менную старость души, элегическое уныние
и горькую усмешку  над жизнью.  Он  уже  пишет элегические стихи  и готовыми
жанровыми формулами осмысляет свою судьбу.
     Но не забудем,  с кем имеем дело. Даже если он никогда не прицеплял  на
спину Кристафовичу записку с бранным  словом, были в  его жизни и  чердашные
ужины, и разбойнические  проказы. Только долговременные упражнения  в унынии
способны умертвить  природную живость натуры.  И  вот  уже  горькая  усмешка
кажется  скорее насмешливой улыбкой, взор не обжигает тоской, а  горит, и на
губах смех:
Мы будем пить вино по гроб
И верно попадем в святые:
Нам явно показал потоп,
Что воду пьют одни лишь злые.
     Плохая эпиграмма. -- Не по мысли, по исполнению. Дайте время -- будут и
хорошие. Он еще только  начинает  и не  вполне уверен, что станет поэтом,  а
лучше даже сказать: совсем не уверен.
     Он выбирает. Выбирает роль. Выбирает путь. Выбирает слова, беспорядочно
теснящиеся в уме и  не обретшие  еще  его собственного, боратынского смысла:
Душа.  Гармония.  Поэзия. Идеал.  Гений. -- Бытие.  Жизнь. Смерть.  Гроб. --
Юность.  Неопытность. Сны. Опыт. Печаль. Старость. --  Свобода. Судьба. Рок.
Жребий. Удел. Доля. Закон. Цепи. -- И проч. и проч.
     Всем, с  кем он видится, и всем, с кем он знакомится, бросается в глаза
его   бледное  лицо,   оттененное   темными   волосами,   его   мечтательная
задумчивость, его горящий пламенем взор.  Он еще не дошел  до середины своей
жизни и, как все  в таком возрасте  (Дельвиг  -- исключение), строен.  Можно
даже  сказать, что он красив, ибо разве бывает  некрасив влюбленный юноша? А
он  влюблен, и, кажется,  бесперерывно.  Счастлива ли  его  любовь?  Кто его
избранница? Не забывайте только, что любовь и обладание -- не одно  и то же,
а всегда  нечто  исключительно  редкое. И то и другое  дает  опыт,  но такой
разный, что  блажен, кто сумел их соединить в  одной женщине. В  этом смысле
Пушкину жить, видимо, легче, ибо его жизнь неделима: "прыгает  по бульвару и
по по утрам рассказывает Жуковскому, где  всю  ночь не  спал... Но при  всем
беспутном образе  жизни его, он кончает четвертую песнь поэмы".  Пушкин весь
-жадно, бешено, опрометью, мелькнул, сверкнул: никто  о  нем не скажет иного
(Пушкин тоже исключение).
     Боратынский  -- не  Пушкин, не  Дельвиг. Они поэты, в  их  сравнении  и
Креницын и  он сам -- не более чем стихотворцы.  Впрочем,  ни  Дельвига,  ни
Пушкина Боратынский еще не видел.
     Сейчас он обнимает Креницына.

     * * *
     Должен  был  он  обнять  и Александра  Рачинского,  ныне  подпрапорщика
Семеновского  полка,  знакомца  Дельвига,  Кюхельбекера  и других лицейских.
Александр  --  кузен  Боратынского,  то есть  сын его  двоюродного  дядюшки,
отставного генерал-майора  Антона Михайловича Рачинского, живущего сейчас на
покое в своем смоленском поместье, а некогда, при императоре Павле,  первого
полкового  командира, лейб-егерей  (кстати,  Павел и  крестил  его  первенца
Александра).  Впоследствии,  в  830-м году,  за Рачинского  выйдет  Варинька
Боратынская, младшая  сестра, а сам Боратынский будет на их свадьбе шафером,
К  той  поре  Рачинский выйдет в  отставку и с него будет уже, кажется, снят
секретный надзор, учрежденный после известных событий 825-го года за то, что
знал о существовании тайных обществ и не донес. Сейчас,  за время отсутствия
Боратынского  из Петербурга,  Рачинский успел,  между  караулами, маневрами,
лафитом и  клико,  оказаться  в  одном  приятельском  кружке,  от  которого,
конечно, далеко до цареубийств, но уже рукой подать до тайных обществ.
     Конечно, в 814-м или 815-м году "беседы о предметах общественных, о зле
существующего у нас  порядка  вещей и  о  возможности  изменения,  желаемого
многими  в  тайне" были еще несколько в новость. В  818-м же  и 819-м, когда
"везде  ходили по рукам, переписывались и читались  наизусть "Деревня", "Ода
на свободу", "Ура! В Россию скачет..."  и  другие мелочи  в том  же духе"  и
когда не  было живого человека,  который  не  знал  бы  этих  стихов,  когда
разговоры об  упомянутых  предметах  занимали умы, когда печатались  -- не в
Лондоне  и не в Париже! в Петербурге  -- такие  сочинения, как "Опыт  теории
налогов" и "Естественное  право", -- тогда зло существующего  у  нас порядка
видимо  обнажилось и  все  большее число людей переставало  его, зло сие, не
замечать.
     Словом, "где то время, когда у Бурцова собирался кружок молодых  людей,
из  которых  каждый  подавал  самые  лестные  надежды?  Сам  Бурцов,  братья
Колошины, Вальховский... Семенов, молодой Пущин (конноартиллерийский), Жанно
Пущин... Александр  Рачинский,  Дельвиг,  Кюхельбекер.  -- Многие  ли из них
уцелели?"
     Что горевать?

     * * *
     Еще кого Боратынский обнял в Петербурге? -- Андрея Шляхтинского, юношу,
старее его четыремя годами. Шляхтинский, тоже  родом  из-под Смоленска, ныне
прапорщик  лейб-Егерского  полка,  еще   пятнадцатилетним  мальчишкой  успел
повоевать с французами, вместе с ополчением пройдя ретирадой от Смоленска до
Москвы, а потом  наступлением от Тарутина до Вильны; он дрался с неприятелем
при Бородине  и Малоярославце. В лейб-егеря  Шляхтинский  поступил  в  814-м
году.  Наверное,  в  816-м  или 818-м он ездил  из Петербурга на  родину под
Смоленск, где и сошелся с Боратынским. Правда, совсем  непонятно, как именно
это  могло  произойти, ибо  Боратынский жил  в Подвойском --  в ста  слишком
верстах  к  северу от  Смоленска,  а имение Шляхтинских находилось в  ста  с
лишком  верстах  к югу от  губернской  столицы -- под Рославлем.  Но чего не
бывает  на свете?  Ведь вписал же Боратынский  ему в альбом при  прощании  в
августе 819-го года,  когда тот, переведенный из  гвардии в один из пехотных
полков, стоявших в провинции, уезжал из Петербурга:
Ты помнишь милую страну,
Где жизнь и радость мы узнали.
Где зрели первую весну,
Где первой страстию пылали.
     Как многие из его поколения, Шляхтинский успел вовремя уйти, и история,
делающая своими  героями  страдальцев либо злодеев,  только  пригрозила  ему
сомнительной  славой  мученика, ибо, забегая  вперед,  добавим также, что  в
826-м году, на следствии, на него указали  как на члена Союза благоденствия.
Но  в 826-м, на его счастье, властители и судии  мало  вспоминали о том, что
было в 818-м.
     А  в  818-м -- осенью  или  в начале зимы --  Боратынский и Шляхтинский
поселились вместе: в домике г-на Ежевского в Семеновских ротах.
     Боратынский маменьке из Петербурга
     Я не  сообщал вам  своего адреса, ибо сам еще не знал, где поселюсь. --
Мы  сняли  квартиру  вместе  с  г-ном Шляхтинским  --  у нас три  прелестные
комнаты, которые  только предстоит обставить, впрочем,  мебель здесь дешева.
-- Письма адресуйте так: в Семеновском полку в доме кофишенка Ежевского. Это
славный старик, знававший  в Гатчине  батюшку. Он рассказывает мне всяческие
подробности  и анекдоты, которые я слушаю с немалым  удовольствием.  У  него
есть жена и дочь -- воспитанная весьма неплохо,  изъясняющаяся по-французски
скверно, по-русски провинциально, играющая на рояле подобно нашим богиням из
Оржевки *, читавшая несколько романов мадам  Радклиф и жалующаяся, что ничто
в природе не  отвечает  возвышенным  движениям  ее  сердца. Весь этот  мирок
довольно забавен. В последнем письме я говорил вам о некоей мадам Эйн-гросс,
с  которой я  познакомился, так  вот, это превосходная  женщина.  Она весьма
образованна, иначе говоря,  образованна лучше меня,  как  все  считают.  Она
божественно  играет   на   арфе,  много  читает,  любит   живопись,  поэзию,
словесность и даже способна иметь собственное суждение о каждом из искусств.
Мы  размышляем  с  нею  о  дружбе,   о  любви,  о  любовных  увлечениях,  об
эпикурействе, о  стоицизме  -- словом,  обо  всем. Я  посещаю ее каждый день
после полудня, и пока мне это не наскучило; следует, однако, признать, что в
ожидании лучшего я был бы даже склонен влюбиться в эту божественную женщину,
но не  тревожьтесь,  я  слишком  безрассуден,  чтобы решиться  на  серьезное
безрассудство.
     * Боратынский имел в виду барышень Мартыновых.

     Прощайте,  милая маменька.  Быть может,  вы считаете  все это несколько
вольным.  Думайте, что пожелаете,  но  помните,  что только вас я люблю всем
сердцем. Вчера вечером мадам Э.  Г.  живо напомнила мне Софи, она играла  на
арфе тирольскую мелодию. Знаете,  пожалуй, она немного напоминает ее и своей
внешностью..

     * * *
     Итак,  мы говорили  о  прапорщике Шляхтинском,  служащем  в ту  пору  в
лейб-Егерском  полку.  Этим полком  при  Павле  командовал Антон  Михайлович
Рачинский, после него -- Багратион, убитый при Бородине, а ныне -- добрейший
Карл Иванович Бистром.
     Получилось  так,  что  после   полного  провала  хлопот  и   вследствие
невидимого ныне стечения событий  и людей Боратынский был определен именно в
этот полк рядовым с дозволением жить на частной квартире.  На квартирах жили
многие: и офицеры, и солдаты -- в том числе в Семеновских ротах, благо своих
казарм  не  хватало,  а Семеновские  роты находились тут же, возле Обводного
канала, где предписано было стоять егерям.
     Еще до определения в полк, в ноябре или декабре, у него появились новые
знакомцы: Дельвиг и Кюхельбекер.
     Кюхельбекер жил  недалеко  от  Семеновских рот,  в  десяти,  не  более,
минутах  ходьбы вдоль левого  берега Фонтанки-реки,  возле  Калинкина моста.
Перейдя через мост, можно было  еще через минуты  две-три быть у Пушкина. Но
Пушкин не очень любил, когда к нему приходили малознакомые люди, ибо  жил не
один, а, в отличие  от большинства из них, с  родителями. Кроме того, Пушкин
не  сидел  дома.  Да и  не с  Пушкиным  Боратынский  сошелся  коротко,  а  с
Дельвигом, хотя тот  в  это  время жил далеко от Семеновских рот -- почти на
Невском вместе с Яковлевым-старшим  (Павлом; Павлом  Лукьяновичем; Пашей) --
братом лицейского Яковлева. (Через полгода, видимо,  осенью 819-го,  Дельвиг
тоже  переберется  в Семеновские  роты и поселится  с  Боратынским  на одной
квартире   --  это  случится,  должно  быть,  когда  Шляхтинский   уедет  из
Петербурга) .
     В  конце 818-го года -- начале  819-го Петербург  одаривал Боратынского
новыми  знакомцами  в обилии, несравненно  большем,  нежели в  годы пажеской
жизни.  У  Кюхельбекера  в  мезонине   бывали  отроки  --   Левушка  Пушкин,
Соболевский из благородного пансиона при  Главном Педагогическом  институте,
заходил лицейский Пущин (Жанно), пил чай Плетнев, которому тогда хотя и было
уже к  тридцати, но который еще ничего не сделал, чтобы его имя было знакомо
с  доброй  стороны  и  читательской  публике,  и вообще  добрым  людям.  Мог
оказаться Боратынский в одну из суббот у Жуковского (по мосту через Фонтанку
и влево по Екатерингофскому проспекту -- 10 минут ходьбы от Семеновских рот;
впрочем, даже  если  и  мог оказаться -- Жуковский не обратил  в ту  пору на
скромного приятеля лицейских поэтов особенного внимания; это впоследствии он
будет занят судьбой Боратынского  всерьез, и именно ему  первому Боратынский
решится  изложить  в   подробностях  историю   пажеской   катастрофы).   Мог
познакомиться с Глинкой (Федором Николаевичем -- сочинителем "Писем русского
офицера",   ближайшим   человеком   у   петербургского   генерал-губернатора
Милорадовича, поэтом  и членом всех видимых и невидимых обществ).  Наверное,
тогда  же  Боратынский  узнал  и   Николая   Ивановича  Гнедича  --  учителя
трагических актеров и первого нашего настоящего переводчика  Гомера. Видимо,
еще  до  того,  как  Измайлов  в  "Благонамеренном" напечатал  отданные  ему
Дельвигом  стихи Боратынского, Боратынский увидел  и благонамеренных  членов
михайловского общества любителей  словесности, наук  и художеств. Видел он и
солидного господина  Николая Ивановича  Греча,  в  очках  -- издателя  "Сына
отечества".

     * * *
     Тогда же -- через Рачинского ли, через Шляхтинского ли -- он должен был
сойтись с  некоторыми из повес,  чья  слава нынче, увы, померкла и  до наших
дней дошли только ее глухие отголоски:
И Чернышев, приятель, хват,
Поклонник Эпикуру,
Ты наш единоверный брат
По Вакху и Амуру,
И нашим музам не чужой --
Ты любишь песнопенья...
Болтин-улан, тебе челом,
Мудрец златого века!
Ты наслаждаешься житьем
Как правом человека...
Ты пьешь с друзьями в добрый час.
Без бабьего жеманства, --
Святая трезвость во сто раз
Безумнее и пьянства!
     Это  написал не  Боратынский, а Коншин (о нем речь впереди). А Чернышев
-- это Павел Николаевич; Паша; Пашка Чернышев:  "при первых приготовлениях к
войне с французами, в  1812 году  вступил  в  один  полк юнкером" (вместе  с
братом Дмитрием) -- а именно в лейб-Егерский полк,  -- дошел  до Лейпцига, а
может быть,  и до Парижа, был ранен, победно вернулся  еще большим хватом  в
Петербург. Брат  его Дмитрий около  816-го  года отправился жить в деревню и
вряд ли был коротко знаком Боратынскому. А  Павел --  был.  (О  том нечаянно
поведало перо "некогда известного не в одном Петербурге Эртеля бывшего друга
Дельвига и  Глебова" *. Он писал Боратынскому в  1836-м году из Петербурга в
Москву:  "К нам приехал Пашка Чернышев, и  мы  с ним почти неразлучны. Тогда
исчезает для нас  настоящее, и мы живем в прошедшем; а что тогда и частенько
поминаем о тебе, это ты можешь вообразить себе. Он обнимает и целует тебя от
всей  души".  --  Так   что  Чернышев  был  не  просто  старшим  сослуживцем
Боратынского по Егерскому полку).  И  Болтин  **  -- был:  в  819-м году  он
перевелся  из  Изюмского гусарского  полка  в лейб-уланы штабс-ротмистром  и
служил  здесь  до  824-го  года. -- Кто еще в их круг  входил? Некто А.Д.Ч.,
родственник Чернышева:  "Рост  его и  вообще телосложение были  исполинские;
обращение его явно показывало  неограниченное  презрение ко всем принятым  в
свете  обычаям...  Шалости  почти  были  его  страстию".  Должно  быть,  это
Александр Дмитриевич Черевин, корнет лейб-уланского полка.  -- Вот некоторые
из тех, с кем пировал Боратынский в конце 818-го и 819-м году.
     * Василий Андреевич Эртель был родом из Пруссии и выученик Лейпцигского
университета;  в  817-м  году явился  в Петербург и  к  августу  определился
учителем немецкого языка в пансион  при Царскосельском лицее, где  служил --
полтора года, с января 819-го вышел в отставку и занимался еще  полтора года
партикулярным  учительством   в   благородных  семействах.   Возвысился   он
впоследствии:  учил своему природному языку и  родной словесности наследника
-- будущего Александра II, перевел на этот язык 7-й и  8-й тома карамзинской
"Истории",   сочинил   французско-русский   и   немецко-русский   лексиконы,
председательствовал в  комиссии  по переводу  на  немецкий  язык российского
свода законов и проч. и проч.
     ** Илья Александрович.

     Пировал, конечно, не совсем  то слово, ибо  не мудрены пирушки  наши, и
денег у нас всегда либо в обрез, либо нет.  Но есть бессмертное  изобретение
голодного желудка  -- долг. "Что ни  говори, как  строго ни суди молодежь, а
должно  сознаться,  что нехорошо  молодому  человеку, брошенному в водоворот
света, не  иметь,  по крайней  мере,  несколько  тысяч  рублей  ежегодного и
верного дохода,  хотя  бы на ассигнации" -- так судит поэт мысли, и он прав.
--  Словом, в  этот раз Петербург  несколько  закружил  Боратынского  новыми
лицами и обстоятельствами. (Да и нас тоже, вослед ему, закружил несколько).
     От его жизни  в домике низком в Семеновских ротах  осталось  прочное  у
всех  воспоминание: Боратынский жил здесь  с  Дельвигом, оба  в лавочку были
должны и перчаток не имели (Шляхтинского  мало  кто вспоминал, ибо он быстро
уехал  тогда). Для  тех, кто  находился  в  ту пору далеко от Петербурга,  а
Боратынского и Дельвига узнал позже, -- на место Дельвига мог подставляться,
например,  Левушка Пушкин  (он,  правда,  тоже  бывал  в  домике  низком, но
постоянным жителем не был). Тогда получалось, что "Баратынский  и Лев Пушкин
жили  в Петербурге на  одной квартире... Они  везде задолжали, в гостиницах,
лавочках, в  булочной; нигде  ничего в  долг им  больше не  отпускали.  Один
только лавочник, торговавший вареньями, доверчиво отпускал им свой товар; да
где-то промыслили они три-четыре бутылки малаги. На  этом сладком пропитании
продовольствовали они себя несколько дней".
     Но  смешно  думать  важно  о  безденежье, когда  речь  идет о  повесах,
шалунах, поэтах, когда брызжет радостная пена, подобье жизни молодой:
Мы в ней заботы потопляли
И средь восторженных затей
"Певцы пируют! -- восклицали, --
Слепая чернь, благоговей!"
И где ж вы, резвые друзья,
Вы, кем жила душа моя!
Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой,
Мой брат по музам и по лени,
Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев и вино,
И страсти молодости пылкой,
Дано с проказливым умом
Быть сердца верным знатоком
     И лучшим гостем за бутылкой, --
это уже не Коншин, а Боратынский сзывает друзей.
Вы все, делившие со мной
И наслажденья и мечтанья,
О, поспешите в домик мой
На сладкий пир, на пир свиданья!
     Но то будет через два года,  уже после  их разлуки, и не  все они снова
свидятся тогда, да и вообще в том же кругу, какой собирался в домике низком,
они  уже никогда  не  смогут встретиться  все  вместе. А  те  немногие,  кто
соберется после разлуки, что придет им на память?
Что ни ласкало в старину,
Что прежде сердцем ни владело --
Подобно утреннему сну,
Все изменило, улетело!
Увы! на память нам придут
Те песни за веселой чашей,
Что на Парнасе берегут
Преданья молодости нашей.
     Или,   изъясняясь  языком  прозаистов,   --  "тогда  исчезает  для  нас
настоящее, и мы живем в прошедшем", -- как говорил Эртель. Кстати, благодаря
Эртелю мы знаем некоторые подробности жизни Боратынского, Дельвига и Пушкина
в конце  818-го -- начале 819-го года. В 832-м  году Эртель  вместе со своим
знакомцем Александром Глебовым издал "Русский альманах на 1832 и 1833 годы",
где была напечатана обширная  "Выписка  из  бумаг моего  дяди Александра" --
сочинение  более  беллетристическое,  нежели  мемуарное,  но  тем  не  менее
замечательное  по  отдельным  приведенным  здесь фактам. Выписка  предварена
кратким предуведомлением некоего Федора Михайлова Т... о том,  что его дядя,
некий Александр  Борисович М., отъезжая из России  в чужие  края, оставил на
его  попечение  свое  домашнее  имущество, книги  и бумаги;  среди последних
нашлись воспоминания, выписку из коих племянник отдал  по желанию  одного из
издателей "Русского альманаха" для печатания.
     Доверяться этим воспоминаниям, конечно,  надо с оглядкой, ибо, кажется,
и  сам дядя  Александр  и его племянник --  лица вымышленные, а всю  выписку
сочинил,  может   быть,  лукавый  Эртель.  В  сей  выписке  много  путаного:
Боратынский назван  двоюродным  братом дяди Александра *, события разных лет
перемешаны **,  а устная  речь действительных людей переведена на письменный
язык довольно чопорно и чинно. Словом, у "Выписки" много недостатков. Тем не
менее люди, с которых сообщается здесь, люди действительные: они, правда, не
названы своими полными именами, но  ясно, что б.Д. или б.А.А.Д. -- это барон
Дельвиг, Е.Б. и Евгений --  Боратынский,  полковник Л. -- Лутковский,  А. С.
Я..... -- Пушкин, П.Н.Ч. или Павел Николаевич -- Чернышев, И.А.Б. -- Болтин,
Д.Е. -- Еристов. А некоторые факты, сообщаемые об этих действительных лицах,
уж слишком точны, чтобы заподозрить сочинителя выписки в абсолютном вымысле.
Вымышлена здесь, видимо, частная жизнь дяди Александра:  его роковая любовь,
его служба  в лейб-уланах, вероятно, подробности его участия  в  Лейпцигской
битве (хотя  последнее, верно, не совсем выдумка,  а,  быть может,  пересказ
чьих-то  военных  рассказов  --  хотя  бы  Чернышева).  Но   сейчас  не  эти
подробности у нас в предмете. Речь шла о Боратынском и его новых друзьях.
     * Неизъяснимым образом в глазах потомков Боратынский  стал и двоюродным
братом Эртеля, чего, н