хаилы Никитича
Муравьева,  сыновья Ивана  Матвеевича Муравьева-Апостола,  оба сына генерала
Пущина.
     В  ту же проклятую субботу,  9-го  генваря,  добрались  до мухановского
дома, взяли Петра -- Большого Рыжика.
     Лутковский молчал. От Путяты не было ни звука.
     Было нехорошо.
     Когда берут того, с кем позавчера вместе провели вечер, -- это не то же
самое,   если   вам   говорят   о   возмущении  неизвестных   гнусного  вида
обер-офицеров. И не мерещится ли  вам,  что звенит уже колокольчик  на ваших
дверях?  что  звякает  сабля  квартального  в  сенях?  Не  начинаете  ли  вы
сомневаться  в  самих себе,  не  припоминаете  ли  разговоры,  которые вели,
письма, которые писали, куплеты, которые  гуляют  под  вашим именем по обеим
столицам без вашего участия?
     -- За  куплеты нынче в крепость  не сажают, --  скажете  вы. --  Теперь
только за тайные общества.
     -- Блажен, кто верует.
     Между  тем  наступал крещенский  холод.  Тихо. На  улицах  снег и редко
скрыпят полозья саней, пролетающих мимо дома.
     Где они остановятся? Кто из них выйдет?

     * * *
     Может  быть,  Боратынский  отправил  в  Кюмень  к  Лутковскому в  общей
сложности два прошения? -- Одно в начале декабря на имя  Константина, другое
после 27-го? Понятно, что  первое, если оно было, оказалось неуместным, а по
второму   Лутковский   велел   составить   формулярный   список   прапорщика
Боратынского и отправил его вместе с прошением, реверсами и свидетельством о
болезни далее по команде -- к Закревскому.
     В Москве тем временем забрали отставного  подполковника Муравьева, сына
генерал-майора   Николая  Николаевича,  основавшего   Муравьевское   училище
колонновожатых. Это было в понедельник, 11-го генваря.
     ("Стихи у меня что-то не пишутся, и я почти ничем не занят".)
     Наконец пришли  письма из Гельзингфорса от Путяты.  Вероятно, их прежде
прочитали.  Последнее было написано уже после  14-го декабря. Путята  не был
арестован.
     Его заподозрили позднее: "Пестель показал о  слышанном от  Волконского,
что Путята принят в общество.  Волконский отвечал, что если и говорил о сем,
то, вероятно, слышал от северных членов, но не помнит, от кого. Спрошенные о
сем  десять  членов  Северного  общества отозвались,  что о принадлежности к
оному  Путяты ни  от кого  не слыхали. Один Оболенский показал,  что  Путята
принят в общество, но не помнит кем, и знал дальную цель оного -- достижение
конституционного правления посредством  просвещения. На дополнительный о сем
вопрос Оболенский  отвечал, что не будучи в состоянии припомнить  ни  одного
обстоятельства к подтверждению прежнего показания своего о Путяте, полагает,
что мог  даже  ошибиться,  приняв  знакомство с ним  за принадлежность его к
обществу. -- По  докладу о сем Комиссии 13-го июля высочайше повелено отдать
под секретный надзор и ежемесячно доносить о поведении. Об оном к исполнению
сообщено генерал-адъютанту Закревскому".
     Чье еще знакомство примут за принадлежность? На дворе середина генваря.
Только  что из  Москвы  увезли  двух братьев  Исленьевых,  Тучкова  --  сына
генерала-майора Алексея Алексеевича, отставного полковника  Фонвизина (брата
увезенного неделей раньше) и Горсткина, с которым семь лет назад Боратынский
был в одном лейб-Егерском полку (Горсткин тогда служил прапорщиком).

     * * *
     "Эда  и  Пиры"  должны  были выйти  еще в декабре.  Но книги, прошедшие
цензуру по осени,  перечитывались  теперь заново.  В "Пирах" честная цензура
заподозрила неладное, дойдя до 51-й страницы, где певцы пируют, а сочинитель
между прочим замечает относительно пенящегося в их чашах шампанского:
Его звездящаяся влага
Недаром взоры веселит:
В ней укрывается отвага,
Она свободою кипит,
Как пылкий ум не терпит плена... и проч. и проч.
     Ввиду  нынешних  обстоятельств   чуткая  цензура  видела  вокруг   одни
аллегории.  Точки  вместо   пропущенных   строк  ставить  запрещено.  Велено
заменить:
Она отрадою кипит,
Как дикий конь, не терпит плена.
     51-ю страницу  вырезали  ножницами  из  всех  экземпляров  и  отдали  в
типографию набирать  заново -- уже с диким конем.  Странно,  что не выкинули
эпиграф к "Пирам" из  Стерна  ("Воображение раскрасило тусклые  окна  тюрьмы
Серванта").  Впрочем,  ничего  странного: косвенную  крамолу  будут вырезать
после, когда  все  поуспокоится;  сейчас цензорам не  до того -- успеть бы с
явной крамолой.

     * * *
     Но что рассуждать о цензурных каверзах, когда, говорят, Булгарин и Греч
на гауптвахте! -- Это, конечно, ложный слух, ибо ни Булгарин, ни Греч аресту
не подлежат, потому,  что  они Булгарин  и  Греч.  Свою дружбу с  Рылеевым и
Бестужевым   им   теперь  отмаливать  многие   лета,  в  том   числе   и  по
осведомительной  части.  А на  главную гауптвахту в  Петербурге  посажены на
самом  деле графы Булгари из Одессы. Впрочем, все-таки на  Булгарина и Греча
донес,  в конце концов, Воейков, сочинив  от  лица  Полевого преправдивейшее
письмо.  Цель Воейкова была проста:  одним росчерком  убить  всех журнальных
конкурентов:  первых двух -- арестом, последнего -- общественным мненьем; не
вышло -- Булгарин и Греч аресту не подлежат.
     К  слову,   помимо  этого  достоинства  Булгарин  обладал  еще   высшей
политической тайной: он  знал, как Россия может избежать мятежей. Достаточно
перевидав  на своем веку умных  и  честных людей, он  усвоил,  что довольных
среди  них не бывает.  Он твердо знал, что  так происходит от того,  что  их
воспитание прекращается вместе с выходом из корпуса, университета или лицея,
и   в  дальнейшем  полиция  и  цензура  вместо  того,  чтобы  трудиться  над
совершенствованием их благонамеренности, только сокращают своими шлагбаумами
путь  мятежных мыслей к  их умам. Напротив! Нужно дать  им выставить  языки,
пусть говорят! Но надо сделать это дельно, чтобы правительство могло, исходя
из  соображений  высшей  нравственности,  незаметно  поворачивать языками  в
должном темпе. Для сего необходим новый комитет  по цензурованию,  из 50--60
человек, в который вошли бы не бездарные глупцы Бируков и Тимковский, а люди
ученые, воспитанные и далековидящие. Они, только они, исходя из опыта  своей
мудрости,  не ножницами будут  вырезать  страницы, а  убеждением  и ласковым
наставлением  сумеют переменить  направление  умов  у  всех  этих лицейских.
"Россия  не  столь  просвещена,  как  другие государства  Европы,  --  писал
Булгарин. -- Но по своему положению, она более других государств имеет нужду
в нравственном и политическом воспитании взрослых людей  и направлении  их к
цели,  предназначенной  правительством.  --   Знатные  и   богатые   люди...
Преждевременное     честолюбие,     оскорбленное    самолюбие,    неуместная
самонадеянность заставляет  их  часто проповедовать правила вредные  для них
самих и для правительства. Весьма легко истребить влияние сих людей на общее
мнение  и даже подчинить их  господствующему мнению действием приверженных к
правительству  писателей.  Их  легко  можно  перевоспитать,  убедить,   дать
настоящее направление умам..."
     Записку  Булгарина  препроводили  к  Александру  Семеновичу Шишкову  --
нынешнему министру  просвещения.  Шишков, как и в былые  времена,  не дремал
умом,  даром что  ему  шел  восьмой  десяток. Ему не  понравилось  сочинение
Булгарина ни  в философической его части, ни в практической -- как сочинение
легковесное  и  необдуманное: "Сомневаюсь,  чтобы легко  было перевоспитать,
убедить  и  дать настоящее  направление умам людей,  зараженных  подражанием
французам.  Немало  писано  против сего  благомыслящими  писателями,  но  не
последовало  от  того  никакой пользы... Французский  язык сделался  как  бы
признаком образованности  и необходимою принадлежностию  лучшего общества  и
особливо  между  женщинами. -- Говоря о среднем  состоянии, в которое входят
достаточные и бедные дворяне, чиновники гражданские, приказные люди,  купцы,
заводчики  и даже мещане, сочинитель выписки  * говорит, что оно  составляет
так называемую  русскую публику. По мнению его,  не  надобно больших усилий,
чтобы быть не только любимым  ею, но даже обожаемым;  для того  потребны два
средства: справедливость и гласность  (publicitй). Нашу публику, говорит он,
можно совершенно покорить, привязать к  трону одною тенью свободы в мнениях,
на счет  мер  и  проектов правительства,  как  сие  было  до 1816  года.  --
Относительно к гласности в распоряжениях правительства, то, по мнению моему,
гласность сия отнюдь не должна быть безусловная, но расчетливая и основанная
на опытном познании свойств и нравственных потребностей народа... -- Никакая
важная мера не должна быть предпринимаема  в государственном управлении  без
зрелого  о  пользе  оной рассуждения;  но  рассуждение  сие  в монархическом
правлении  принадлежит  не   публике  и  народу,   а   государю   и   высшим
правительственным  местам.   При  таком  положении   если  бы  правительство
усмотрело невыгоду предполагаемых им мер или затруднительность приведения их
в исполнение, то может без всякого, неудобства  отложить на время или  вовсе
отменить намерения свои, и  сие не будет сопровождаться никакими неприятными
последствиями".
     * Булгарин.

     * * *
     К  16-му  генваря   бумаги   Боратынского  пришли  к  Закревскому.  Тот
просмотрел и велел  составить записку: "О увольнении от службы по  пехоте за
болезнию Нейшлотского полка прапорщика Баратынского". -- Боратынский  ничего
этого не знал.
     23-го  генваря  из  Москвы  увезли  Зыкова  --  бывшего  штабс-капитана
Преображенского  полка;  вслед  ему  адъютанта   Витгенштейна  --  ротмистра
Ивашева, -- с ним Боратынский два класса проучился некогда  в корпусе. 27-го
забрали  отставного подполковника Норова -- того  самого,  который  вместе с
Челищевым  был  в 822-м году разжалован из  гвардии за  Виленскую историю. В
конце  месяца  пришел "Русский  инвалид" с  сообщением, что  25-го генваря в
Петербург привезли арестованного в Варшаве Кюхельбекера.
     В  тот  же день, 25-го,  бумаги Боратынского вместе с представлением  к
отставке пришли в Главный штаб и были положены в отдельную папку для доклада
государю.
     31-го  генваря в Москву  по пути из Таганрога в Петербург привезли тело
императора   Александра.   "Носились   слухи,   что  будут   разные   смуты,
грабительства  и нападения на гроб  для  доказательства того,  что Александр
умер не своею смертию... Но все обошлось тихо".

     * * *
     С февраля прекратились налеты фельдъегерей. Москва затихла, возвращаясь
к своей первозданной дикости...
     Конечно, свет везде  одинаков, и редко  в  нем  сыщется  два-три-четыре
человека истинно приязненных.  До прочих --  что нужды? Но это в теории.  На
деле их всех нельзя не видеть, если  вы выехали из  дома хоть на два часа. О
чем они  говорят? -- Читайте Грибоедова. Год  назад  Боратынский удивлялся в
Кюмени:  "Не  понимаю, за  что  москвичи  сердятся на  Грибоедова  и на  его
комедию: титул ее очень для них  утешителен и  содержание отрадно". -- Тогда
он  судил  по названию, и самого  "Горя  от ума" еще не читал;  ныне так  не
сказал бы. -- Что их волнует? О чем  говорят? Что их дела?  -- Обеды, ужины,
танцы. Великий пост начнется только в конце февраля. Всюду жизнь.
Вполне торжественны обеды;
Вполне богат и лаком стол,
Уж он накрыт, уж он рядами
Несчетных блюд отягощен
И беззаботными гостями
С благоговеньем окружен.
Еще не сели; все в молчанье;
И каждый гость вблизи стола
С веселой ясностью чела
Стоит в роскошном ожиданье,
И сквозь прозрачный, легкий пар
Сияют лакомые блюды,
Златых плодов, десерта груды...
Садятся гости. Граф и князь --
В застольном деле все удалы,
И осушают, не ленясь,
Свои широкие бокалы...
И началися чудеса:
Смешались быстро голоса;
Собранье глухо зашумело ;
Своих собак, своих друзей,
Певцов, героев хвалят смело;
Вино разнежило гостей
И даже ум их разогрело.
Тут все торжественно встает,
И каждый гость, как муж толковой,
Узнать в гостиную идет,
Чему смеялся он в столовой.
     В  послеарестной  Москве  смеялись  надворному  советнику  Сонцову (или
Солнцеву, как он себя называл).  Он был женат на сестрице Василия Львовича и
Сергея  Львовича  Пушкиных,  имел  двух  младых  дочерей,  вид  всегда  имел
недовольный,  а   в   прошлом  году,  благодаря  усилиям  всеобщего  ходатая
Александра Ивановича Тургенева,  был представлен к  придворному  званию  ("В
Петербурге нашли, что  по чину его  достаточно ему и звания камер-юнкера. Но
Сонцов, кроме  того, что уже был в степенных летах, пользовался  еще вдоль и
поперек  таким объемистым  туловищем,  что юношеское  звание камер-юнкерства
никак не подходило ни к лицу его, ни к  росту. Князь Н.Б.Юсупов сделал новое
представление на основании физических уважений, которое и было утверждено").
     В Москве по-прежнему играли  в  petits jeux и  в secrйtaire  *. Старшие
Пушкины  в  этих  забавах  непревзойденны.  На  вопрос:  "Quelle  diffйrence
y-a-t-il entre M-r Pouchkine et le soleil?" -- Сергей Львович отвечал: "Tous
les deux font faire la qrimace" **.
     * Салонные игры; игра в вопросы-ответы (фр.).
     ** Какая  разница  между г-ном Пушкиным  и  солнцем? -- На обоих нельзя
смотреть, не жмурясь (фр.).

     Тем живет Москва.
     "Впрочем, говорить нечего, хотя  мы заглядываем  в свет, мы не светские
люди. Наш ум иначе образован, привычки его иные".

     * * *
     Еще в середине января Боратынский получил рокочущее негодованием письмо
от  Дельвига:  "Что ты хочешь  сделать  с  твоей  головушкой? Зачем подал  в
отставку, зачем замыслил утонуть в московской грязи? Тебе ли быть дрянью? На
то ли я тебя свел к музам, чтоб ты  променял их на беззубую хрычовку Москву?
И какой ты можешь быть утешитель матери, когда каждое мгновение, проведенное
тобою  в  Москве,  должно  широко и  тяжело  падать на  твою душу  и  скукою
безобразить твою фигуру. Вырвись поскорее из этого вертепа!"
     Дельвиг прав: "Я скучаю в Москве. Мне несносны новые знакомства. Сердце
мое  требует дружбы, а не учтивостей,  и кривлянье благорасположения рождает
во мне тяжелое чувство. Гляжу  на окружающих меня  людей с холодною ирониею.
Плачу  за  приветствия  приветствиями  и  страдаю. -- Часто  думаю о друзьях
испытанных, о  прежних товарищах моей  жизни -- все  они  далеко  !  и когда
увидимся? Москва для меня новое изгнание.  Для  чего мы  грустим  в чужбине?
Ничто не говорит в ней о прошедшей нашей жизни. Москва для меня не та же  ли
чужбина?"

     * * *
     Однако  новые,  противуположные  сказанным,  чувства и  мнения медленно
вкрадывались ему в душу,  прорисовывая контуры  иной  жизни, не предвиденной
прежними вариантами.
     В Москве жил единственный  человек  из прежней его  жизни --  Маленький
Рыжик  Муханов.  Новые знакомцы -- Денис Давыдов, князь  Вяземский или  Иван
Иванович Дмитриев не  видели его до сих пор; они  все были из другого  круга
жизни, и  с ними у него не было связано ничего: ни хорошего, ни  плохого. Он
был  младше  их:  Дмитриева  на  сорок  лет,  Давыдова  --  на  шестнадцать,
Вяземского  --  на  восемь.  Они, должно быть, видели в  нем  как  бы  новое
отражение своих судеб.
     Старик  Дмитриев  окончательно вышел из министров  в  816-м  году после
значительных неудовольствий на него императора Александра  (они примирились,
разумеется,  впоследствии).  Князь Вяземский  некогда  служил  в  Варшаве (у
Новосильцева при цесаревиче  Константине), но суждениями отличался резкими и
решительными.   Последним    обстоятельством    поспешили    воспользоваться
дальновидные  люди  и  подали на него  в 821-м  году  донос. Без  объяснений
Константин  воспретил ему въезд в Варшаву; князь вспыхнул, подал в отставку,
заодно  дерзко  отказавшись   от  камер-юнкерства,  и  укатил  в  Остафьево.
Следствия  против  него  не  производили,  но  полиции  велено  было  за ним
досматривать.  --  Чуть  позже, чем Вяземского,  вытеснили из службы  Дениса
Давыдова.  Он, который воевал  во  всех тех местах и случаях на  суше, когда
воевала Россия, вдруг в начале 820-х оказался не  у дел.  Тогда он  плюнул и
тоже вышел в отставку.
     Здесь,  в  Москве,  смотрели  на  Боратынского  иными  глазами,  чем  в
Петербурге, в Кюмени, в Гельзингфорсе.
     Конечно, странно говорить о том, что Боратынский мог бы близко  сойтись
со стариком Дмитриевым. Ни сейчас, ни потом, когда они  будут видеться  чуть
не ежедневно,  живя  в соседних  домах на  Спиридоновке, они  не  сблизятся.
Боратынскому,  верно, всегда будет мешать светская чопорность старика.  Зато
он  --  устная  история государства Российского последних пятидесяти  лет  в
анекдотах  и  живых картинах.  "Каждые два  часа беседы  с  ним  могут  дать
материалов на  том  записок".  Но застегнута  душа  в беседах  Дмитриева:  в
истории государства -- даже когда она состоит из рассказов  о  частной жизни
сенаторов, министров, государей -- лицо  имеет смысл не  свой собственный, а
по отношению к государству.  "Баратынский как-то  не ценил  ума и любезности
Дмитриева. Он говаривал, что,  уходя после  вечера, у него проведенного, ему
всегда  кажется,  что он  был у  всенощной... Между  тем  он  высоко  ставил
дарование  поэта". -- Дмитриев, быть может, платил Боратынскому тем же. Вот,
кстати, эпизод. Однажды Иван  Иванович  рассуждал  о том, как следует читать
стихи, в своей  обычной манере (а, к слову сказать, по манере этой не всегда
было понятно, чего более в  ту  или иную минуту в его речах: серьезности или
насмешки, и  если  насмешки, то над кем именно из  тех, о  ком он говорит?).
Рассуждал он и сравнивал Боратынского, Василия Львовича Пушкина и Державина:
"Баратынский пишет стихи хорошо, а читает их дурно, без всякой претензии, не
так, как  Василий Львович, который хочет выразить всякое слово. --  Державин
также читал очень дурно стихи". -- Не умея полноценно объяснить, в чем здесь
соль иронии над  бедным  Василием  Львовичем, полагаем,  однако,  что начало
рассуждения высказано без  насмешки  и что  старик действительно считал, что
Боратынский пишет  стихи  хорошо. А  редко о ком из  младших поэтов Дмитриев
отзывался с похвалой и без сарказма.
     Но  все же Дмитриев есть Дмитриев  --  "большой  наблюдатель приличий и
учтивости",  все  в нем  "размеренно, чинно,  опрятно, даже  чопорно,  как в
немце".
     Иное  дело -- Давыдов и Вяземский.  Давыдов  --  быстр, в глазах блеск,
бодр, крутит усы. "Огонь! -- с каким жаром говорил он о поэзии, о Пушкине, о
Жуковском... Как восхищался Байроном,  рассказывал  места  из него... Огонь,
огонь". Закупоренная  отставной  московской  жизнью, военная  энергия его не
знает деления на возрасты: Боратынский для  него -- наш без  раздумий,  и он
втягивает  его   в  свое  кипение  ("Забуду  ль   о  счастливом  дне,  когда
приятельской рукою пожал Давыдов руку мне!").
     Вяземский тоже закупорен в  Москве; настоящая  его жизнь,  истинные его
друзья:  Александр  Иванович  Тургенев  --  за  границей,   Жуковский  --  в
Петербурге,  младший  его  приятель  --  Пушкин  --  в  ссылке. В московской
словесности он, в сущности, один бьется с Каченовским, Михай-лом Дмитриевым,
Писаревым,  Аксаковым.  Ему  как  воздух  нужен  литературный сочувственник,
который  бы был рядом, в Москве, которому  можно слово сказать.  Может быть,
скоро  Вяземскому уже кажется, что видит в Боратынском  -- нового Дмитриева:
речь нетороплива, слова обдуманны, мысль в  беседе точна.  Засценной истории
государства Российского от него ждать не приходится, но суждения о предметах
и лицах -- как в иных стихах Вольтера.
     --  Смерть  подобна  деспотической  власти,  --  говорит  как-то  новый
знакомец Вяземскому. --  Обыкновенно она кажется дремлющею, но от времени до
времени  некоторые  жертвы выказывают  ее существование  и наполняют  сердце
продолжительным ужасом.
     Суждения его о людях точны и глубоки :
     --  Душа  Булгарина --  такая  земля,  которую  никакой