сын.


        ^TОДИН^U

     Когда человек задумал что-то сделать или, наоборот, не делать,  у  него
всегда найдется множество причин и для того и для другого. Диккенс  приводил
бесконечное количество доводов в пользу своего американского турне, и каждый
раз решающим были деньги. Но он не обмолвился ни единым словом  об  истинной
цели своей поездки: блеснуть перед американцами своим актерским  дарованием,
ослепить их виртуозным  исполнительским  искусством  и  вернуть  себе  былую
популярность, которой так сильно повредил  "Мартин  Чезлвит".  Ему  хотелось
поразить Америку и  заставить  ее  еще  заплатить  ему  за  это,  превратить
неприязнь в восхищение, гнев  -  в  обожание.  И  он  действительно  добился
феноменального успеха, но неслыханно дорогой ценой.
     А пока  что  корабль  "Куба"  попал  посреди  Атлантического  океана  в
штормовую полосу, и на борту его произошел один из тех эпизодов,  о  которых
Диккенс так любил рассказывать (именно такие маленькие истории, как  мы  уже
знаем, и были главным содержанием его застольных бесед). Было воскресенье, и
человек  семьдесят  пассажиров  собрались  в  салоне  на  молебен.  Внезапно
двустворчатая дверь широко распахнулась, и взорам  собравшихся  явились  два
официанта, поддерживающие под руки  пастора,  -  "в  точности,  как  боксер,
которого ведут на ринг" или пьяница по дороге в полицейский участок. Корабль
швыряло  во  все  стороны,  но  качка  не   мешала   Диккенсу   наслаждаться
происходящим:
     "Официанты выжидают удобного момента и стараются удержать  преподобного
отца, которого  сносит  назад.  Преподобный  отец,  упрямо  склонив  голову,
сопротивляется и, кажется, твердо  решил  возвратиться  вниз,  но  официанты
полны не менее твердой решимости доставить его к  кафедре,  стоящей  посреди
салона. Кафедра - переносная - скользит вдоль  длинного  стола,  нацеливаясь
прямо в грудь то одного, то другого прихожанина.  Тут  двустворчатая  дверь,
которую другие официанты успели аккуратно закрыть, снова распахивается, и  в
салон вваливается пассажир-мирянин,  помышляющий,  судя  по  всему,  лишь  о
кружке  доброго  пива.  Он  ищет  взглядом  приятеля,  зовет:  "Джо!"  -  и,
догадавшись о том, что его присутствие здесь  неуместно,  бормочет:  "Хэлло!
Очень извиняюсь!" - и вываливается обратно. Прихожане меж тем разделились на
секты, как это часто бывает во всяком уважающем себя приходе, и каждую секту
по очереди уносит в угол, где она с размаху наезжает  на  секту  малодушных,
которую унесло туда еще раньше. Вскоре  раскол  в  каждом  углу  доходит  до
предела, качка - тоже. Официанты, наконец, делают рывок вперед,  эскортируют
преподобного отца до стоящей  посреди  салона  мачты,  которую  он  обнимает
обеими руками, и выкатываются за дверь, предоставив ему вести переговоры  со
своею паствой в вышеуказанном  положении...  Комизм  ситуации  не  поддается
описанию, - заключает Диккенс, - и усугубляется непроницаемо-серьезным видом
всех действующих лиц. Я был вынужден удалиться, пока не началась служба".
     Капитан "Кубы" оказался человеком сдержанным и флегматичным, но Диккенс
пустил в ход свое уменье будить в людях общительность, и  после  прощального
обеда для пассажиров капитан произнес речь, и пел дуэты,  и  исполнил  целый
ряд сольных номеров, поразив офицеров своего экипажа,  не  подозревавших  за
ним таких талантов "Растормошив  капитана,  я,  кажется,  заслужил  на  этих
дальних берегах столь лестную репутацию..  какой  доныне  не  смог  добиться
ничем, - писал Диккенс - Боюсь, как бы сей подвиг не затмил  собою  все  мои
выступления".
     Приехав в Бостон, он увидел, что его комнаты в гостинице  "Паркер-хаус"
наполнены цветами  и  книгами.  Об  этом  позаботилась  миссис  Филдс,  жена
американского издателя Дж. Т. Филдса. Супруги Филдс делали все, что  было  в
их  силах,  чтобы  скрасить  пребывание  Диккенса  в  Америке.  Несмотря  на
бесчисленные приглашения, Диккенс не останавливался и не обедал ни  в  одном
частном доме, сделав исключение только для Филдсов, остановившись у  них  во
время одного из своих визитов в  Бостон.  У  них  в  доме  он  встретился  с
Лонгфелло, Эмерсоном и Оливером  Уэнделлом  Холмсом  *.  Миссис  Филдс  вела
дневник, а ее муж впоследствии написал о Диккенсе  книгу,  и  в  обоих  этих
источниках содержится немало интересных подробностей об их знаменитом госте.
Начал он с того, что отказался от вина за столом и от послеобеденной сигары,
сказав, как будто речь шла о времени года, что, когда наступают  чтения,  он
не пьет и не курит. Уэнделл Холмс однажды заговорил о том, как трудно  найти
подход к провинциальной публике, и вспомнил,  что  однажды  во  время  своей
лекции заметил в зале только одно  оживленное  лицо  -  это  было  лицо  его
квартирной хозяйки. "Вероятно, - вставил Диккенс, - она увидела, что на этот
раз сборы окажутся достаточными и вы сможете расплатиться с нею".  Это  была
отличная реплика "под занавес"; не дожидаясь, пока  смолкнет  смех,  Диккенс
вскочил и пожелал собравшимся спокойной ночи. На одном  из  его  выступлений
побывал Эмерсон, невозмутимый Эмерсон, который стонал от смеха, слушая,  как
читает Диккенс. "Этот гений, - сказал  он  потом  миссис  Филдс,  -  слишком
талантлив. Его талант  как  чудовищная  машина,  к  которой  он  так  крепко
привязан, что не может  ни  освободиться,  ни  отдохнуть  от  нее.  Вам  он,
очевидно, представляется в совершенно неверном свете. Вы  пытаетесь  убедить
меня в том, что он добродушное существо, симпатичное, мягкое, возвышенное  и
не придающее серьезного значения своим талантам. А я боюсь, что он всецело в
их власти. Это артист до мозга костей, откуда тут взяться естественности? Он
меня пугает! Я не могу найти к нему ключа". Но  миссис  Филдс,  по-видимому,
думала, что может. Во всяком случае, она  написала  в  своем  дневнике:  "Мы
сыграли удивительную партию в карты - нет, мало сказать удивительную,  здесь
было что-то большее .. Я даже забыла, что боюсь его".
     Порой в доме Филдсов заходил разговор о литературе, и Диккенс говорил о
своих любимых писателях и их книгах о Кобэтте *, де Квинси  *,  "Французской
революции"  Карлейля  и  "Лекциях  по  этике"  Сиднея  Смита;  о  том,   что
предпочитает Смолетта Филдингу, "Перегрина Пикля" - "Тому Джонсу". "Ни  один
человек, - сказал он о Томасе Грее, - еще не отправлялся в гости к  грядущим
поколениям с такой маленькой книжонкой под мышкой". Он был на короткой  ноге
с Шекспиром и всегда умел вовремя и со знанием дела  переврать  какую-нибудь
цитату из него "Уж близок час мой *, когда к  мучительному  сернистому  газу
вернуться должен я *",  -  произнес  он  как-то,  отправляясь  на  очередное
чтение. Говоря о спиритизме, он страшно  сердился,  что  люди  могут  верить
подобному вздору. Но о себе и собственных книгах  он  говорил  неохотно.  Он
никогда не отменял своих выступлений и  читал,  даже  когда  бывал  серьезно
болен. Однажды Филдс заявил, что за одно это героическое поведение  поставил
бы Диккенсу памятник. "Не  нужно,  лучше  снесите  какой-нибудь  старый",  -
отозвался гость. Только изредка, гуляя вместе  со  своим  хозяином,  он  мог
вскользь  вспомнить  кого-нибудь  из  своих  героев  -  "Смотрите,  какой-то
Памблчук направляется через дорогу к нам навстречу. Как бы  удрать'"  Или  -
"Вон идет мистер Микобер! Повернем  обратно,  чтобы  не  попадаться  ему  на
глаза". Но чаще всего он рассказывал о смешных происшествиях, о человеческих
странностях,  о  преступниках.  "Воображаю,  как  трудно  выбрать  тему  для
разговора с человеком, которого через полчаса должны повесить, - заметил  он
однажды. -  Допустим,  идет  дождь.  Ведь  не  скажешь  ему:  "Завтра  будет
прекрасная погода". Ему-то что за дело! Я бы, наверное,  поболтал  с  ним  о
новостях эпохи Юлия Цезаря или короля Альфреда!" * Когда турне  близилось  к
концу, у  него  обострился  воспалительный  процесс  в  ноге  и  хронический
насморк, но, несмотря на это, он был в  отличном  настроении.  Миссис  Филдс
пишет, что лишь однажды видела его раздраженным: когда Долби сказал ему, что
пришли какие-то два джентльмена и спрашивают, можно ли им войти. "Нет,  черт
побери, нельзя!" -  воскликнул  Диккенс,  вскочив  со  стула.  Миссис  Филдс
казалось удивительным, что столько людей предубеждены  против  него:  "Редко
услышишь, чтобы о нем говорили справедливо. Люди как будто не могут простить
ему того, что он всегда внушал к себе больше любви, чем другие".
     Но этому не стоило особенно удивляться; ведь зависть - не только  самое
низменное, но и самое распространенное чувство.
     Повсюду, особенно в больших городах, возникали серьезные  осложнения  с
продажей билетов. Вечером накануне дня продажи у входа  начинала  собираться
толпа. Те, кому не хотелось дрожать целую ночь от холода, посылали в очередь
своих слуг или клерков. Ранним утром улица выглядела так, как будто  на  ней
происходит гигантский пикник. Мужчины, женщины, мальчишки сидели на стульях,
лежали на матрасах или прямо на земле, завернувшись в одеяла,  и  у  каждого
была с собой закуска и бутылка с питьем.  Для  бодрости  духа  очередь  пела
песни: о Джоне Брауне и "Мы домой не пойдем до утра".  В  Нью-Йорке  очередь
галдела, ревела и горланила песни на лютом морозе всю ночь напролет,  совсем
как тот сброд, который от заката до рассвета  бесновался,  бывало,  у  ворот
Оулд  Бейли  накануне  публичной  казни.  Когда   открывалась   касса,   все
устремлялись вперед, стараясь пролезть без очереди; тот,  кто  стоял  сзади,
оказывался впереди, и завязывалась  кровавая  потасовка.  Но  вот  на  месте
происшествия появлялись полисмены (полицию заранее предупреждали о том,  что
возможны беспорядки) и, усердно орудуя дубинками, наводили  порядок.  Теперь
уже  улица  напоминала  поле  брани  после  кавалерийской  атаки.  Все   это
происходило так регулярно, что  казалось  в  порядке  вещей.  Диккенсовского
импресарио Долби поставило  в  затруднительное  положение  совсем  другое  -
спекуляция. В одни руки полагалось продавать не более шести билетов. Вначале
спекулянты  скупали  двухдолларовые  билеты,  предлагая  по  двадцати  шести
долларов за штуку. Потом, увидев, как велик спрос, они стали нанимать  людей
и ставить их в  очередь.  Таким  образом,  наиболее  оборотливым  мошенникам
удавалось  набирать  до  трехсот  билетов   по   номинальной   стоимости   и
перепродавать их по баснословным ценам. Стоило им только  пронюхать,  где  и
когда  назначено  чтение,  как  они  слетались  отовсюду,  подобно  саранче,
открывали свои "кассы", и начиналась бойкая торговля. Люди, которые не могли
позволить себе платить по пятьдесят долларов за пятидолларовый билет,  стали
думать, что все подстроил импресарио Диккенса, решивший  взвинтить  цены  на
билеты, и скоро "во всей Америке не стало человека, которого так  проклинали
и ненавидели бы, как Долби". Уже под конец гастролей  Долби  обнаружил,  что
один  из  его  же  работников,  приехавших  с  ним  из  Англии,  не   только
спекулировал сам, но был подкуплен мошенниками  со  стороны.  Его,  конечно,
уволили, но дело было не в нем, а в богатых американцах,  готовых  заплатить
своим предприимчивым соотечественникам любые деньги за то,  чтобы  послушать
Диккенса.
     Джорджа Долби Марк Твен однажды окрестил  "неунывающей  гориллой".  Это
был  простецкий  малый,  циник,  как  говорится,  "душа-человек"  -  шумный,
энергичный и честный. Долгие годы он занимался  организацией  и  проведением
концертов, лекций, театральных гастролей - одним словом, самых разнообразных
зрелищ, праздников и аттракционов. Из всех знаменитых людей, с которыми  ему
пришлось иметь дело, он был самого высокого мнения  о  Диккенсе,  утверждая,
что никогда еще не встречал такого неприхотливого, веселого,  практичного  и
добродушного человека. В самом захудалом городишке, самой скверной гостинице
Диккенс никогда не жаловался, не корчил из  себя  важную  персону,  стараясь
обратить все в шутку и безропотно  мирясь  с  неудобствами.  Он  никогда  не
приказывал и, если ему что-нибудь было нужно, говорил:  "Может  быть,  лучше
сделать  так-то,  как  вы  думаете?"  Если  Долби  обращался   к   нему   по
какому-нибудь незначительному вопросу, он чаще всего отвечал: "Делайте,  как
знаете, и не приставайте ко мне". Он очень  привязался  к  Долби,  бдительно
охранявшему своего  хозяина  от  всевозможных  поклонников  и  просителей  и
нянчившемуся с ним во время болезни, как с младенцем. Говорил Долби  громко,
не заботясь о красотах слога и не слишком  стесняясь  в  выражениях.  Слушая
его, Диккенс забавлялся от души. "И где это вас угораздило  подцепить  такое
словечко?" - спросил он, когда Долби объявил ему, что кто-то его "обставил".
Импресарио отнюдь не страдал излишней предупредительностью.  Редактор  одной
бостонской газеты обратился  к  нему  с  просьбой  поместить  в  его  газете
объявление о гастролях, обещая за  это  напечатать  любое  сообщение,  какое
Долби пожелает. Ни на обещание, ни на просьбу Долби не обратил ни  малейшего
внимания. В результате редактор все-таки поместил в своей газете  сообщение,
но уже из совсем другого источника:  "Тип,  именующий  себя  Долби,  напился
вчера пьяным где-то в городе и учинил драку с каким-то ирландцем, за что был
отправлен в полицейский участок". Другая газета - нью-йоркская - советовала:
"Пора, давно пора этому олуху Долби удалиться во мрак неизвестности,  откуда
он  вылез  на  время".  Диккенс  рассказывал,  как  его  импресарио  однажды
"приветствовала" очередь билетных  спекулянтов:  "В  Бруклине*  стоял  такой
холод, что они развели на  улице  огромный  костер.  Улочка  была  узенькая,
застроенная деревянными домами. Вскоре прибыли полицейские  и  стали  тушить
костер.
     Завязалась всеобщая потасовка,  и  те,  кто  стоял  в  хвосте  очереди,
воспользовавшись моментом, рванулись вперед и, оттеснив тех, кто стоял ближе
к дверям, побросали свои матрасы на отвоеванные  места  и  крепко  уцепились
окровавленными руками за железные прутья  ограды.  В  восемь  утра  появился
Долби с чемоданчиком, в котором он носит билеты, и его тотчас  же  встретили
оглушительным ревом: "Эге-ей! Долби! Так, значит, Чарли дал тебе прокатиться
в своей коляске? А, Долби? Ну, как он  там,  Долби?  Эй,  Долби,  смотри  не
растеряй билеты! Да поворачивайся же, Долби!" - и так далее и тому подобное.
И Долби в этом содоме  приступил  к  делу,  завершив  его  (как  обычно)  ко
всеобщему неудовольствию".
     Первое чтение состоялось 2 декабря  в  Бостоне  и  прошло  с  небывалым
успехом.  "Творится  нечто  неописуемое.  Весь   город   охвачен   повальным
безумием... Везде только и говорят о концертах и ни о чем другом  не  желают
слушать. Все сходятся во мнении, что подобного фурора здесь еще  не  вызывал
никто". Через  несколько  дней  Диккенс  мог  бы  уже  с  полным  основанием
похвастаться, что каждое чтение приносит ему пятьсот долларов, а ведь  в  те
дни семь долларов были равны фунту стерлингов. Из Бостона  он  направился  в
Нью-Йорк, где остановился в отеле  "Вестминстер"  ("Ирвинг-Плейс").  Тут  во
время его пребывания в Штатах помещалась его  штаб-квартира.  "Нью-Йорка  не
узнать. Он разросся, стал огромным. Здесь все имеет  такой  вид,  как  будто
вопреки законам природы все вещи не ветшают, а становятся все более новыми".
В Нью-Йорке очереди за билетами приняли  фантастические  размеры.  К  девяти
часам утра у кассы собиралось более  пяти  тысяч  человек,  и  официанты  из
ближайших ресторанов обносили очередь завтраками. Сначала  жители  Нью-Йорка
были несколько смущены, услышав, что их любимые герои говорят  с  английским
акцентом. Но охладить ныл ньюйоркца не так-то просто,  и  ни  один  человек,
будь он Барбиджем *, Беттертоном ", Гарриком и Кином в одном лице, не мог бы
добиться здесь большего успеха. Диккенс отметил, что со времени его  первого
приезда "здесь многое сильно изменилось к лучшему - люди  научились  владеть
собою и вести себя подобающим образом. К сожалению, в общественной  жизни  я
пока что не заметил существенных сдвигов". За то время, что он  находился  в
Нью-Иорке, в отеле часто случались пожары: "впрочем, пожары в этой стране  -
дело обычное, будничное". Первый  раз,  узнав,  что  в  отеле  пожар,  Долби
поднялся наверх предупредить Диккенса и  увидел,  что  "шеф"  собрался  лечь
спать.
     - В чем дело? - спросил Диккенс. - Отель горит. - Я знаю.
     - Знаете? Откуда?
     - По запаху. Ну, что будем делать?
     - Не представляю себе.
     - А где именно горит?
     - Точно никто не знает, но думают, что где-то в том крыле.
     - А когда, по-вашему, огонь дойдет сюда?
     - Судя по всему, утром, что-нибудь ближе к завтраку.  Горит  уже  часов
пять-шесть.
     Диккенс оделся, велел своему камердинеру Скотту собрать книги и платье,
нужные для выступлений, рассовал  по  карманам  ценности  и  документы  и  в
сопровождении Долби спустился в бар,  где  уже  собрались  другие  обитатели
отеля в самых разнообразных и немыслимых костюмах.  Источник  пожара  был  в
конце концов обнаружен, и в два часа утра вся эпопея завершилась возлияниями
"погорельцев" в номере Диккенса.
     Зима в том году выдалась на редкость  суровая,  и  у  Диккенса  начался
катар дыхательных путей, от которого он так и не смог избавиться  до  самого
конца своего турне. Четыре месяца он превозмогал болезнь, четыре месяца  его
мучали удушающий кашель, насморк, шумы в голове,  бессонница,  обмороки,  но
стоило ему подняться на подмостки и начать читать, как все недуги  мгновенно
исчезали. Иногда ему бывало днем так плохо, что казалось невероятным,  чтобы
этот человек мог вечером появиться на эстраде. Однако к  началу  выступления
он каким-то чудом оказывался в отличной форме: проходила хрипота,  в  голове
прояснялось, температура падала - он ни разу не подвел своих  многочисленных
слушателей. Он никогда не навязывал своих неприятностей другим  и  на  людях
держался так, как будто был совершенно здоров. Однажды врач сказал ему,  что
он слишком слаб и не должен выступать, так как  напряжение  может  оказаться
для него непосильным. "Если человек в состоянии встать с постели, -  ответил
Диккенс, - он уже не имеет никакого права срывать свою встречу с  публикой".
Однако он все-таки решил отменить свою поездку по Канаде и западным  штатам.
Ему сказали, что если он отменит свое выступление в Чикаго,  то  с  публикой
случится удар. "Пусть уж лучше с ними, чем со мною", - ответил он.  Узнав  о
его решении, некоторые чикагские газеты  сообщили,  что  его  брат  Огастес,
умерший в Чикаго в 1866 году, оставил вдову в крайней бедности, и  намекали,
что Диккенсу следовало бы облегчить  ее  участь,  даже  если  он  не  желает
встретиться с нею. Диккенс был вынужден заявить на страницах печати, что  он
уже содержит одну вдову Огастеса - официальную, ту, что живет в  Англии.  Он
мог бы еще добавить, что его племянник, сын Огастеса - Бертрам, получает  от
него ежегодно пятьдесят фунтов стерлингов.
     В течение нескольких недель ему приходилось читать то в Бостоне,  то  в
Нью-Йорке,  и  поездки  туда  и  обратно  отнюдь   не   способствовали   его
выздоровлению. В душных вагонах с наглухо закрытыми окнами  ему  становилось
совсем плохо, да и порядка на железных дорогах  было  меньше,  чем  двадцать
пять лет назад. "По пути мы переезжаем через две реки,  и  каждый  раз  весь
состав с лязгом и грохотом въезжает на огромный паром. По реке ходят  волны,
паром качает (на железных дорогах этого, как известно, не случается).  Потом
с тем же лязгом и грохотом состав либо  подтягивают  вверх,  либо  скатывают
вниз. Вчера на одной такой переправе нас  подтянули  на  такую  высоту,  что
лопнул канат, и один вагон покатился назад, на паром. Я  мгновенно  выскочил
из вагона и за мною еще два-три пассажира, но остальные и в ус  не  дули.  С
багажом обращаются совершенно варварски. Почти все мои упаковочные ящики уже
разбиты.