начале  октября,  еще  не  переехал  штаб  нейшлотцев  в  Кюмень,
Закревский велел  Путяте  написать  к  Лутковскому, чтобы  тот  командировал
Боратынского в Гельзингфорс. Не без сожаления,  должно  быть, но с  желаньем
удачи проводил его Лутковский.
     Около середины октября Боратынский  выехал  в  Гельзингфорс. Сердце его
должно  было томиться предчувствиями. Обстоятельства его менялись. Не знаем,
в  каком качестве  Закревский определил его к штабу Финляндского корпуса, но
полагаем,  что  свой  унтер-офицерский   мундир  он,   как   и   прежде,  не
распаковывал.
     Узнав  о  перемене  места, все  в  Петербурге,  хлопотавшие  о  нем,  с
облегчением  вздохнули,  ибо, как ни был  солдатоват  Закревский, он был  un
brave homme * и на  свой  лад  честный  человек. И теперь, когда  Закревский
убедится воочию в том, что  такое Боратынский, он, и без напоминаний Дениса,
сам возьмется за дело.
     * Славный малый (фр.).

     Но, видимо, первое, что сказал Закревский Боратынскому в Гельзингфорсе,
-- надо подождать до нового года: в январе он будет в Петербурге и на словах
скажет государю о деле -- иначе ничего не выйдет. Ему государь верит.
     "Арсений  Андреевич прав, желая повременить  представлением;  настоящая
тому причина  решительна.  На  последней  докладной  записке  обо мне  рукою
милостивого  монарха было отмечено так: не представлять впредь до повеления.
Вот почему я и не был представлен в  Петербурге. Вы видите, что после такого
решения  Арсений   Андреевич   иначе  как  на   словах  не  может   обо  мне
ходатайствовать  и что он подвергается  почти верному  отказу, если войдет с
письменным  представлением. Едва ли  не лучше подождать,  два месяца пройдут
неприметно, а я привык уже к терпению".

     * * *
     Он поселился, должно быть, вместе с Путятой. Собственно, тут они только
и познакомились, а прежде Боратынский даже не знал, как Путяту зовут.
     Они  познакомились и сошлись  навсегда. ("...Помнишь ли, любезный друг,
те  суровые, вековые граниты, омываемые свинцовыми валами... где  провел  ты
многие  годы молодости,  где  в первый раз мы встретились с тобою? -- И  как
тебе забыть их! Впечатления, произведенные ими, мысли и чувства, волновавшие
твою  душу, сохранились в твоих звучных  песнях и  для тебя и  для других; с
ними сроднились  и мои бесплодные воспоминания. Помнишь ли, как часто, среди
сих мрачных картин угрюмой природы, пламенное  воображение твое увлекалось в
страны  благословенного,  роскошного  Юга?  Подобно  первобытным  сынам  сих
грозных скал, вслед за их могучими тенями, наши помыслы и желания стремились
к  той  же   цели,  к  тем   же  местам.  Берега  Дуная,  Царьград,  Греция,
возрождавшаяся из пепла, были беспрестанными предметами наших разговоров..."
-- так вспоминал Путята через пять лет.)
     Те  два  месяца,  которые Петербург  приходил в себя  после  гибельного
ноябрьского наводнения, в Гельзингфорсе пронеслись незаметно. Тихая поначалу
и отчасти, видимо, уединенная жизнь Боратынского в обществе Путяты и другого
адъютанта  --  Муханова чем далее,  тем более  наполнялась новыми звуками  и
новыми лицами, а после Рождества, когда Гельзингфорс  закружился в  балах, и
голова его тоже закружилась.
     Отчасти,  разумеется, закружилась. Ибо он обычно помнил, что  сердечные
порывы должно  поверять сначала разуму и потом  только допускать в остальную
душу.
Она придет! к ее устам
Прижмусь устами я моими;
Приют укромный будет нам
Под сими вязами густыми!
Волненьем страстным я томим;
Но близ любезной укротим
Желаний пылких нетерпенье:
Мы ими счастию вредим
И сокращаем наслажденье.
     О мечты! Где вечная к вам рифма ТЫ?
     ...Потому что когда он сравнивал  ту и эту, ясно было, что между  той и
между этой стоят в  ближайшем ряду  оба  его гельзингфорских друга, а там --
далее,  сколько  их?  Мефистофелес, этот смазливый  барончик,  тот  шведский
граф... Дело не в ревности -- смешно было бы о том говорить! Дело в любви.
     Потому, что, когда из двухсот претендентов -- сто влюблены в ту,  а сто
в  эту, и из каждой сотни лучшая половина влюблена  не на сегодняшний только
бал, а навсегда, говорить ли о соперничестве?
     Приятели   его  принадлежали   к  лучшим  половинам   и  были  влюблены
смертельно: Муханов -- в Аврору, Путята -- в Магдалину.
1825
     Сегодня бал, а завтра  будет два этим  Гельзингфорс генваря 825-го года
почти не  отличался от  Москвы и Петербурга; хотя, конечно, завтра будет два
-- это гипербола.
     "Вечером был  у нас званый бал; ... всех было  до 150...  Разъехались в
5-ом часу  пополуночи".  -- "Вечером был у  нас бал,  на  коем было  до  200
человек  гостей и продолжался  оный до 4 часов пополуночи". -- "200  человек
пляшут у Генерала..."  "И  даже сидя за  письменным столом я  все еще  слышу
звуки инструментов... На днях был танцевальный  вечер  у Генерала, потом, на
следующий день, в пятницу, вечер у мадам Рихтер, сегодня, как я уже говорил,
у  мадам   Валлен,   а  в  этот  вторник   мадам   Закревская  обещала,  что
генерал-губернатор  проведет вечер  у нас".  -- "Хочу  только, чтоб здоровья
хватило".
     Общество здесь иное, чем у нас где-нибудь в провинции, ибо Финляндия --
не губерния,  а хотя  почти  российская,  но  страна,  и  Гельзингфорс  хотя
недавняя, но столица этой страны. Время здесь  идет по-иному,  ибо отсчет по
двум  календарям: нашему и европейскому,  обгоняющему наш  на 12 дней. Здесь
штаб Финляндского Отдельного корпуса, состоящий наполовину  из шведов. Здесь
двор командира корпуса -- финляндского генерал-губернатора. Здесь,  наконец,
Финляндский  сенат, состоящий  из  шведов.  Штаб  корпуса и двор Закревского
переполнен  молодыми офицерами из  лучших  русских  и  шведских  фамилий.  У
сенаторов и сенатских служащих, разумеется, прелестнейшие дочери.
     Словом,  хватило б  здоровья и  денег. --  Деньги  были. Хуже другое --
генварские балы в Гельзингфорсе были  последними: генерал Закревский выходил
в отставку.

     * * *
     Вот и новый  год, любезный Козлов; желаю, чтобы он был счастлив для вас
и исполнен  прекрасными вдохновениями. Я получил вашего "Чернеца",  прочитал
его с невыразимым чувством, многие места глубоко тронули меня...
     Мне совестно говорить после "Чернеца" об "Эде", но, хорошо или плохо, а
я довершил  свое  маранье.  Кажется,  меня  ввело  в заблуждение собственное
тщеславие:  я  не пожелал итти проторенным путем,  не  пожелал  подражать ни
Байрону,  ни   Пушкину,   увлекся   прозаическими  подробностями,   стараясь
перелагать  их  стихами,  и  в итоге получилась  только  рифмованная  проза.
Словом, желая -- стать самобытным, я оказался лишь странным...
     Дела  мои идут все  хуже.  Будучи  в  Петербурге,  вы  знаете, что  мой
нынешний   покровитель   выходит   в  отставку.   Итак,   мое   производство
откладывается не менее, чем на год...
     Прощайте, любезнейший друг...
     Ваш Е. Боратынский.

     * * *
     В таком состоянии духа от невзгод жизни спасти может только безответная
любовь, а лучше -- жгучая, болезненная  и мучительная страсть,  чтоб нашелся
заряд для стихов.
     Выбор был.

     * * *
     Шернваль -- по-шведски звезда. Аврора на всех языках -- заря. 16-летняя
Аврора Шернваль  была дочерью покойного выборгского  губернатора Шернваля  и
падчерицей г-на Валлена, главного прокурора  Финляндии. В ту зиму ее впервые
вывезли  в  свет,  и она  была  прекрасна. Поэтому увидеть ее  можно  только
влюбленными глазами. Из журнала Александра Муханова.
     9(21) Окт. Четверг.  1824.  Гельзингфорс.  --  Вечер провел  наедине  с
генералом; в других комнатах Мессалина угощала гостей своих les Vallens, les
Lйvanders и  жену Армфельда. Изредка  выходил  я посмотреть на  игры. Аврора
нынче была бесподобна; смотря на ее снежные грудь и шею, думая о простоте ее
нрава  и воспитания, я  подумал также  и о  призраках счастия, за  которыми,
неутомимо  бегая,  мы  не  видим  существующих  наслаждений  настоящего  под
носом...  Все уехали; комнаты  были освещены -- двери настежь  отворены, все
ушли к  генералу,  и я сидел  один, протекая мыслию  прошедшее; воспоминания
прошедших радостей и пламенных восторгов проходили мимо меня толпами. Сердце
ныне  уже  не так  сильно  бьется, череп не раскаливается и  не  дымится,  и
хладная существенность налагает  на них кандалы  ступеней опытности... Долго
не мог заснуть я...
     1825-й год. Гельзингфорс. 1(13) Генваря. -- ...Во время ужина не отхожу
ни минуты прочь  от Авроры;  она хороша,  как  бог; дышу ей одною и радостно
встречаю новый год. Мефистофелес в ссоре с Мессалиной. Я счастлив Авророю до
бесконечности; провожаю ее до кареты; сладко прощаемся...
     3-е (15-е).  -- Утро проходит  в хлопотах,.. Зан... сказывает  мне, что
едет за Авророю кататься  с  ней в санях. Иду на  угол Ma... дома,  хожу там
взад и вперед, рвусь от нетерпения. Едут!.. становлюсь за сани, за коими уже
стоит  брат.  Едем  в  Свеаборг;  счастье   мое   продолжается;  я  от  него
задыхаюсь!!... Объезжаем крепость, возвращаемся в  город, который тоже мигом
облетаем. Дорогой, еще по заливу, кучер останавливается,  оправляет что-то у
лошади;  я  пользуюсь этим  временем и  умоляю  Аврору не позабыть меня и  в
доказательство чувств своих пожертвовать мне смазливым барончиком. Страстные
взгляды с несколькью нежных упреков заверяют мне счастье на вечер... Вечером
барон уничтожен; а  я  счастлив  как нельзя более.  Я не  танцую с  нею,  по
обыкновению,  попури;  во  время  оного она выбирает  барона;  ревность меня
поджигает  -- я раскаливаюсь. В шведской кадрили примиряемся... меня терзает
не горе, а избыток счастья, которым не  с кем  поделиться. Провожаю брата до
дома. Полупьяный брожу я  по улицам; вода по колено. Возвращаюсь домой,  иду
снова с Путятой и с Баратынским.
     * * *
     Боратынский отчасти дразнил его впоследствии:
Что скажет другу своему
Любовник пламенной Авроры?
Сияли ль счастием ему
Ее застенчивые взоры?
Любви заботою полна,
Огнем очей, ланит пыланьем
И персей томных волнованьем
Была ль прямой зарей она,
Иль только северным сияньем?
     Она в самом  деле стала  его зарей,  увы, вечернею. -- Муханов долго ее
любил.  В  сущности, с этой  зимы  -- до гроба. Потому что, когда десять лет
спустя г-н  Валлен и  его супруга  решились  наконец отдать Аврору Муханову,
душа его не выдержала счастья, и он умер. Что сталось с Авророй? По-прежнему
ль
Пылкий юноша не сводит
Взоров с милой и порой
Мыслит с тихою тоскою : --
Для кого она выводит
Солнце счастья за собой?
     Загляните в примечания, коли вы любопытствуете  о ее дальнейшей судьбе,
а нам  грустно  видеть гельзингфорское счастье Муханова и  ответные  взгляды
Авроры.  Пусть  лучше  Муханов  прочтет  ей  на  непонятном  для  нее  языке
"Звездочку" Боратынского, и они будут ликовать от своей любви, минуя слова.
     Не  Аврора закружила ум Боратынского,  а та,  чье имя  уже  упоминалось
мимоходом  --  в  последний раз  в  мухановских  записях,  вызвав, надеемся,
некоторое  предчувствие: "... Мессалина угощала гостей своих... Мефистофелес
в ссоре  с Мессалиной... Сцена наверху...  La  Moglia  пытается  знать,  что
говорит  Мессалина  в  беспамятстве; она упрашивает меня  рассказать ему  ее
измену,   не  находя  довольно  силы  душевной  на  сознанье...  Утром  1-го
генваря... Взбегаю на верх; сцена примирения. Мефистофелес на коленях и пр."
-- Не вполне ясно,  правда,  кому же она изменила в  этот раз:  La  Moglia с
Мефистофелесом, или Мефистофелесу с La Moglia? или им обоим с кем-то еще?
     "Друг  мой,  она  сама  несчастна:  это  роза, это  царица  цветов;  но
поврежденная бурею  -- листья  ее  чуть  держатся  и  беспрестанно  опадают.
Боссюет сказал, не помню о какой принцессе,  указывая на мертвое ее тело: La
voilа telle que la mort nous l'a faite *. Про нашу  Царицу можно сказать: La
voilа telle que les  passions l'ont faite  **.  Ужасно! Я видел ее вблизи, и
никогда она не  выйдет  из моей памяти. Я с  нею шутил и смеялся; но глубоко
унылое чувство было тогда в  моем сердце". -- Так утешал Путяту Боратынский,
уехавший  в  конце генваря из Гельзингфорса назад к Лутковскому -- в Кюмень.
Самой ей он написал еще в Гельзингфорсе мадригал, более, впрочем, похожий на
эпитафию:
     * Вот что сделала с нею смерть (фр.).
     ** Вот что сделали с нею страсти (фр.).

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты,
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты,
И, как русалка, ты хохочешь!
     Должно быть, после этой эпитафии к ней пристало имя Магдалины.
     Были,  верно, минуты,  из-за которых  Путята поверил в  свою счастливую
звезду, хотя, конечно,  если сравнивать Магдалину с природными явлениями, то
не с звездами, а  разве с кометами. Понятно,  что  вера Путяты  была зыбкою,
окатывающею  то  жаром, то холодом.  Но  когда  страсть  завладевает нами --
невольны мы в самих себе. Путята страдал от нее больнее Боратынского, потому
что  Боратынский с  самого начала  видел  весь ужас положения  ее избранника
(разумеется, если  избранник -- не  Мефистофелес; хотя  ведь и Мефистофелес,
бывало, стоял перед ней на коленях).  Видел -- и сразу  желал огородить себя
магическим  строем стихов. И когда он  писал "Бал", он пестовал в своей душе
чисто эстетическую  природу  Магдалины,  противодействуя гармонией звуков --
хаосу  жизненной бури. -- Зачем  же раскаиваться в сильном  чувстве, которое
ежели сильно потрясло душу, то может быть, развило в ней много способностей,
дотоле дремавших?
     План повести "Бал" в основании своем имеет историю любви княгини Нины к
некоему  Арсению.  Это  история  женщины,  всю  жизнь  сгоравшей  в  пламени
страстей, но лишь однажды истинно полюбившей и узнавшей в скором времени тот
самый кошмар измены, какой пережили все, прежде влюбленные в нее. Несчастная
Нина  не выдерживает  испытания и гибнет. --  В  сущности, вся  эта грустная
история  --  не  что  иное,  как  заново  пережитая,  но  с  многочисленными
подробностями  пересказанная,  -- XII глава романа "С.Д.П." * Что ж!  Талант
спасаться  от жизненных бурь в эстетику словесного творчества -- великий дар
природы,  а  не  опыта.  Опыт  же  учит  нас   предвидеть  развязки  роковых
страстей...
     *  "Зачем,  о Делия! сердца  младые  ты  игрой  любви  и  сладострастья
исполнить силишься мучительной мечты..." и проч.

     Но  жалок тот,  кто  все  предвидит --  и  чья голова не  кружилась  от
волшебного взгляда Магдалины, от звуков ее голоса?..

     * * *
     Когда явился Мефистофелес, прочие, не исключая Путяты, были отвергнуты,
впрочем, это  не означало,  что отвергнуты навсегда и бесповоротно: кажется,
Магдалина,  сгорая от  не  укрощаемой  ничем жажды любви  и  страстей,  была
поражена  и другим недугом  --  потребностью  исповедоваться --  и не  могла
существовать без наперсников, посвященных в тайны ее влечений и измен.
     С февраля по апрель -- три месяца -- Путята силою судьбы был отлучен от
Магдалины, от  двора Закревского, от Финляндии. Он жил в Москве. Отсюда он и
писал Муханову о своей тоске: "Благодарю тебя за известия о моей Магдалине и
прося продолжать их, прошу не страшиться говорить мне истину, хотя  горькую.
Я  довольно к  ней привык и если минутно  предавался еще сладостным мечтам и
очарованию, обманывал сам себя, то слишком горько платил за эти минуты, чтоб
быть в  состоянии  испытывать их  снова. Желаю ей счастия,  хотя желание мое
тщетно,  вряд ли  она найдет  его;  и  сделаю ей упрек словами  Байрона: "Ты
слишком хорошо умеешь любить и слишком скоро забываешь: вот  что раздробляет
сердце, тобой огорченное"".
     Когда в  мае  Путята вернулся в Гельзингфорс,  он застал такую картину:
"Герцог встретил меня довольно милостиво, и когда я удовлетворил первому его
вопросу:  "Что  новенького?  Скорей  рассказывай",  то  он  завалил  меня...
маршрутами, таблицами, журналами и проч. и проч. С Магдалиною я свиделся как
с женщиною, которую прежде я просто несколько знавал; храню к ней равнодушие
и  не вижу  ее  иначе, как  при  общем  собрании  придворных.  Впрочем,  она
похудела, имеет страдальческий вид и потеряла даже  несколько  своей прежней
живости и судорожного веселья. Вообще я заметил в ней какую-то перемену, мне
непонятную.  Мефистофелес  тут  безотлучно, и они  друг  с другом aux petits
soins *,  как нежные любовники в  сентиментальном романе, он читает ей вслух
les confessions de Rousseau **,  подает скамеечку, трет виски Герцогу, когда
у него болит голова..."
     Но  она  Путяту так просто  не отпустила.  Последнее письмо ее  к нему,
которое нам  довелось  мельком  видеть, было  из  Парижа и датировано  838-м
годом.  Вряд ли, однако, то была последняя весть. Живя уже  в 850-х  годах в
Москве, они точно виделись. Правда, тогда и им самим было уже за 50.
     А  сейчас  идет  825-й  год,  и  им  по  25.  Голова  кружится,   тоска
захватывает, ревность жжет Путяту в Москве. Боратынский в Кюмени пишет о ней
свой "Бал" и старается быть эстетически спокойным,  хотя он снова  видел ее:
"В  Фридрихсгаме расписалась она  в почтовой  книге таким образом: Le prince
Chou-Chйri, hйritier prйsomptif du royame de la Lune, avec une partie  de sa
cour  et  la  moitiй de son  sйrail ***.  Веселость природная или судорожная
нигде ее не оставляет... -- Пишу новую поэму... --  В самой поэме ты узнаешь
Гельзингфорские  впечатления.  Она  моя  героиня.  Стихов  200  уже  у  меня
написано".
     * Так предупредительны (фр.).
     ** Исповедь Руссо (фр.).
     *** Князь  Милуша, вероятный наследник царства Лунного, с некоторыми из
придворных и половиной своего сераля (фр.). -- "В  Финляндии путешественники
сами записывают свои имена в заведенных для того книгах на станциях".

     Ништо! В  июле  судьба  снова  представит  ей  случай рассыпать  мирную
гармонию его эстетических чувствований.  В  Петербурге  они  увидятся. И что
услышит от него Путята!
     "...Ты  можешь  себе   вообразить,  как  меня  изумило   и   обрадовало
неожиданное свидание с  Агр.  Фед.,  с  Мисинькой,  и, наконец,  с Каролиною
Левандер, которая вовсе было вышла из моей памяти. Я  уже два раза их видел.
Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и, хотя  я знаю, что опасно
и  глядеть  на  нее,  и  ее  слушать,  я  ищу  и  жажду  этого  мучительного
удовольствия... -- Письмо это доставит тебе  Аграфена Федоровна.  Она  очень
любезно вызвалась на это... --  Прощай, милый Путята, до досуга, до здравого
смысла  и наконец до  свидания. Спешу к ней:  ты будешь подозревать, что и я
несколько  увлечен.  Несколько,  правда;  но  я  надеюсь,  что  первые  часы
уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий  и засну спокойно.
Поэзия чудесный талисман:  очаровывая сама, она  обессиливает  чужие вредные
чары. Прощай, обнимаю тебя. -- Боратынский".
     Развернув второй лист, Путята прочтет:
     "Письмо,  приложенное  здесь, я сначала думал вручить Магдалине; но мне
показалось, что в нем поместил опасные  подробности. Посылаю его по почте, а
ей отдаю в запечатанном  конверте  лист белой бумаги. Как будет наказано  ее
любопытство, если она распечатает мое письмо! Прощай".

     * * *
     То была  младая супруга Герцога -- генерала Закревского, его Грушенька,
их Магдалина, Мессалина, Альсина, Фея:
Как в близких сердцу разговорах
Была пленительна она!
Как угодительно-нежна!
Какая ласковость во взорах
У ней сияла! Но порой,
Ревнивым гневом пламенея,
Как зла в словах, страшна собой,
Являлась новая Медея!
Какие слезы из очей
Потом катилися у ней!
Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает:
Ладью пловца водоворот
Так на погибель увлекает!
Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Одуревающей прим