ь    пржемыслский,   родил    сына    Петра.
Сигизмунд-Август,  король   польский,  приблизил   Петра  Боратынского.   За
возвышенье свое  Петр был  удостоен в  1558-м  году погребенья в Королевском
соборе в Кракове, о чем гласила в былые времена  надпись на могильном камне:
"Петру Боратынскому,  кастелану Бельсина  и  капитану  Самбора,  отмеченному
знатностью и воинской славою,  происходящему  из славнейшего по  отцу своему
рода, знаменитого мудростию, красноречием и добродетелями духа".
     VI.   Сын   Петра   Иван   (по-польски   --   Ян),   украшение    двора
Сигизмунда-Августа, оставил земное поприще в 1584-м году.
     VII. Сын Ивана Петр скончался в 1620-м году. Некое предание гласит, что
сей Петр, хотя и был того же рода, но не  был сыном Ивана-Яна, который умер,
не  оставив потомства.  Быть  может, так. Но  родословные  суть знаки рода и
достоинства, а не телесного  сходства,  и чьим бы сыном ни был сей Петр,  он
был Боратынским и ему надлежало стать отцом следующего Ивана Боратынского.
     VIII. Сей Иван Боратынский, сын Петра, пришел в Россию при царе Алексее
Михайловиче  и  принял  православный  закон. Он  получил  во  владение  село
Голощапово -- в полутораста верстах к северу  от  Смоленска,  возле крепости
Белой  на  речке  Обше.  В  1708-м  году  Иван  Боратынский  почил,  оставив
Голощапово сыну Павлу.
     Павел родил Якова и Василия и умер.
     X. Пока Василий был мал, Яков  забрал себе все владение родителя. Когда
Василий вырос, братья заспорили  о деревнях. В  1742-м  году  Василий  через
Вотчинную  коллегию  получил законную часть наследства. У  Василия Павловича
были четыре дочери: Анна, Надежда, Ефросинья и Елена -- и сын: Андрей.
     XI.  Андрей  Васильевич жил  в Голощапове и  имел  семь  детей: Аврама,
Богдана, Петра, Илью, Александра, Марию, Екатерину.
     XII. Аврам был старший  сын и имел семь детей:  Евгения, Ираклия, Льва,
Сергея, Софью, Варвару, Наталью.
     XIII. Евгений был старший сын.
     Итак, всех родов от Димитрия до Евгения тринадцать родов.
     У Евгения были свои дети. У детей Евгения -- свои дети. У тех свои. Род
Боратынских существует по сей день.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     От отставного поручика
     Андрея Васильевича Боратынского
     Объявление
     ...Прадед  мой родной Иван Петрович Боратынский  служил вечно-достойной
памяти Его величеству государю  царю Алексею  Михайловичу, а дед  мой родной
Павел  Иванов  сын  Боратынский  служил  блаженной  и  вечнодостойной памяти
государю  Петру   Алексеевичу...  Я  же,  именованный,   начал   служить  Ея
императорскому величеству с 1753 года в полку Смоленской шляхты рядовым...

ГОЛОЩАПОВО
     В 765-м году, 27-ми лет, Андрей Васильевич вышел в отставку и стал жить
в Голощапове.  Тут  он влюбился  безоглядно в  Авдотью  Матвеевну  Яцыну  из
заречного Подвойского.  Но Матвей Яцын  сосватал дочь за другого  и в скором
времени  насильно  вез  ее  венчать.   Когда  проезжали  мимо  голощаповской
мельницы,  Авдотье Матвеевне стало  дурно;  ее  вынесли и положили на траву.
Жених,  ехавший впереди,  придержал  своих  лошадей,  но, увидав,  что возле
невесты отец,  отправился далее. Когда экипаж его  скрылся из виду,  Авдотья
Матвеевна  спросила  папеньку:  --  "Какой  он будет мне муж,  если  даже не
захотел  остановиться, видя,  что мне дурно?"  -- Матвей Яцын в решениях был
непреклонен.  Авдотью   Матвеевну  отнесли  в   отцовский   берлин,  лошадей
поворотили и вернулись назад в Подвойское.
     Нового жениха Матвей скоро не приискал, а Андрей Васильевич, видя в том
обмороке знамение судьбы, не терял  надежд. Он увез Авдотью Матвеевну тайно:
переоделся  конюхом  и с  одной  лошадью прошел на  яцынский  двор;  Авдотья
Матвеевна  вышла; Андрей Васильевич помог ей сесть на лошадь, вспрыгнул сам,
дернул поводьями и был таков.
     Прошло время. Авдотья Матвеевна принесла сына;  его  именовали в память
Авраамия Смоленского. Вторым  сыном был Петр; затем были  еще три сына и две
дочери.
     Андрей Васильевич желал  сыновьям лучшей доли и хлопотал о приеме  их в
лучшее  место  -- в  петербургский  Сухопутный  шляхетный  корпус.  Но  туда
устроили  только  младшего  Алексашиньку в  начале 790-х -- и  то  с помощью
старших  детей, к той поре  обретших силу,  Богдан и Илья попали  на  остров
Кронштадт -- в Морской корпус: образование то место не посещало -- зато было
много розог. Аврам и Петр начинали жить нижними чинами в гвардии.
     Матвей Яцын умер. Вдова его Варвара Львовна, матушка Авдотьи Матвеевны,
вышла  замуж за  г-на Жегалова.  Яцынские угодья стали делить.  Спорное дело
тянулось  лет десять.  В  конце  80-х  --  начале  90-х  Боратынским  отошло
Подвойское. К  этому времени все сыновья уже были в Петербурге, старшую дочь
Марию  определили  туда  же  --  в  Смольный  на  воспитание.  Говорят,  шум
подвойской березовой рощи  производил  в  Авдотье  Матвеевне  унылую печаль:
осеннее  очарование  было ей в тягость, февральские оттепели ложились камнем
на грудь. "О меланхолия!" сказали бы в столичных журналах. Однако журналов в
Голощапове не получали.

АВРАМ
     ...They were of fame And had been glorious in another day.
Byron *.
     Абрам   Андреев   Боратынский.   Из   российских   дворян   Смоленского
наместничества Вельского уезда. В службе
     капралом
     785 Февр. 2 Лейб гвардии в Преображенском полку Подпрапорщиком
     785 Март 1 Переведен в Семеновский полк
     Каптенармусом
     785 Мая 15 В том же полку
     Сержантом **
     785 Нояб. 21 В том же полку
     "Российской грамоте читать и писать умеет и математике знает.
     * Они  были славны и  прожили  свой  век  окруженные  почестями. Байрон
(англ.).
     ** Сержант -- старший унтер-офицер.

     Петербург поражал недальностью  расстояний: вместо выси небесной и шири
полевой взор упирался в речку Фонтанку: Семеновский полк, куда попали  Аврам
и  Петр, имел  стоянку  близ ее сырых берегов. Толку  от службы в гвардии не
было  никакого: чины выслуживались  мучительно  медленно, для повышения  или
перевода в армию * требовались деньги. Но откуда ж их взять? -- и будущее не
рисовалось в воображении, заслоняясь существенностью, сухой и непламенной.
     * В армию из гвардии переводили двумя чинами выше.

     22 апреля 1787 году.
     Милостивые государи батюшка и матушка.
     ...О себе честь имеем донести, что мы, слава  богу,  здоровы,  и время,
которое мы здесь препровождаем, очень  хорошо разделено от наших командиров:
надобно всякой день в 3 часа встать в строй и после обеда тоже, дневать день
и трое суток подряд, да еще для закуски всякой караул в сутки... Вот правило
монашеское,  которое  мы  исполняем  поневоле,  живучи в мире. Я  думаю,  вы
рассуждаете, что мы обременены великою прискорбностью, и за несносность оное
считаем, но вместо того сие для нас малейшее зло, мы совсем и не примечаем и
так к оному привыкли, что и  беспокойство об оном почитаем  за излишнее.  --
Надобно  иметь достойный человеку предмет огорчения, чтоб о  чем можно  было
ему предаться печали, но и то умеренной, дабы не понизить своего звания. Как
скоро сие воображение будет иметь человек, то будет иметь и спокойный дух, а
в спокойствии  нет  иной дороги, как  преодолением  досад и  огорчения... --
Денег же у  нас давно нет. Однако мы вас об оных и не беспокоим. Что делать?
Как-нибудь покуда что будем перебиваться...
     Ваши, милостивых государей всегда покорнейшие дети и покорнейшие слуги
Абрам Боратынский и Петр Боратынский.

     * * *
     Между тем  младшие  братцы Богдан  и  Илья вышли  из  Морского  корпуса
гардемаринами,  а Аврам и  Петр все мыслили выбиться из злополучной гвардии,
ставшей  для них родом  ссылки. Война с Швецией,  открывшаяся в 788-м  году,
много  на  сей счет обещала. Богдан и Илья  первыми пошли  в поход  и  летом
бились  с  шведами под островом Гог-ланд  на  Финском  заливе.  А сухопутную
гвардию берегли,  и старшие  братья  удовольствовались  военными  рассказами
младших.
     Наконец весной 789-го и Семеновскому  полку вышло предписание  воевать.
Аврам  был  определен  фельдфебелем  гренадерской  роты.  ("Выбрано  в поход
гренадер  120... Назначили владеть таким множеством, из которых десятая доля
не  сыщется порядочных людей, а  протчие  все  пьяницы, дебоширы и невежи".)
Война шла неподалеку от Петербурга: в 250-ти верстах  -- в Финляндии. Десять
дней  пешего похода: Петербург --  Парголово  -- Белый Остров  --  Выборг --
Урпола -- Пютерлакс --  Фридрихсгам. Далее Фридрихсгама Семеновский  полк не
был и в перестрелки не  попал. Жили миролюбиво в палатках и дивились стране,
под  боком у  Петербурга пребывающей и такой  другой, чем  все петербургские
окрестности.
     Дикие  и  сумрачные леса обступают дороги. Валуны  темны и  голы. Синие
озера пленяют взор. Невысокие  небеса бледны, серые облака  скользят по ним,
как тени. Два месяца  ночь  здесь  без  мрака, свет не струится ниоткуда,  а
разлит  мерно и  без  границ.  Ветер утихает.  Сосны  и  воздух  замирают  в
недвижности.  Если  отойти  от  лагеря  и  не слышать храпа спящих солдат  и
фырканья лошадей, тишиной сдавливает голову и в ушах звенит.
     Глух и дик сей край, и чудны люди, его населяющие.
     А Фридрихсгам -- это деревянная крепостушка в пять бастионов.
     Осенью гвардию вернули в Петербург. Здесь наконец  фортуна обратилась к
Авраму и Петру лицом: к новому году  они были переведены капитанами в армию.
-- Причиной повороту была Катерина Ивановна.

1790
     Катерина Ивановна  Нелидова  была старее Аврама лет  на десять и, когда
тот был зачислен  в  полковую школу,  уже вышла  из  Смольного, удостоившись
фрейлинского  звания. Она была  тоже из-под Смоленска  и братьям Боратынским
приходилась  тетушкой.  В  конце  780-х  она  стала  играть ролю  при  дворе
цесаревича  --  великого  князя наследника  Павла Петровича.  Многочисленные
смоленские  родственники  засыпали  ее просьбами.  Не каждый день можно было
докучать  великому  князю  напоминаниями  о всех них, но  в конце концов все
бывали  пристроены.  Ныне  дошла  очередь  до  Боратынских.  Поначалу  Павел
Петрович  взял  к  себе  Богдана и Илью -- как прямых моряков,  --  ибо  под
командой наследника состоял Морской баталион. Когда же до него чрез Катерину
Ивановну  дошло, что и прочие  два брата  желают быть причислены к флоту, он
немедля призвал  Аврама  и Петра,  повелел  приписать их  к своему  штату  и
обучить  наукам,  до  мореплавания относящихся ("Он  сказал,  что ему  давно
хотелось  придвинуть  нас  к  себе поближе и  теперь  очень рад,  что и наши
желания с его согласны. Дозволил  нам входить во все внутренние его покои, и
какая нам нужда или какое притеснение  встретится,  чтоб относились прямо  к
нему. Приказал нам  нанять  учителя француза на  его  счет,  обучаться"). Но
учиться  братьям  не  пришлось.  Новооткрывшаяся  кампания   против   шведов
раскидала их по разным кораблям.
     Июня 22-го  неподалеку  от Выборга Чичагов -- морской главнокомандующий
-- разбил шведов в пух. Но чрез неделю, откуда ни возьмись,  шведы нагрянули
у финляндского  берега -- под Роченсальмом, и флот императорский  был частию
разбит, частию потоплен, частию  уведен в  трофеи.  День сей  запечатлелся в
памяти Аврама скорбным клеймом.

     23-го июля 1790-го года. Город Люнза.
     ...Уведомляю вас, что  я достался в плен неприятелям  прошедшего месяца
29-го числа у залива Кюмень...
     Милостивые государи  батюшка  и матушка!  Я  знаю, что вас сие известие
чувствительно встревожит, узнавши о моей судьбе; но сего рока уже переменить
не можно: и мне так суждено провести несколько времени вне своего отечества.
Прошу  вас  всепокорнейше  не  беспокоиться  обо  мне, ибо и  здесь  с  нами
обходятся очень хорошо...

     4 августа 1790-го года. Стокгольм.
     Любезный братец и друг!
     С отдаленной страны, из внутренности самой Швеции пускаю к тебе, другу,
сии  строки. Сколько чувствует душа моя удовольствия, когда в сем упражнении
провожу  я  время!  Только мне,  несчастному,  одно  сие  служит  утешением.
Воображал  ли  я, любезный друг,  чтоб  я  на такую  дистанцию  был  от тебя
разлучен? Намеренно, предприятия и воображения все пресеклись. Принял совсем
образ новой жизни, стал пленником, побежденным и в неволе, отлучен от всех и
лишен  всего...  Сии  все  предметы,  предоставляющиеся  моему  воображению,
жестоко терзают мою душу. Где мне искать успокоения? Кто меня утешить может?
У всякого  свои  злополучия не  дают времени  утешать  другого.  -- Итак,  я
оставлен без всякой помощи и должен внутри сердца своего питать грусть, меня
снедающую. -- Тебя нет со мною, тебя,  который был утешитель в моей горести.
Мы  были подпора  друг  другу: теперь  отдаленность места  препятствует  нам
слышать  стон  или   восторги  наши.   Судьба  определила  мне  сию  участь;
противиться сему року смертным не возможно.
     Я так и  начинаю на целом листе, знаю, что весь оный испишу.  Не  стану
изображать, сколько чувствует  мое сердце прискорбности, разлучась с  тобою,
любезным  другом: ей больше вообразить, нежели изобразить возможно. А только
хочу несколько анекдотов написать нашего сражения и путешествия.
     Расставшись   с  гобою,   любезный   друг,   в   Выборге,   как   будто
предчувствовало мое сердце, что я с  тобою долго  не увижусь! Я чувствовал в
моем  сердце жестокое волнение, кое  доводило  меня до  отчаяния. С горестию
исполненным  сердцем спешил  я  к своей галере.  Ни с  кем не будучи знаком,
старался, сколько возможно, чтоб  меня знали с  хорошей  стороны, и  во оном
скоро успел. Простоявши на  рейде у Транзунда до тех пор,  когда Чичагов дал
баталию  неприятельскому  флоту  и  который ретировался  с  превеликим своим
уроном, мы снялись с якоря и пошли к острову Пуцелет, к которому поспешали с
превеликою поспешностию,  и день и  ночь все люди были в гребле, и как скоро
стали  подходить к оному  заливу, то  услышали  пальбу, которую открыли наши
лодки, бывшие впереди. Тут тотчас нам  дан был сигнал к  сражению, и  как мы
были в авангарде, то мы первые  и вступили в бой.  Признаюсь  чистосердечно,
что я  сначала все  сие  за  шутку почитал и  хохотал,  когда ядры чрез  нас
летали,  считая  свой  флот  гораздо  многочисленнее,  и  притом  неприятель
обескураженный  не  может  долго нам  противиться.  Но совсем  вышло  иначе.
Неприятель  в порядке  напал со  всех сторон на наши передовые суда  и такой
сильный огонь произвел с своих лодок, что мы уж начали сомневаться о победе.
Еще  к  несчастью  нашему  ветр  гораздо  сделался  сильнее  и мы  не  могли
порядочной построить  линии. Подлинно все стихии противу  нас восстали, и мы
явились с  трех  сторон атакованные, с  носа  6 лодок,  а  с  правой стороны
щебекою и фрегатом,  которые толь проворно  залпами по нас стреляли, что  на
одной стороне галеры только 8 человек  осталось.  Пушки  все  были  подбиты,
веслы  изломаны,  течь  сделалась   сильная,  ветр  сильный  стремил  нас  к
неприятелю. Ни бросания якоря, ничто  не удержало, итак, сделавши консилиум,
спустили флаг. Я не  могу представить, в каком  были  все  тогда  волнении и
отчаянии, когда увидели к себе приплывающие лодки шведские для забрания нас!
Все были как вне себя: иной проклинал свою участь; иной рвал на себе волосы;
иной плакал; и все  были в  такой дистракции, что сами не знали, что начать?
Тогда  только  было  у  нас  присутствие  духа,  когда  сражались; но  когда
противиться уже невозможно было,  тогда  отчаяние нами  овладело. Тотчас нас
всех  виновных  забрали  и  повезли на неприятельскую  галеру,  которая  еще
несколько  часов была в сражении. Только  то у меня осталось, что  я имел на
себе, т. е. мундир и сертук; прочее все разграблено.
     Чрез  два  дня  представили  нас  королю,  который   принял  нас  очень
благосклонно. Велел всем нам отдать шпаги. Однако моей ни шпаги, ни сабли не
могли  найти, притом и у многих пропали. Сожалел,  что наш багаж разграбили,
однако  оному  пособить  было нельзя.  Все мы, пленные  офицеры,  обедали  и
ужинали за королевским столом, покуда нас отправили в город Лунзу. В оном мы
пробыли 6 суток, отправились в  Элсинфорс  *,  а  оттуда  в  Абов,  из Абова
пустились  водою  по  шкерам,  и  здесь  мы   делали  до  Стокгольма  разные
путешествия и водою и  сухим путем и наконец прибыли в Стокгольм 30-го числа
июля,  а после  завтра отправимся в город  Нортупель,  где  и будем жить  до
самого мира. Расстоянием оный город от Стокгольма 180 верст.
     * Гельзингфорс.

     Вот, любезный друг, в какой я от тебя отдаленности. Но как отдаленность
ни велика,  мой  дух  всегда присутствует с тобою, и  только лишь  одна  моя
отрада, когда тебя я вспоминаю. Сии мечтательные  соображения часто занимают
мои мысли и очень много способствуют моей меланхолии.
     Содержание для нас дают деньгами по 15 рейхсталеров в месяц. Только что
с трудностию  себя прокормить возможно в рассуждении здешней дороговизны; но
у  меня  осталось со  100  рублей  своих,  которые я обменял на шведские, то
надеюсь, что еще несколько времени не буду  иметь  недостатку. Заплатил долг
брата Богдана Андреевича Ратманову и  Станищеву -- 50 р.  Еще, братец, прошу
тебя усердно, чтоб ты взял в Выборге оставшиеся мои вещи -- они тебе годятся
--  у майора форта  Андрея Ивановича... У него осталось:  мой новый  мундир,
плащ белый, книжка записная, пояс дорожный и еще не помню что из белья.
     Еще,  любезный  друг,  прошу  тебя  усердно:  постарайтесь  вы  утешить
родителей  своим приездом, а то уж мы их уморим своими насчастиями. Любезным
братцам Богдану и Ильюшеньке от меня свидетельствуй искреннейший мой поклон,
и, увидевши их,  поцелуй  за меня  несколько раз с тою искреннейшею дружбою,
какую мы друг к другу  имеем.  Ах,  любезный друг! Сколько несносно  быть  в
такой отдаленной стороне и не иметь себе друга! Я желал  бы, чтоб ты попался
в плен, уверен будучи, что ты не сочтешь  за несчастие,  когда  мы  бы  были
вместе! Для меня и самый ад  казался бы  раем, когда  бы ты был со мною.  Но
теперь, признаться, хоть не ад, но похоже на него.
     Милостивым государыням тетушкам от меня  свидетельствуй мой всенижайший
поклон  и почитание  и  скажи, что ни отдаленность, ни время не  истребят из
мыслей моих и из сердца всех их ко мне милостей.
     При сем посылаю два письма: одно к батюшке, другое к Катерине Ивановне;
ты  их запечатай сам и пошли куда следует.  -- Теперь не знаю, о чем бы тебя
уведомить;  а только  скажу,  что, слава богу, жив и  здоров.  Желаю тебе от
искреннего  моего сердца препроводить время в лучшем удовольствии, нежели я,
и  по окончании твоего  похода увидеться  с тем, кого сам знаешь *, т.  е. в
возвышенной громаде искусной архитектуры  **...  Итак, прощай,  искреннейший
мой и любезный друг, а я по век мой пребуду покорный и усердный брат
     * Павлом Петровичем, великим князем.
     ** В Гатчине.

Абрам Боратынский.
     Аврам не знал, сколько времени предстоит пробыть в  плену. Были времена
--  воевали  с турками по семь лет. Случались войны более протяжные -- с тем
же шведом, при Петре  Великом, когда  лет 20  не заключали мир. Аврам должен
был ожидать перемены своей судьбы в бездействии, ожидать, может быть, годы.
     Судьба неизъяснимо играет  человеками, сама  прокладывая им  пути  и не
надеясь  на их самостоянье в  сем мире. Откуда было знать  Авраму, что  она,
испытуя его, на самом  деле только ставит отметку  у Роченсальма  и  Кюмени,
чтоб  не  забыть,  куда  через тридцать  лет  завести старшего из  Аврамовых
сыновей? Она  вообще любит всякие отражения и повторы, и, коли кажется,  что
она искушает чем-то невиданным доселе, верить нельзя:  все,  что  предлагает
она, испробовано ею по меньшей  мере единожды. Быть может, судьбе не ведомо,
что  такое  время. Быть может, ей угодно только (и не более) сверить, похоже
ли ведут  себя родственные души в одинаких местах  -- в семеновских ротах, в
окрестност