атурально, не бывало.
     ** Так, здесь указано, что Боратынский приезжает уже известным поэтом в
Петербург из Финляндии  в то время, когда Пушкин пишет "Руслана  и Людмилу".
Тут что-нибудь одно: или Боратынский  приезжает из Финляндии, а Пушкина  уже
нет  в  Петербурге,  значит,  дело  происходит году  в  821-м  -- 822-м; или
Боратынский  приезжает не  из  Финляндии, а  из  Подвойского, стихов еще  не
печатает,  Пушкин  сочиняет поэму, и,  значит,  события происходят  в  конце
818-го -- начале 819-го  года. Если избрать второе, то дяде Александру можно
отчасти  верить: все-таки из Подвойского Боратынский приехал лишь однажды, а
из Финляндии  впоследствии  приезжал  по меньшей мере  семь  раз -- к 832-му
году,  когда  напечатана   "Выписка",  конечно,  Финляндия  заслонила  собой
Подвойское для всех, кто знал Боратынского.

ВЫПИСКА
ИЗ "ВЫПИСКИ ИЗ БУМАГ ДЯДИ АЛЕКСАНДРА"
     Тогда    между   молодыми   людьми   господствовал   весьма   приятный,
непринужденный тон и истинное  товарищество,  которое  ныне  едва знают и по
названию. В  наших  почти  ежедневных сборищах  много шутили и  смеялись. Мы
рассказывали  свои  похождения,  причем немало  прилыгали,  а поимка во  лжи
подавала повод к новому смеху.  Иногда  мы даже играли  на  дворе  в  бабки.
Бутылки  шампанского  с  золотистою  смолою, как  почетные члены,  принимали
участие в наших собраниях и немало способствовали  к оживлению нашей беседы.
Они имели еще особенное свойство развивать музыкальные таланты наши, так что
у  нас  весьма  часто  раздавались веселые  хоровые песни, которые,  хотя не
отличались  гармониею,  но увеличивали нашу веселость.  В это  время сборища
наши получили  новую прелесть  от принятого в  них участия милым  двоюродным
братом  моим  Е.Б.,  приехавшим из  Финляндии посетить  нас.  Как  ближайший
родственник покойной  моей матери, он  еще ребенком  бывал почти ежедневно в
нашем доме, почему весьма естественно, что  его приняли с живейшею радостию,
и он без околичностей остановился у меня. Воспитанный в пажеском корпусе, он
впоследствии попал в  армейский полк, расположенный в Финляндии *. Достойный
полковник Л. старался усладить его разлуку с родными, взял его к  себе в дом
и служил ему вторым отцом. Я не видал Евгения с нашего детства, и признаюсь,
что его наружность чрезвычайно меня удивила.  Его бледное, задумчивое  лицо,
оттененное  черными волосами,  как  бы  сквозь туман  горящий  пламенем взор
придавали  ему  нечто  привлекательное   и  мечтательное;  но  легкая  черта
насмешливости приятно украшала уста его. Он имел отличный дар к поэзии,  но,
несмотря на наружность, муза его была вечно-игривое дитя, которое, убравшись
розами  и  лилеями,  шутя связывало  друзей цветочными  цепями и резвилось в
кругу  радостей. Неизъяснимая прелесть, которою проникнуто было все существо
его, отражалась и в его произведениях.  Наша детская дружба  возобновилась и
стала крепче, чем когда-либо. Я ввел его в круг моих приятелей, в котором он
был принят с общею любовью.
     *  О хронологической путанице  в памяти дяди Александра см.  предыдущую
сноску.

     В одно воскресенье Евгений рано утром вышел  из дома. Я уже намерен был
один пойти на  гулянье, как вошел с другим  молодым  человеком, по-видимому,
одинаковых  с ним  лет, довольно  плотным, в  коричневом  сюртуке.  Большие,
густыми темными бровями осененные глаза блистали из-за черепаховых очков; на
полном, но бледном лице его была написана  мрачная важность и необыкновенное
в  его  летах равнодушие.  Как  удивился  я, когда Евгений назвал пришедшего
б.А.А.Д. Имя его было мне известно и драгоценно  по его стихотворениям. Зная
также,  что он  был  задушевным  приятелем двоюродного брата моего, я  с ним
никогда до тех пор не встречался. Я не знал, как согласить глубокое чувство,
игривый характер и истинно-русскую оригинальность, которые отражаются в  его
стихотворениях,  с этою холодною  наружностию и немецким именем. Ах! когда я
короче  познакомился   с   ним,  какое  неистощимое   сокровище  благородных
чувствований, добродушия, чистой любви к людям и неизменной веселости открыл
я в сем превосходном человеке.
     Едва  мы  пробыли вместе с четверть  часа,  как  всякая  принужденность
исчезла из  нашей беседы,  и мне казалось, что  мы уже давным-давно знакомы.
Разговор обратился к  новейшим произведениям русской литературы и,  наконец,
коснулся театра.
     Непонятно, -- сказал Д.,  -- что мы  до сего  времени  почти  ничего не
имеем собственного в драматической  поэзии, хотя  русская история так богата
происшествиями,  которые  можно  было бы обработать  для трагедии, и  притом
вокруг нас столько предметов для комедии.
     Вы забываете Озерова, -- сказал я.
     Правда, что Озеров имеет большое достоинство, -- отвечал Д., -- но хотя
он  обработал  отечественное  происшествие,  однако  ж   в  поэзии  его  нет
народности.  Трагедия  его  принадлежит  к  французской  школе,   и  тяжелые
александрийские стихи ее вовсе не свойственны языку нашему.
     Евгений назвал "Недоросля" Фон-Визина, и мы рассыпались  в похвалах сей
истинно-русской комедии.  Когда я спросил барона, почему он сам не  займется
этим родом, он откровенно признался, что непреодолимая лень не позволяет ему
ни рыться в исторических материалах для избрания предмета, ни принудить себя
старательно обдумать план. Он прибавил, что уже несколько раз говорил  о том
с приятелем своим А  С П , но  что сей последний занят сочинением  эпической
поэмы * и вообще слишком еще принадлежит свету.
     * Так дядя Александр называет "Руслана и Людмилу".

     --  Поверьте  мне,  --  продолжал  Д.,  --  настанет  время,  когда  он
освободится от  сих  суетных уз, когда  обратит  обширный дар свой  к высшей
поэзии, и  тогда создаст  новую  эпоху, а  русский театр получит  совершенно
новую форму.
     Я  уже давно желал узнать  сего  молодого  человека, который так  много
заставлял говорить  о себе. Д. обещал на днях зайти  за мною  и отвести к П,
который в это время по болезни не мог выходить из комнаты.
     Мы провели вместе  целый день. -- Между  тем пришел и Павел Николаевич,
которому знакомство с любезным Д. также чрезвычайно было приятно. Мы обедали
у  Фельета, веселость  и шутливое  остроумие  приправляли  обед  наш.  Потом
отправились  мы  на Крестовский  остров,  а  вечер  провели  в  обыкновенном
приятельском кругу  своем, в  котором Д. был принят  с всеобщею  радостию  и
отличием. С сего  времени мы почти ежедневно  виделись и сделались короткими
друзьями. С восхищением вспоминаю я теперь о сих прекрасных днях. Ах, с того
времени многое, многое переменилось!..

     * * *
     Однако, пока мы выписывали свою выписку, наступил 819-й год.

1819
ВЫПИСКА
ИЗ "ВЫПИСКИ ИЗ БУМАГ ДЯДИ АЛЕКСАНДРА"
(продолжение)
     ...При моей короткой связи с бароном Д. я весьма естественно должен был
познакомиться   с   прежними   его  товарищами   по  учению,  воспитанниками
Царскосельского  лицея.  Между  ними   были  отличные  молодые   люди,  коих
способности  при  благотворном влиянии  сего заведения  развились в  высокой
степени. Особенно полюбил  я одного из  них, который по  живости, остроумию,
всегдашней  веселости и  вообще  по всем качествам,  требуемым  в  обществе,
соединял в себе все хорошие свойства отлично образованного француза. Это был
князь Д.Е. Не знаю, где он теперь. Но если он еще жив и если время несколько
охладило горячий темперамент его, то наверное он заслужит почетное  место  в
отечественной литературе.
     А С также был товарищем по учению и другом барона.
     В одно утро сей последний  зашел ко мне, чтобы по условию итти вместе к
П. Евгений,  который  еще  прежде  был знаком с  П.,  пошел с  нами...  Было
довольно далеко до квартиры П., ибо он жил тогда на Фонтанке, близ Калинкина
моста... Мы взошли на лестницу, слуга отворил двери, и мы вступили в комнату
П.
     У дверей стояла  кровать, на которой лежал молодой  человек в полосатом
бархатном халате, с ермолкою на голове. Возле постели на столе лежали бумаги
и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с
поэтическим  беспорядком  ученого.  При  входе  нашем  П.  продолжал  писать
несколько минут, потом,  обратясь  к  нам, как будто уже знал,  кто  пришел,
подал обе руки  моим товарищам  со словами: "Здравствуйте, братцы!" Вслед за
сим он сказал мне с ласковою улыбкою: "Я давно желал  знакомства с вами: ибо
мне сказывали,  что вы  большой знаток  в вине и всегда  знаете, где достать
лучшие  устрицы".  Я  не  знал,  радоваться  ли  мне  этому  приветствию или
сердиться  на  него, однако ж  отвечал с усмешкою:  "Разве вы  думаете,  что
способность   ощущать   физические   наслаждения,   определять  истинное  их
достоинство и гармонически  соединять их проистекает  из  того же источника,
как и нравственное чувство изящного, которое вероятно по сей причине на всех
языках означается одним и тем  же словом: вкус? По крайней мере, в отношении
к себе  я нахожу такое мнение  совершенно правильным; ибо иначе  не мог бы с
таким удовольствием читать ваши прелестные произведения". Так как П. увидел,
что я могу судить не об одних вине и устрицах, то разговор обратился скоро к
другим предметам. Мы говорили о древней и новой литературе и остановились на
новейших произведениях.  Суждения  П.  были вообще кратки, но  метки; и даже
когда  они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и
блистателен, что  трудно  было доказать их неправильность. В  разговоре  его
заметна  была  большая  наклонность  к  насмешке,  которая часто становилась
язвительною.  Она  отражалась  во всех  чертах  лица  его, и  думаю, что  он
способен возвыситься до той истинно поэтической иронии,  которая подъемлется
над ограниченной жизнью смертных и которой мы столько удивляемся в Шекспире.
     Хозяин наш оканчивал тогда романтическую свою поэму. Я  знал уже из нее
некоторые отрывки, которые совершенно  пленили меня и  исполнили нетерпением
узнать целое. Я высказал желание;  товарищи  мои присоединились ко мне, и П.
принужден был уступить нашим  усильным  просьбам и прочесть свое  сочинение.
Оно  были истинно  превосходно.  И  теперь еще  с восхищением вспоминаю  я о
высоком  наслаждении, которое оно  мне  доставило.  Какая  оригинальность  в
изобретении! Какое поэтическое богатство! Какие блистательные картины! Какая
гибкость  и сладкозвучие в языке!  Откровенно признаюсь, что  из  позднейших
произведений сего  поэта ни одно не удовлетворило меня в  такой степени, как
сие прелестное  создание  юношеской  его  фантазии.  Хотя  в  них  нельзя не
признать силы  гения, хотя в них красота и блеск языка доведены, может быть,
до  высшего  совершенства,  но  в них также заметно  подражание  иностранным
образцам, недостойное их автора. П. кажется мне человеком, более назначенным
к  тому, чтобы самому проложить новый путь и служить  образцом, нежели чтобы
подражать  образцам  чужим,  коих  слава   часто  основывается  на  временно
господствующем  вкусе.  Но  довольно,  Я  не  поэт  и  не  должен  судить  о
произведениях искусства. Мое дело владеть шпагой, а не пером.

     * * *
     Пером  владел  Кюхельбекер:  "...он  человек  занимательный  по  многим
отношениям  и рано или поздно  в роде Руссо очень будет заметен между нашими
писателями.  Он  с  большими дарованиями,  и  характер  его очень  сходен  с
характером женевского чудака: та же чувствительность и недоверчивость, то же
беспокойное  самолюбие,  влекущее к  неумеренным  мнениям,  дабы  отличиться
особенным образом  мыслей; и  порою  та же восторженная  любовь к правде,  к
добру,  к  прекрасному,  которой  он все готов принести  на жертву.  Человек
вместе  достойный уважения и сожаления, рожденный для любви  к славе  (может
быть, и для славы) и для несчастия".
     Кюхельбекер погружался в бездну дел. Он хотел успеть везде, везде. Чуть
не каждую неделю  он произвождал  на свет новые  ямбы  или гексаметры, читал
лекции в Благородном пансионе при Главном Педагогическом институте, числился
в  архиве  Министерства иностранных  дел,  желал поступить  библиотекарем  в
Публичную библиотеку; он имел восторженную речь, но из-за слабой груди вечно
задыхался, отчего голос  становился прерывистым. Не любить Кюхельбекера было
нельзя. Сам он любил тогда поэзию да своих приятелей: лицейских и поэтов.
     "Кюхельбекер  много  печатал  с 1817 по  1820 год. Он  читал свои стихи
очень дурно, хуже,  нежели  Пушкин, этот выл и обозначал голосом ударения  и
цезуру.  Тот  визжал и задыхался...  Кюхельбекер  был  превосходный ценитель
литературных произведений. Это была школа  очищенного вкуса. Сам писал очень
посредственно; Пушкин любил его, был дружен  с ним, но не любил его стихов".
Он писал ему:
Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают -- и целый свет забудет.
Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
"Пожалуй, -- скажешь мне, -- не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю,
Пусть судит обо мне как хочет целый свет,
Сердись, кричи, бранись, -- а я таки поэт".
     Кюхельбекер писал  стихи  всегда.  Это была его страсть, мука,  отрада.
Увы, поэзия более  жила  в его душе, нежели  в его словах...  Однако не будь
Кюхельбекера -- был ли бы союз поэтов!

     * * *
     Как бы это изъяснить,  не повторяя, что у поэта свободный ум и что музы
существуют  на  самом  деле, а  не  в  воображении? --  Слова  наши  так  не
приспособлены  для  выражения того, что в нас  есть, что  служат  не  прямой
передаче души  -- душе, а  только  намеками и  знаками души, по которым лишь
немногие смутно  угадают родство  своего  чувства с  вашим, соседство  своей
мысли с той, что у нас.
     Согласитесь, главные стихи у каждого поэта -- о себе:  о  чем бы он  ни
писал, он все равно напишет то, чем исполнена его душа. А душа его исполнена
поэзией.  Как  рассказать,  что  значит:  в самом себе блажен  поэт!  Поэзия
начинается с полной и невыразимой немоты чувства и мысли. Голос они обретают
после, проясненные  искусством. Чем  хладнокровнее сказано о горячке сердца,
чем менее  поэт  -- частный человек со своей  отдельной,  среди пространства
мира, маленькой скорбью  и чем более он этот мир вобрал в себя, -- тем более
блажен. Это блаженство немногих. И немногие чувствуют тайну поэзии, сокрытую
в вашей душе.
     Жизнь  поэтов --  обыденна,  как  жизнь частных  людей. И они, как все,
пьют,  едят,  алчут,  жаждут, тоскуют. Участь  их --  хуже многих не  только
потому, что их считают за бездельников или расселяют подалее друг от  друга,
а потому, что они знают, что они немногие.
ПИСЬМО К МОЛОДОМУ ПОЭТУ
     -- Так, любезный друг: никому не избежать своего жребия! Ежели лавровый
венок  и темная  келия Тасса,  ежели нищенский конец и слава Камоэнса должны
быть и вашим уделом: я ли, слабый смертный, переменю устав Провидения?
     -- Не могу вспомнить, -- говорите вы, -- не  могу вспомнить  времени, в
которое бы не был Поэтом. Хотя я ... с самого  младенчества находил  в своих
воспитателях  сильное  сопротивление  моим  склонностям, однако  же  Природа
одолела все их усилия; ничем, ни кроткими, ни строгими средствами, не  могли
изгнать гения или (если хотите) демона, обладавшего мною...
     -- Что скажу вам на столь сильные доказательства?  ... Вы будете всегда
и везде Поэтом, во всех возможных обстоятельствах и случаях... всегда будете
мыслить, чувствовать, говорить и поступать, как мыслит, чувствует, говорит и
поступает только  Поэт:  даже  если в течение  десяти  лет не напишете вы ни
одного стиха, все, что бы вы в сие время ни видели и ни слышали, все, на что
бы ни  покушались и чего бы ни испытали, все для вас Поэзия или впоследствии
будет  Поэзиею...  Но  не  забудьте  принять   в  рассуждение  также  и  всю
раздражительность, всю  болезненную чувствительность, которые  неразлучны  с
природою истинного Поэта. Тысячи вещей, тысячи случаев сами по себе ничтожны
и ничего не значущи, но исполнят  горестию вашу жизнь:  для нервной системы,
для воображения, для сердца Поэта они будут тяжкими страданиями...

     * * *
     (Это письмо сочинил некогда славный Виланд, а Кюхельбекер в  819-м году
перевел.  Мы имели случай  сличить с  оригиналом: смеем заметить -- отличный
перевод.)

     * * *
     Поэтом от пелен, от рождения, от зачатия, если хотите, был Дельвиг: "На
сходках наших он мало вмешивался  в  разговор,  мало  даже вмешивался в нашу
веселость... всегда казалось,  что между нами, живыми, небрежными, веселыми,
четверостопными  ямбами,  он  всегда смотрел  важным гекзаметром".  --  "Быв
двадцатилетним юношей,  Дельвиг  обладал постоянною  степенностию нрава, что
подало однажды повод Пушкину сказать, что он родился женатым". -- "Во всяком
случае был он мало разговорчив:  речь его никогда не пенилась и не искрилась
вместе  с  шампанским  вином,  которое  у  всех  нас развязывало  язык".  --
"Спрашивали  одного  англичанина:  любит  ли он танцевать? "Очень  люблю, --
отвечал он, -- но не в обществе и не на бале, а  дома  один или с  сестрою".
Дельвиг походил  на этого англичанина".  -- "Дельвиг  вообще любил  казаться
стариком,  перечувствовавшим,  пережившим,  но   мрачности  не  было  в  его
характере".  -- "Благодаря своему истинно британскому  юмору он шутил всегда
остроумно,  не  оскорбляя никого. В  этом  отношении  Пушкин резко  от  него
отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположение  духа...  и
его шутка часто превращалась в сарказм". -- "Дельвиг почти не умел смеяться,
но милая, добрая улыбка его никогда не забудется". -- "Он всегда шутил очень
серьезно,  а когда повторял любимое свое  слово "забавно",  это значило, что
речь идет о  чем-нибудь  совсем не забавном, а или  грустном или же досадном
для него!.." "Он  так  мило, так оригинально произносил это  "забавно!", что
весело вспомнить". -- "Болезненная полнота его казалась  дородством: он  был
росту выше чем среднего; лицо имел открытое, лоб высокий, прекрасный, всегда
спокойный;  голубые   глаза   его,  вечно   вооруженные  очками,  выказывали
невыразимую доброту, ум и  мысль. -- В  лицее мне запрещали носить очки,  --
сказал  он мне однажды, -- зато  все женщины казались  мне  прекрасны; как я
разочаровался в  них после выпуска". -- "Дельвиг был  постоянно суеверен. Не
говоря  о  13-ти персонах  за столом, о подаче соли... у него было множество
своих примет. При встречах с священниками он не  пропускал  случая, чтобы не
плюнуть им вслед". -- "Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говорил: "Чем
ближе к небу, тем холоднее"".

     * * *
     Дельвиг  был  антонимом и антиподом Кюхельбекеру и Пушкину.  Пушкин  --
летал, Дельвиг -- шел; Кюхельбекер -- восторгался, Дельвиг --  иронизировал;
Пушкин  --  хохотал,  Дельвиг  --  едва улыбался; Кюхельбекер читал и  писал
по-немецки, ибо по рождению своему был германцем и вообще прилежал к языкам,
Пушкин  говорил на  французском лучше, чем Карамзин  и Дмитриев по-русски, а
Дельвиг, хотя тоже был из  немцев, не только природным языком не владел, но,
говорят,  до  14-ти  лет  вовсе  не знал  никаких  языков,  кроме  русского.
Кюхельбекер был вспыльчив и  обидчив, Дельвиг -- никогда не сумасбродствовал
въяве, и никому не удавалось с ним рассориться.
     Впрочем, на дуэль Булгарина вызывал он. Да  и его самого вызывал к себе
Бенкендорф (правда, много  позже). Да и не забудьте, какое тогда было время:
"мысль о свободе и  конституции была в  разгаре. Кюхельбекер был вспыльчив и
обидчив,  Дельвиг  -- никогда  не сумасбродствовал  свою "Вольность"..." "Во
время  пребывания императора в Москве были слухи,  что  он хочет  освободить
крестьян... В то же время беспрестанно доходили слухи об экзекуциях в разных
губерниях... Во всех полках было  м