подробностей  счастливо   сопрягается  с   благопристойными
правилами  жанра  и  позволяет  отсылать  читателя  к  сюжетам,  никогда  не
происходившим  с  нашими героями,  но  зато многократно повторенным  изящной
словесностью, благодаря чему эти  сюжеты служат вымышленными аналогиями  тех
действительных событий их частной жизни, которые  мы  желали бы утаить, даже
если бы они были известны.
     Конечно, оправдывая  свое поведение доставшимся нам  жанром, мы рискуем
услышать упреки в самообмане, в самонадеянности или в легкомыслии...
     Конечно, если не ведать о частной  жизни любезных  нам лиц, можно скоро
выпестовать  ложные  о  них умозаключения, и в итоге привязанность к  ним, в
сущности, будет  родом любви к самим  себе -- любви не к  ним, а к чувствам,
ими в нас вызванным...
     Конечно, нельзя сравнивать преданья старины глубокой и преданья старины
недавней, ибо первые занимают ум скорее тем, какую они  связь  имеют с общим
порядком бытия,  нежели тем, какие предупреждения несут  ближайшему младшему
поколению...
     Конечно,  не  будь  писем, дневников,  мемуаров,  что стало бы  с нашей
памятью?.. Чьи образы она сохранила бы?..
     Конечно,  даже  иные  свойства тела --  скажем,  рюматизмы  в ноге  или
склонность к  головным болям  -- необходимо должны быть  упомянуты, коли они
были  присущи человеку, не просто оставившему мир, но оставившему в сем мире
отзвук своей душевной жизни...
     Словом,  противоречий  очень  много.  Мы с  любопытством  рассматриваем
автографы. Воображение, оживленное  поэзией  формулярных списков, прошений и
ходатайств, навязывает истинной повести чужие  жанровые привычки, склоняя ее
то в область исторических реконструкций, то в область логических домыслов на
счет мотивов  поведения и причин желаний.  Страницы, испещренные год от года
портившимся почерком Аврама Андреевича и уже с  юношеских лет отвратительным
почерком его старшего сына, бумага, одушевленная  тенями  людей,  выводивших
теперь уже выцветшие  строки, превращают  сочинителя  из  свободного поэта в
педанта,   разгадывающего  тайны   чужой  скорописи  и  переводящего   ее  в
типографски набранный текст.
     Но мы  уповаем на  память  нашего жанра,  теснящего  все  педантические
выходки  за  пределы   своих  владений  --  в  примечания  --  и  решительно
противоборствующего логическим умствованиям.
     Тень есть тень: она не может нам возразить, но и не нам ее догнать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     Будем считать,  что  весною  808-го  года Боратынские выехали из Мары в
Голощапово.  После этого  след  всего семейства  потерялся, и,  что  с  ними
происходило в течение следующих полутора лет, -- темно представляется.
     Лишь  к концу  ноября 809-го года,  как раз в ту пору, когда  император
Александр ехал через Тверь в Москву, след отыскался: в Москве,  в Кленниках.
Когда  они  туда  приехали  --  неведомо. Известно лишь то,  что в  том году
Александра Федоровна принесла дочь Наталью, а в ноябре Аврам Андреевич снова
разболелся: "Я так было сделался болен, что еще  и до сих пор  с постели  не
схожу. Жестокая простуда сделала внутренний ревматизм".

1810
     В какое-то  мгновение бытия  -- в яркий день, среди счастливой природы,
вдруг, по  непостижимому сцеплению внутренних  образов,  именно тогда, когда
душа  менее  всего склонна к меланхолии,  -- дитя,  забавляясь  какой-нибудь
своей  невинной  ребяческой  игрой,  бывает  поражено  мыслью,   что  и  оно
когда-нибудь умрет. И  хотя тысячу раз  оно.  слышало или  читало о смертях,
хотя  отлично  знает, что блаженные  души  обитают  в  горних  селениях,  --
мгновение это ужасно, потому что  одно  дело --  знать, что где-то  там есть
смерть,  и  совсем  другое -- представить смерть собственную.  Это то  самое
мгновение, когда становится непонятно, что такое я и почему я -- это я. Зато
становится  ясно,  что  я,  только что сидевший на скамейке  у пруда,  потом
игравший в горелки  с младшими братьями и  затем  выучивший  для  завтрашних
классов французский  сонет,  --  этот я  существует  отдельно  от пруда,  от
младших братьев,  от сонета; пруд и сонет  останутся, а я -- исчезнет. Более
того,  если  сейчас, сию  секунду, встать к обрыву и броситься  вниз, этот л
сейчас и умрет. Понятно, когда тело  видит все вокруг глазами,  а как увидит
душа, оставшаяся без умершего тела, это все вокруг? Ведь у нее нет глаз. Как
же  она станет присутствовать здесь? Как и чем видеть, чувствовать, внимать?
А если ее не будет здесь, то как выглядит там, куда она перенесется?
     Этот жуткий миг познания контуров бытия, конечно, целебен -- но увы! --
лишь тем, что отныне мы смотрим на жизнь раскрытыми веждами. Он ужасен, этот
миг, ибо отныне жизнь отравлена привкусом  смерти, и  чем  далее, тем  более
наша просвещенность все  основательнее будет разрушать маменькино  утешение:
"Есть бытие и за могилой!" Кто его видел  и  где оно, это бытие? Почему душу
не видно  так же, как тело?  Каким телом  она обрастет  там, за могилой? Чем
глубже  вдумываться  в  эти  вопросы, тем меньше шансов  получить  ответ,  и
тягостное недоумение не даст поверять в смысл собственного бытия.
     И  чем дальше  мы  живем, тем  настойчивее жизнь окружает  нас ужасными
подтверждениями своей скоротечности. Люди, чье бытие имело для  нас значенье
некоей гарантии прочности мира  и  к чьему существованию  рядом  мы привыкли
настолько, что  оно стало  несомненной частью нашего, вдруг  лежат холодны и
неподвижны, а мы ничего не  можем сделать для того,  чтобы они жили еще.  Мы
смотрим на их детей и можем утешиться  только тем, что они  либо не пережили
еще мысли  о смерти,  либо  эта мысль пока, за  малостью  их  лет,  способна
укротиться наивной силой растущих мышц, не дозволяющих им  выплакать  своими
слезами собственную  жизнь, -- последнее право может разрешить  себе  только
тот,  для  кого следующим  подтверждением бессмысленности  мира  станет своя
смерть.
     Александра  Федоровна  не  имела  такого права: на  руках ее оставались
дети, и она была тогда уже шесть месяцев, как  снова брюхата. 21-го марта ей
исполнилось 33 года.

     * * *
     "Александра Федоровна  Воротынская  с душевным прискорбием объявляет  о
кончине супруга своего,  Абрама  Андреевича,  последовавшей  сего  марта  24
числа,  в 8  часов  пополуночи. Вынос  тела и отпевание  будет в  приходской
церкви Николая Чудотворца, что в Клинниках, марта 26 числа, в 9-м часу".
     Похоронен он был на кладбище Спасо-Андроньева монастыря.

     * * *
     12-го июля  Александра Федоровна родила дочь Вариньку. Оставшуюся часть
810-го  года до апреля -- мая 811-го Александра Федоровна прожила с детьми в
Москве.

1811
     Кажется, Бубинька находился при ней неотлучно  все  время. Впрочем,  он
уже перестал быть Бубинькой. Ему шел 12-й год, и он был пажом его величества
в  Пажеском  корпусе,  куда  высочайшим  повелением  его определили вместе с
Ашичкой 7-го  сентября 810-го года. Разумеется, в  корпус они не являлись, и
Петербург видели пока только на гравюрах.
     Итак, Бубинькой он  быть перестал. Маменька звала его отныне  Евгением.
Он  изучал для корпусного  экзамена  серьезные науки,  он читал  "Илиаду"  и
зарифмовать по-французски 20--30  строк, соединяя, скажем, кtre и peut-кtre,
dйfendre и tendre, bontй и beautй, Flore и Aurore *, было для него занятием,
не требовавшим многих усилий. Фантазия его бодрствовала, но французская речь
не  умела  выбиться  из   оборотов,   проторенных   несколькими   грамотными
поколениями, а русская была неразвита, ибо и с маменькой и с monsieur Boriиs
-- самыми частыми своими собеседниками -- он беседовал по-французски.
     * Быть и может быть, защищать  и воздевать, доброта  и красота, Флора и
Аврора (фр.).

     Хотел бы он, к  примеру, живописать их майское  путешествие из Москвы в
Мару  гармонично  и  изящно.  Как-нибудь  так:  "Выехав  из  Москвы,  увидел
приятнейшие  места...  От  Коломны до Рязани я  ехал  садом, и прекраснейшим
садом! День был  воскресный, и  нарядные поселяне веселились и пили пенистое
вино... Вечер был самый теплый и  приятный.  Прямо  передо мною простиралась
большая равнина, усеянная рощицами, деревеньками и уединенными домиками..."
     Но уже в этом возрасте он не умел длинно изъясняться русской прозой. Да
и сами искусство с  его возвышенным обманом не давалось на русском языке: не
было слов. И вместо: "Сидя под  тению дубов, слушая пение лесных птичек, шум
реки и  ветвей, провел я несколько  часов в каком-то сладостном забвении" --
получалось: "Разкажу вам... как великий путишественник. Мы выехали из Москвы
в  6 часов по  полудни и  разположились: маминька и тетинька * в карете, я и
monsieur Boriиs в колязке,  а маленькие дети в другой карете в брычке и двух
повозках ехали  постели и говядина и  так мы выехали из Москвы. В сей день с
нами ничего важного  не  случилось что от пыли только  мы все чихали, но как
приехали  на  станцию то  от хорошего куска  курицы все позабывали и  так мы
дотащились  щастливо  до Коломны.  Когда  мы  выехали из Коломны то колесо у
колязки начало танцавать. так что  на всяком шагу боялись  упасть,  впротчем
дорога была щастлива. так мы приехали".
     Ни Flore,  ни Aurore.  Зато, оказывается, он  уже умел увидеть  себя --
отчасти, конечно, -- сторонним взглядом насмешливого наблюдателя. Посмотрим,
что из этого выйдет.
     * Катерина Федоровна Черепанова.

     * * *
     В Мару они вернулись, вероятно, к  лету 811-го года, осенью или зимой к
ним  в  соседство -- в Вяжлю --  перебрался  Богдан  Андреевич  и  тогда же,
видимо, Катерина Андреевна.

1812
     А весной Катерина  Федоровна повезла Евгения в  Петербург, чтобы отдать
его в пансион для приуготовления к экзамену в Пажеском корпусе.

ПЕТЕРБУРГ
     О! не знай сих страшных снов...
Жуковский
     Петербург  поражал  недальностью  расстояний, суетливыми людьми, быстро
идущими  по  набережной, и  тяжелыми серыми  колоннами,  частью  высящимися,
частью лежащими на земле.
     Стоял апрель, и теперь было ясно, куда стремились тучи, проходившие над
Марой, и почему они летели с севера так быстро и неровно: здесь,  на севере,
все тучи летят неровно, ибо ветер дует недружески.
     Вы вышли на прогулку, и с вас сорвало шляпу, обдало пронизывающей кости
сырой  волной, потом  спрягалось за  углом, чтобы,  выскользнув сбоку, снова
напасть на вас.
     Ветер  налетает,  поднимает, несет  куда-то в угол  небесного потолка и
затем  с  размаху  швыряет  обратно  на  землю. Очнувшись,  вы оглядываетесь
вокруг: берег -- плоский и болотистый; река; впереди  за рекой -город. Сияет
шпиль.  На берегу -- перевозчик. -- "Что  это за город?" -спрашиваете вы, не
вполне доверяя своим глазам. -- "Это город Петербург", -- говорит перевозчик
в  домотканой  рубахе  с  засученными по локоть рукавами. -- "Перевези  меня
туда", -- велите вы и даете гривенник.  Три взмаха весел, и Петербург уперся
берегом в  нос лодки. --  "Пожалте,  барин". -- В Петербурге все  не так,  а
наоборот. И дома иные, и люди ходят наоборот. На вас они смотрят странно, их
дети  показывают  своими  пальцами в  вашу  сторону.  В  двери  кондитерской
невозможно войти -- они открываются и закрываются постоянно,  люди  входят и
выходят,  но  и двери  сделаны наоборот, и люди идут наоборот. Тяжелая тоска
погружается  в  вашу  душу.  --  "Барин  фокусник?"  -  спрашивает  будочник
наоборот, поправляя ус и удивляясь. -- "Нет, нет". -- Надо успеть  к  звонку
колокольчика, которым  извещают  начало классов.  Уже  два  часа,  как вы  в
Петербурге, а  звонка все нет.  Наверное, наводнение. Да, та лужа, на  самом
деле не лужа, а  разливающаяся Нева. Вот она ползет, как туча, по улице.  --
"Извозчик, извозчик!  Мне  на Садовую!"  -- "Je ne vous comprends pas" *, --
отвечает извозчик на ходу, и лошадь его убыстряет бег. Вы стараетесь убежать
от наводнения,  и хорошо, что  Петербург такой  маленький,  и  вот  снова то
место,  где по-прежнему сидит перевозчик. --  "Скорее! Скорее на  тот берег!
Наводнение!"  -"Тот берег, батюшка  барин,  был да  весь вышел.  Бона!" -- И
впрямь, нет другого берега -- море, сизое, сплюснутое сплошной тучей,  катит
тяжело-свинцовые волны. -- "Едем! Будь что суждено!"
     * Не понимаю (фр.).

     ...Не успел он  проплыть несколько миль, как  поднялась  ужасная  буря.
Море ревело,  волны воздвигались до самых  облаков, и сильным  порывом ветра
опрокинуло корабль, который со всем грузом и людьми...

     * * *
     Любезная  маменька. Я получил ваше письмо и  благодарен вам  за него, я
благодаря  бога  здоров.  Ах,  маменька,  --  что  за  прелесть -- Нева  уже
очистилась ото  льда,  сколько лодок и парусов, сколько  кораблей, но  между
тем, маменька, без вас все кажется мне бесцветным; ибо когда я уезжал, я еще
не чувствовал всей печали,  которую принесет наша разлука, я не познавал ее,
но теперь, маменька, каково же различие.  Петербург поразил  меня  красотой,
все  вокруг  кажется  мне блаженствующим, но  у  всех здесь  свои  матери; я
надеялся, что смогу радоваться с  товарищами, но нет, каждый играет с другим
как  с игрушкою, без дружбы, без привязанности! Какое различие с  тем, когда
мы  были вместе с вами! В последние дни, пред отъездом, несмотря на печаль и
чувствуя еще наслаждение быть с вами  вместе, я,  откровенно говоря,  думал,
что мне будет много веселее со своими сверстниками, чем с маменькой, ибо она
взрослая, но увы, маменька, как я ошибался; я надеялся обрести дружбу, но не
обрел  ничего, кроме  равнодушной  и  неискренней  учтивости,  кроме  дружбы
корыстной: когда у меня было яблоко или что другое, моими друзьями были все,
но потом, потом  все как пропадало, но, маменька, у  меня более  нет времени
писать к вам; прощайте, будьте здоровы. Обнимаю всех.
     Евгений.
     * * *
     Здесь,  в  Петербурге, жили  дядюшка  Петр  Андреевич  и  дядюшка  Илья
Андреевич  с  женой  Софьей Ивановной. Здесь были  даже ровесники -кузины  и
кузены  из-под Белого -- Кучины, Алексашинька и Варинька  (Вашичка) и, может
быть,  Алексашинька Рачинский.  В  домашнем  быту  он  не  страдал.  Но  ему
необходим был друг по сердцу, по мечтам.
     * * *
CAHIER FRANЗOIS
appartenant а Eugиne Boratinsky 1812 22 Mars *
     Je  reзois souvent des nouvelles de  mon ami et  toutes  les fois il me
parle de vos frиres qu'il voit journellement a ce qu'il me dit.
     Я часто  получаю  известия от  моего  друга, и он всякой раз  говорит о
ваших братьях, которых, по его словам, ежедневно видит.
     * Тетрадь французская. Принадлежит Евгению Боратынскому. 1812. 22 марта
(фр.).

     Ты думал,  что  сей  человек  тебя  любил,  потому что  он тебя  ласкал
беспрестанно.  А я говорил  всегда,  что он искал только тебя обмануть, и ты
видишь теперь, что я был прав. -- Мы  обыкновенно знали  хорошо  наши уроки,
когда  мы были в пансионе, а вы почти никогда не знали ваших, отчего учителя
нас  любили, а вас нет. -- Вы  хочете, чтоб  с вами  поступали ласково, и не
поступаете  соответственно  так. Вы  сами  виноваты, ежели с вами  поступают
строго. --  Не успел он проплыть несколько миль, как поднялась ужасная буря.
Море ревело...

     * * *
     Маменька писала в Петербург, вероятно, с  каждой почтой, требуя от него
отчета о жизни, от Петра Андреевича рассказа о сыне.
     Что Петр Андреевич мог рассказать? -- Жив и здоров. Не болен. Весел. --
От  пансиона  не  в  великом  восхищении,   но  кому  ученье   нравится?  По
воскресеньям,   когда  приходит  из  пансиона,  видится  с  Алексашинькой  и
Вашинькой   Кучиными.   Что   еще?   --   Сердце   сорокалетнего   холостяка
нечувствительно  к  таким  мелочам,  как  желтый  цвет  глазных  белков  или
лихорадка на губе.
     Вероятно,  Александра  Федоровна сердилась на сына, не  получая от него
успокоительных известий. Ей хотелось быть уверенной в том, что ему хорошо.

     * * *
     Любезная маминька. Вы  мне  говорите, чтоб я вам  писал обо всем, что я
учусь. Хорошо, я вам обо всем этом напишу. В географии теперь я скоро Европу
кончу,  а  после каникулов начну  Азию.  Я все хорошо  отвечал  на те земли,
которые я  учил, и начал продолжение того, что  я учил у вас, но  как  у нас
очень сокращенно, то  в 3  месяца  я ее  успел окончить.  Мы синтаксис  учим
наизусть, а что касается до подробностей, то мы их читаем. В истории я начал
с пунических войн, а по-немецки я могу кое-что переводить и начинаю говорить
немного.  По-французски я делаю переводы  и сочинения на  какой-либо предмет
так  же как  по-русски,  рисую же  я головки и я стану рисовать  в  каникулы
что-нибудь и вам пошлю, а в каникулы стану я учить геометрию и на скрыпке. С
Вашинькой  и Алексашей  я  вижусь всякое воскресенье, а  в  каникулы  станем
вместе гулять.  Прощайте,  любезная маминька, будьте здоровы.  Целую Ашичку,
Вавычку, Сошичку, Сашиньку, Наташу и Вариньку. Дядиньке Богдану Андреевичу и
тетиньке Катерине  Федоровне и  Катерине  Андреевне  целую  ручки,  также  и
Варваре Николаевне, Александре Николаевне, Авдотье Николаевне свидетельствую
мое почтение и благодарю усердно за письмо. Кланяюсь M.Boriиs.
     Евгений

     * * *
     Где-то  далеко, неожиданно и  вдруг, началась война. Скоро в Петербурге
никто  уже  не  говорил  по-французски.  Ополченье под  командованием  графа
Витгенштейна  выступило  из   столицы  навстречу  неприятелю.  Дороги  стали
небезопасны. Почта сделалась неисправна.
     Дядюшка  Петр  Андреевич  должен  был  сказать  племяннику,  что  далее
Витебска  и Полоцка француз  не пройдет.  Дядюшка Илья  Андреевич должен был
сказать, что  ему, наверное, дадут эскадру, и,  когда сухопутные армии будут
теснить француза  к  Ла-Маншу, наши морские  силы, соединясь  с английскими,
высадят десант в Бордо. Маменька в  письмах, вероятно, просила привезти сына
домой.
     И уже западные губернии разорялись полчищами нового Атиллы. Текли стада
волков  России грудь  терзать.  Сердца  замирали в тревоге, сердца рвались в
бой. Из  Петербурга  в Олонецкую губернию начали потихоньку  вывозить важные
бумаги. В пансионе наступили каникулы. Вести  из армии доходили  нестройные.
Французы между тем заняли Смоленск и подступили к Москве.
     В Пажеском корпусе приготовили досрочный выпуск  в армию. Чуть ли  не в
тот  день,  когда   случилось  Бородинское  сражение,  в  корпусе  состоялся
выпускной экзамен,  и  38  бывших  пажей,  теперь  прапорщиков,  устремились
навстречу смерти, а на их место в корпус были определены новые.

     * * *
     В  Пажеский  Его  Императорского  Величества  корпус  От генерал-майора
Боратынского
     ПРОШЕНИЕ
     Желая  доставить  благородному  юношеству  воспитание и  обучение  сыну
покойного  брата  моего  генерал-лейтенанта  Абрам  Андреевича  Боратынского
Евгению, определенному по  высочайшему повелению в оный корпус в пажи, коему
ныне от роду тринадцать лет * прошу оный корпус о принятии  упомянутого сына
покойного  брата моего  в  число пансионеров  на собственное  содержание,  с
получением от  меня следующего числа денег по пяти сот рублей в год, которые
по  назначению корпуса  имею всегда взносить сполна в течение генваря месяца
каждого наступающего года из имеющегося собственного моего капитала. Августа
31-го дня 1812 года
     Генерал-майор Петр Боратынский.

     * * *
     Его превосходительству Ф. И. Клингеру
     Милостивый государь мой Федор Иванович!
     По числу открывшихся  в Пажеском корпусе  ваканций  Государь  Император
Высочайше повелеть  изволил поместить  ныне в  сей  корпус  пансионерами  на
собственное  содержание пажей:  Николая Тухачевского,  Николая  Киреевского,
Дмитрия  Ханыкова,  Александра и Иосифа Миклашевских, Петра Резанова,  Петра
Вульфа, Павла Смирнова, Александра и Михаила Козловских,  Бориса  Фока (сына
генерал-лейтенанта),   Николая   Воейкова,   Дмитрия   Балашова,  Александра
Звегинцова, Павла  и  Александра  Креницыных, Михаила  Милорадовича, Платона
Голубцова,  Петра  Бекле