В марте 1855 года Теккерей в  одной  из  своих  лекций
горячо  отозвался  о  Диккенсе,  назвав  его  "человеком,  которому   святым
провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный". Прочитав в
"Таймсе" сообщение об этой лекции, Диккенс написал:  "...глубоко  взволнован
Вашей любезностью. Не могу Вам передать, как тепло у меня стало  на  сердце.
Поверьте, что я никогда не забуду Вашей похвалы. Я уверен, что и у Вас стало
бы светлее на душе, если бы Вы знали, как растрогали  и  воодушевили  меня".
Однако всего шесть месяцев спустя  Диккенс  написал  Уиллсу  о  "неумеренных
восторгах" Теккерея по поводу благотворительной кампании в помощь  Дому  для
престарелых,  пенсионеров,  предлагая  напечатать  на  эту  тему  статью   в
"Домашнем чтении", чтобы "от этих  вредных  умилений  по  адресу  несчастных
собратьев не осталось камня на камне". С ним согласились, и в  декабре  1855
года статья была напечатана.
     Несмотря на это, они продолжали сохранять видимость дружеских отношений
до июня 1858 года, пока  один  из  членов  Гаррик-клуба,  молодой  журналист
Эдмунд Йетс, не напечатал в журнале "Таун Ток" очерк, посвященный  Теккерею.
Вот некоторые выдержки: "Он держится холодно и  неприступно,  от  речей  его
веет либо неприкрытым цинизмом, либо наигранным  благодушием.  Его  bonhomie
{Добродушие  (фр.).}  неестественно,  остроты  его  злы,  но  сам  он  легко
обижается на других... Никто не умеет так  быстро  менять  свои  симпатии  в
зависимости от обстоятельств: в Англии он льстил аристократам, а за  океаном
его кумиром стал Джордж Вашингтон... Мы считаем, что его  слава  клонится  к
закату..." В наши дни жертва подобной "критики" быстро утешилась бы, получив
по суду солидную денежную компенсацию от автора статьи, редактора и издателя
журнала, рискнувшего ее напечатать. В те времена самое разумное было  бы  не
обращать на нее внимания. Теккерей избрал наихудший путь: узнав  имя  автора
(которому он, надо сказать, сделал в прошлом немало добра),  он  послал  ему
гневное письмо, называя очерк не только "враждебным и оскорбительным,  но  и
лживым и  клеветническим".  Он  писал,  что  бестактно  предавать  гласности
разговор, подслушанный в клубе. "Я вправе требовать, чтобы Вы  не  позволяли
себе больше комментировать в печати мои частные разговоры или, грубо искажая
правду, обсуждать мои личные дела. Потрудитесь запомнить, что не  Ваше  дело
судить  о  моей  честности  и  искренности".  Во  время  недавних   домашних
пертурбаций Йетс оказал Диккенсу кое-какие услуги. Воспользовавшись этим, он
немедленно пришел к  Диккенсу  за  советом,  взяв  с  собой  черновую  копию
ответного письма, в котором  были  названы  все,  кого  Теккерей  когда-либо
высмеял в своих романах и статьях. Диккенс сказал, что считает  очерк  Йетса
непростительной ошибкой, но что, получив письмо от  Теккерея,  Йетс  уже  не
может просить у него извинения. Что же касается  ответного  письма,  то  оно
показалось Диккенсу и недостаточно серьезным  и  чересчур  несдержанным.  Он
предложил ответить Теккерею его же словами: "Если бы  Ваше  письмо  не  было
"лживым и  клеветническим",  я  охотно  обсудил  бы  его  вместе  с  Вами  и
чистосердечно признался в искреннем желании  исправить  ошибку,  быть  может
допущенную мной. Однако на такое письмо, как Ваше, мне ответить нечем, кроме
того, что здесь уже сказано". Получив этот ответ, Теккерей послал его вместе
со статьей и копией  своего  письма  в  правление  Гаррик-клуба  с  просьбой
решить, "основательны ли мои претензии к мистеру йетсу, не идут ли  подобные
поступки вразрез  с  интересами  клуба  и  может  ли  общество  джентльменов
мириться с ними". Диккенс заявил, что правлению  не  может  быть  решительно
никакого дела до  того,  что  два  члена  клуба  поссорились.  Правление  не
согласилось  и  предложило  Йетсу  либо  "принести  мистеру  Теккерею  самые
глубокие извинения, либо уйти из клуба".  Тогда  Диккенс  вышел  из  состава
правления, заявив, что не может "исполнять тяжелые и неприятные обязанности,
которые Вы возлагаете на членов правления". "Да они совсем с  ума  сошли,  -
писал он. - Не будь у меня других забот, я  бы,  подобно  Фоксу,  "кипел  от
возмущения". Сидят там у себя на заднем дворике  и  воображают,  что  вершат
судьбы мира! При одной мысли об этом на  меня  нападает  такой  гомерический
хохот, что мои дочери слышат его из Гэдсхилла и тоже смеются до  слез...  Не
удивительно ли, что  столько  людей  согласно  быть  орудием  в  руках  этой
прелестной инквизиции в миниатюре. Какая шумиха! Представляю себе, как глупо
теперь выглядит вся эта история, да и клуб вместе с нею..."  18  июня  вышел
девятый выпуск теккереевского романа "Виргинцы".  В  нем  под  именем  юного
Грабстрита выведен Йетс,  "который,  сотрудничая  сразу  в  трех  бульварных
листках,  пишет  о  личных  качествах  джентльменов,  встречающихся  ему   в
"клубах", и о подслушанных там разговорах". Прочитав  это,  Йетс  написал  в
правление Гаррик-клуба, что не желает  ни  извиняться  перед  Теккереем,  ни
уходить из клуба, и потребовал вынести этот вопрос  на  общее  собрание.  10
июля на общем собрании было прочитано письмо  йетса  о  том,  что  он  готов
принести свои извинения членам клуба за причиненные им неприятности,  но  не
желает просить прощения у  Теккерея.  Семьюдесятью  голосами  против  сорока
шести правление подтвердило полномочия и одобрило решение  правления.  Йетса
предупредили, что он будет  исключен  из  клуба,  если  не  извинится  перед
Теккереем. Йетс  оставался  по-прежнему  глух  ко  всем  предупреждениям,  и
правление вычеркнуло его из списка членов клуба, один из которых заметил  по
этому поводу, что "умный "Й" вел себя очень неумно".
     Тогда Йетс обратился к юристу, узнав, что  может  с  полным  основанием
возбудить судебное дело против секретаря  Гаррик-клуба.  Но  прежде  чем  он
обратился в суд, Диккенс решил поговорить с  Теккереем.  Только  в  августе,
встретившись на пороге  Реформ-клуба,  они  беседовали  "как  ни  в  чем  не
бывало", и теперь, в ноябре,  Диккенс  предложил  "от  имени  мистера  Йетса
обсудить  обстоятельства  этой  прискорбной  истории"  с  доверенным   лицом
Теккерея  и  постараться  "уладить  ее  тихо,  спокойно   и   ко   всеобщему
удовольствию". Он признался, что это он посоветовал Йетсу написать  Теккерею
ответ на  его  письмо  и  выступил  в  защиту  незадачливого  журналиста  на
заседании правления. Если же его предложение по  той  или  иной  причине  не
подходит Теккерею, писал он, то "мы ничего не теряем: сожгите мое письмо,  а
я ваш ответ на него, и пусть все остается по-прежнему". Увы! В  этом  письме
оказалось больше добрых чувств, чем здравого  смысла.  Теккерей,  во  всяком
случае, принял его за доказательство скрытой вражды. "Мне было очень  горько
узнать, что в конфликте  со  мною  Йетс,  как  явствует  из  Вашего  письма,
действовал по Вашему  наущению,  -  писал  Теккерей.  -  Именно  его  письмо
заставило меня искать в Гаррик-клубе защиты от оскорблений, которые я не мог
пресечь иным способом". Он отсылал Диккенса в правление  Гаррик-клуба:  "Это
руководству клуба надлежит судить о том, возможно ли примирение между мною и
Вашим другом". Сообщив правлению о просьбе Диккенса, он сказал,  что  первым
будет рад, если удастся уладить  это  дело  полюбовно.  Но  члены  правления
разбушевались, и унять  их  было  невозможно.  Потянулись  судебные  кляузы,
завершившиеся победой правления и появлением в печати памфлета Йетса.
     Итак, подведем итоги. В этой истории все вели  себя  достаточно  глупо:
Йетс совершил глупость, написав оскорбительную заметку о человеке, с которым
часто и по-приятельски встречался в клубе;  Диккенс  -  посоветовав  ему  не
отвечать Теккерею в примирительном духе; Теккерей  совершил  одну  глупость,
обратив внимание на эту заметку, и другую, передав ее на рассмотрение клуба,
руководство которого, в свою очередь, не проявило особенной мудрости, раздув
это дело до немыслимых размеров. Всему этому можно, конечно, найти  разумное
объяснение. Йетс был молод и горяч,  Теккерей  -  болен,  Диккенс  переживал
тяжелый душевный кризис, а правление тоже страдало неизлечимым недугом: тем,
что было правлением. Следует добавить,  что,  выйдя  из  состава  правления,
Диккенс все-таки не ушел из самого клуба. Впрочем, он уже дважды делал  это:
в первый раз,  когда  в  Гаррик-клуб  был  принят  человек,  враждовавший  с
Макриди; во второй - когда приняли Альберта Смита, написавшего  на  Диккенса
злую пародию, которой тот не мог ему простить. В третий и последний  раз  он
покинул Гаррик-клуб в декабре 1865 года,  когда  был  забаллотирован  Уиллс,
рекомендованный им в члены клуба.
     История с Йетсом положила конец  так  называемой  "дружбе"  Диккенса  с
Теккереем, и надо полагать, что оба  облегченно  вздохнули.  В  начале  1861
года,  встретившись  в  театре  "Друри-лейн"  *,  они  безмолвно  обменялись
рукопожатием. "Если он смог прочесть на моем лице все, что я чувствовал, - а
такому умному человеку это нетрудно, - он знает, что я его понял до  конца",
- писал Теккерей в одном письме. Но Теккерей был человеком  нежной  души,  и
поэтому в конце 1863 года, перед  самой  его  смертью,  примирение  все-таки
состоялось.  Произошло  это  в  холле  клуба  "Атэнеум".   Теккерей   стоял,
разговаривая с сэром Теодором Мартином,  когда  вдруг  появился  Диккенс  и,
делая вид, что никого не узнает, направился мимо  собеседников  к  лестнице,
ведущей в библиотеку.  Не  успел  он  подняться  на  первую  ступеньку,  как
Теккерей повернулся и подошел к нему со словами: "Пора положить  конец  этой
глупой размолвке и относиться друг к другу, как прежде. Вашу руку!"  Диккенс
на мгновенье оторопел, но все же протянул руку, и несколько минут они  мирно
беседовали. Теккерей сказал,  что  три  дня  пролежал  в  постели  и  теперь
страдает от сильного озноба,  слабеет,  не  может  работать,  но  собирается
лечиться новым методом, - и он стал шутливо рассказывать, в чем  заключается
этот метод. Возвратившись к Мартину, Теккерей объяснил: "Не выдержал - люблю
этого человека!"  Через  неделю  он  умер,  и  владельцы  журнала  "Корнхилл
мэгэзин", который он редактировал, обратились к Диккенсу с просьбой написать
статью, посвященную его памяти. "Я сделал то, от чего рад был бы отказаться,
если б мог",  -  заметил  Диккенс  Уилки  Коллинзу.  Взявшись  за  статью  с
неохотой, он все-таки написал  ее  превосходно  -  правда,  не  удержался  и
упомянул об одной слабости Теккерея, которой  в  свое  время  наделил  Генри
Гоуэна из "Крошки Доррит": "Я думал,  что  он  напрасно  старается  казаться
равнодушным и притворяется, что не высоко ценит свое творчество. Это не  шло
на пользу его искусству".
     Пока  назревали  и  разворачивались  все  эти  события,   связанные   с
Теккереем, у  Диккенса  были  и  свои  неприятности,  причем  гораздо  более
серьезные: конфликт с издателями. Его близкий друг  Марк  Лемон,  защищавший
интересы Кэт во время переговоров о разводе, отказался напечатать в  "Панче"
диккенсовское "Обращение". Владельцы "Панча"  Бредбери  и  Эванс  поддержали
его. Диккенс с запальчивостью, свойственной человеку  с  нечистой  совестью,
поссорился с Лемоном, Бредбери, Эвансом - словом, со всеми, кто  подходил  к
его  семейным  неурядицам  беспристрастно  (или  пристрастно,   как   считал
Диккенс). Он не только велел своим детям прекратить всякие отношения с этими
людьми, но ждал, что и его "верные" друзья поступят так же. Эванс не скрывал
того, что сочувствует Кэт,  но  вскоре  Диккенс  дал  ему  понять,  что  это
сочувствие направлено не по адресу. "У меня были  веские  основания  внушить
моим детям, что их самое большое богатство - имя их отца, - писал он  Эвансу
в июле 1858 года, - что их отец счел бы себя ничтожным мотом, если бы  лично
или при их посредничестве стал поддерживать какие-либо отношения с теми, кто
предал его в час его единственной великой нужды и  тяжкой  обиды.  Вы  очень
хорошо  знаете,  почему  (с  чувством  жестокой  душевной  боли  и  горького
разочарования) я был вынужден и Вас отнести к  этой  категории.  Мне  больше
нечего сказать". Негодование его было так велико,  что  три  с  лишним  года
спустя, когда его старший  сын  Чарли  женился  на  дочери  Эванса,  Диккенс
написал своему старому другу и крестному отцу своего сына Томасу Бирду,  что
вполне  понимает  его  желание  присутствовать  на  венчании,  но   искренне
надеется, что даже и в этом случае Бирд "не переступит  порог  дома  мистера
Эванса".
     Разумеется, он не мог продолжать работать с  людьми,  которые  считали,
что он жестоко обошелся с женою. Бредбери и Эванс не пожелали отказаться  от
своей доли участия в "Домашнем чтении". Тогда Диккенс, недолго думая, вообще
положил конец этому журналу и основал новый. Он объявил, что отныне не имеет
отношения к "Домашнему чтению" и будет  издавать  свой  еженедельник.  Этого
оказалось достаточно, чтобы "Домашнее чтение"  потеряло  всякую  ценность  в
глазах читателя. Дело  кончилось  канцлерским  судом  и  продажей  газетного
имущества за 3 350 фунтов. Купил его Диккенс, и на этом его сотрудничеству с
Бредбери и Эвансом пришел конец. Придумывая название новому журналу, Диккенс
ошеломил Форстера, предложив для этой  цели  шекспировские  слова  "Семейное
согласие" *. Когда Форстер обратил его внимание на то, что это  название  не
очень вяжется с последними событиями в его  собственной  семье,  он  получил
резкий ответ: "Ясно одно; что бы я теперь ни придумал, все будет  точно  так
же извращено и передернуто самым нелепым образом". Тем не менее, поняв,  что
в словах Форстера, несомненно, есть доля правды, и перебрав  десяток  других
названий (в том числе и "Журнал Чарльза Диккенса"), он остановился на одном,
тоже навеянном Шекспиром, - "Круглый год". ("Повесть о нашей жизни из года в
год" *.) Первый номер вышел 30 апреля 1859 года. Издательство помещалось  на
Веллингтон-стрит (Стрэнд) напротив театра "Ли-цеум" * - всего  за  несколько
домов от бывшего издательства "Домашнего  чтения".  Совладельцем  журнала  и
помощником редактора  был  Уиллс.  Уилки  Коллинз  был  штатным  сотрудником
журнала до 1863 года, а затем ушел по болезни. В "Круглом  годе"  печатались
три самых известных его романа: "Женщина в белом"  (1860  г.),  "Без  имени"
(1862 г.) и "Лунный камень" (1868 г.).
     Диккенс по обыкновению с головой ушел в  работу  и  по  истечении  трех
месяцев смог отметить,  что  журнал  пользуется  феноменальным  успехом.  "С
"Круглым годом" дела обстоят  так  хорошо,  что  уже  вчера  окупились  -  с
процентами - все расходы, связанные с его изданием (бумага,  шрифты  и  тому
подобное; за все уплачено вплоть до последнего номера), и у  меня  на  счету
еще  осталось  добрых  пятьсот  фунтов  чистой  прибыли".   Этот   успех   в
значительной степени объясняется тем, что с первого же номера в журнале стал
печататься новый роман Диккенса, выходивший еженедельными  выпусками  до  26
ноября того же года. С началом "Повести о двух  городах"  Диккенсу  пришлось
немало помучиться: в феврале 1859 года он признался, что не  знает,  как  за
него взяться и с какой стороны подойти. Впрочем, это и не удивительно.  Если
человек, только что пережив семейную катастрофу, разъезжает по всей  стране,
выступая с чтением своих произведений перед огромными аудиториями,  если  он
должен организовать  и  наладить  новый  еженедельник  -  а  на  такое  дело
неизбежно уходит масса времени и сил, - его фантазия, естественно,  работает
хуже, чем обычно. А тут еще Карлейль в ответ на  просьбу  подобрать  две-три
работы по французской  революции  прислал  две  подводы,  доверху  груженные
книгами: поди-ка повозись с ними! Значительная трудность заключалась еще и в
том, что выпуски были короткими и материал приходилось сокращать. И, как  на
грех, вскоре после появления первого выпуска автор заболел,  отчего  работа,
естественно, тоже не пошла быстрее. Но с течением времени книга  мало-помалу
захватила его, и он уже писал, что "глубоко растроган и взволнован" сюжетом,
что это его лучшая вещь, что  он  мечтает  сыграть  роль  Сиднея  Картона  в
театре. Карлейль, ворча, что  терпеть  не  может  читать  книги  "по  чайной
ложечке",  объявил,  что  это  удивительная  повесть.  Впрочем,  под  словом
"удивительная" можно понимать что угодно - вполне вероятно, что  Карлейль  и
тут остался верен своей привычке: сначала похвалить книгу, а в конце сразить
злополучного автора несколькими уничтожающими словами. Вот, например, как он
отозвался о книге доктора Роберта Уотсона "История испанских королей Филиппа
II  и  Филиппа  III":  "Интересное,  ясное,  четко  построенное  и  довольно
бездарное произведение". Легко представить себе, как это было обидно! Модный
в те времена адвокат Эдвин Джеймс,  самодовольный  фанфарон,  без  сомнения,
высказался бы о "Повести о двух городах" гораздо определеннее, чем Карлейль,
узнав себя  в  одном  из  ее  героев  -  Страйвере.  Задумав  для