лось  истинное  положение вещей.  Он был  изумлен и не мог
поверить ее любви. --  Она  говорила, как будто  затрудняясь, делая короткие
паузы после каждой фразы, и  я не мог понять, что это: следствие внутреннего
волнения  или тем  самым она дает себе мгновение на  обдумывание точных слов
для следующего периода. --
     Наконец, недоверие его растаяло.  Голова  его  тоже закружилась, и наша
героиня упала к  нему в объятия.  Все уловки были  отброшены. Она любила его
страстно, преданно, как душу, и, несмотря на свою немалую опытность,  пылала
как бы первой любовью. Она расцвела, как в шестнадцать лет. И вдруг стороной
она  узнает,  что  ее  рыцарь  не  верен  ей.  Она  требует  объяснений.  Он
признается,  что встретил ту, которая в  юношеские годы подарила ему  первое
счастье. Она  пылает гневом и гонит его.  Или нет, пусть не гонит. Пусть она
обнимает его колени, рыдает,  осыпает мольбами. Пусть ей  будет даровано еще
малое время, чтобы  обмануться в последний раз. И вот, наконец, он  покидает
ее,  чтобы  обвенчаться  с той  своей  уездной  поселянкой.  В отчаянии  она
выпивает яд. А он... -- Она усмехнулась. -- Он женится и мирно живет в своем
поместье. Что? Какова  поэмка?.. Представьте,  однако, -- с каким-то упрямым
одушевлением  продолжала она,  --  что главные действующие лица  ныне  живы,
здоровы, молоды, что они не прожили пока ни одного эпизода моей поэмки и что
им  расскажут  этот  сюжет.  Здесь,  в  беседке,  расскажут.  Станут ли  они
осмотрительнее? Примут ли меры? -- И она испытующе стала смотреть на меня.
     -- Даже если подобное рассказанному вами могло произойти, -- отвечал я,
--  я  бы предпочел, чтобы дело не  доходило до смертельной развязки... Да и
вряд  ли  возможно,  чтобы  в  груди  вашего рыцаря  снова  разгорелся огонь
первоначальной, еще детской любви.
     -- А что бы вы сделали на его месте?
     Ваша героиня, верно, замужем?
     Замужем.  Ее муж, хотя и  старее ее на двадцать лет, но  до кончины ему
далеко, да и совестно желать ему кончины. Он, право, un brave homme *.
     * Славный малый (фр.).

     --  Хорошо.  Пусть  замужем.  Тогда...  --  Я   постарался  мечтательно
улыбнуться. -- Тогда я -- если бы, разумеется, верил в ее любовь -- украл бы
ее у этого un brave homme.
     -- Украл? -- Княгиня засмеялась.
     --  А почему нет? Я молод, жизнь во мне  крепка.  Доходы  мои с  имения
меньше  годового  жалованья  министра или  сенатора,  но  если  вести  жизнь
умеренную, тихую и нравственную, на них вполне можно просуществовать в любой
части света.  За исключением,  конечно, Петербурга, где в  неделю останешься
нищим. Но ведь не в Петербург везти избранницу сердца!..
     --  А   дальше?  Ведь   вы  молоды,  вам  нужно  общество,  вы   хотите
прославиться...
     --  Я?! Помилуйте! Если бы мне была дарована та именно подруга, которой
я в самом деле мог  бы вверить свою душу, -- что мне до всей этой мишуры? --
Я говорил намеренно так, чтобы  речь моя  могла быть понята и как  косвенное
признание   и  в   то  же   время  --  как  насмешка  над  собственной  моей
мечтательностью.
     --  Забавно! -- она усмехнулась. --  И  вы не станете горько сожалеть о
загубленной молодости, об  увлечении, лишившем вас всех удовольствий? Ведь с
вашей избранницей вам можно будет появляться лишь в узком кругу близких лиц,
которые согласятся  принимать  это  несчастное существо!  А  ваши  родители,
братья, сестры?  Неужели  они смирятся с тем, что вместо ожидаемой блестящей
партии вы выбрали женщину, отныне  и вовеки презираемую  светом? Не лишат ли
они вас доли  при разделе имения?  Ведь  вы  не  делили  еще  имения? -- Она
говорила  как-то  уж слишком  серьезно.  --  А законы? Разве  вас  не  будут
преследовать? Вряд  ли супруг моей героини согласится с такой  пропажей? Вас
станут разыскивать и, разумеется, обнаружат! Нет! Cela n'est que du roman *,
как у Констана.
     -- Жизнь похожа на  роман. В конце концов,  сколь  ни дорого отечество,
если его  законы  осуждают предмет моей любви, всегда отыщется уголок земли,
где оскорбленное сердце утешится.  И, как говорила другая героиня, не  ваша:
dahin, dahin! ** -- Я не менял своего иронически-элегического тона.
     * Все это слишком похоже на роман (фр.).
     ** Туда, туда! (нем.).

     -- Да!  -- отвечала  она в лад мне. --  Dahin! dahin! В Сабинские горы.
Разводить  огород  и  ставить  пугала,  чтобы  птицы  не  поклевали  урожай!
Заманчивое предложение для влюбленного сердца...
     С минуту мы молчали. -- Долгим, задумчивым, печальным взором посмотрела
она мне в глаза. Мой взгляд тоже сделался  печален и задумчив,  однако я был
спокоен. Я чувствовал уже точно, что  она не любит меня, и понимал, что наше
свидание в беседке останется  в моей памяти единственным свидетельством моей
любви к ней. Мне было грустно.
     Раскаты грома  отдалялись  от  беседки, но  дождь  еще  лил.  В воздухе
распространялась  сырость.  Мне  становилось  холодно.  Нечаянно  наши  лица
сблизились,  ее  мягкие прекрасные руки  обвились вокруг моей шеи, и поцелуй
этот, медленный,  томный  и вместе какой-то  стыдливый,  был столь  долог  и
напоен  таким  сладострастным  пламенем,  что душа  моя  помутилась. Когда я
очнулся,  княгиня  стояла возле выхода из беседки, опершись рукою на один из
столбиков,  поддерживающих крышу, и смотрела  на плющ невидящим и немигающим
взором. Я вскочил со скамьи, но она рукой остановила меня.
     -- Довольно! -- сказал она  решительно и гневно. --  Я не отца простого
дочь  простая.  Вы  забываетесь,  сударь!  --  Каждое  слово  окатывало меня
холодом.  -- К  несчастью,  не дочь простая...  Нет! Довольно! Оставьте!  --
Холодно и зло  говорила  она. --  Да,  я порочная женщина. Да,  вы прекрасно
знаете это,  но я не позволю  вам... -- И  вдруг она судорожно закрыла глаза
рукой и, опустившись на скамью, зарыдала.
     --  Боже мой! --  Все перевернулось во мне. Я  бросился к ее ногам.  --
Боже мой! -- вскричал я, сжимая ее ладони в своих  и покрывая поцелуями; она
не отнимала своих рук, и слезы катились по ее щекам. -- Боже мой! Да если бы
я  был не  я, если  бы  вы были свободны,  если бы князь  был вашим отцом, я
немедленно, сейчас  же,  здесь  же просил  бы  вашей  руки. -- Я дрожал всем
телом. Мягко освободила она правую руку и ласково провела ею по моей голове.
     -- Нет, -- вымолвила она, -- я порочная женщина! Я знаю это. -- И слезы
покатились новым дождем. Никогда в жизни  я  не видел более прекрасных глаз.
Глубокие и  страдающие, они  были неизъяснимо прекрасны.  Я был  готов в  ту
минуту на все,  что она скажет. -- И вы не стали бы просить моей  руки... --
Она прикрыла  глаза,  затем сказала с жаром: -- Да, я люблю вас  так, как не
любила никогда ваша  поселяночка! Но вы, вы не любите меня! Вы сами сказали,
что  вам довольно наслаждаться  грибным дождем в летний полдень, лишь бы это
наслаждение не  усиливало  вашего одиночества! Ну  и  наслаждайтесь! Как  вы
сказали?  Двойственно? Только не со мной! Оставьте меня! Встаньте, придите в
себя!  У  вас еще все впереди, и не  надо  обманываться. Вы меня никогда  не
любили! --  Она резко отодвинулась в глубь скамьи и скрестила руки на груди.
Я едва не опрокинулся от ее быстрого движения.
     -- Я?!  Не любил вас?! В тот миг, как я  увидел вас, я понял,что сердце
мое  разбито!  Я  наслаждаюсь  вашим  голосом,  взорами, движениями!  Только
приличия  света вынуждали меня  молчать до сей поры!.. -- Я  нес  весь  этот
любовный вздор, и веря и не веря себе. Голова моя кружилась.
     -- Вы... вы в самом деле любите  меня? -- с тоской спросила она. Каждое
слово  давалось ей  с  видимым  трудом. --  Ежели...  вы  не  обманываетесь,
обещайте... помнить меня.  Всегда... Обещайте... Когда я  буду молить вас  о
помощи, вы  протянете мне руку? вы не отвернетесь?  не презрите меня?.. -- Я
буквально  осязал,  как ее  печаль волнами переливается в меня. Жгущая  душу
жалость  к   ней  завладевала   мною.   --   Обещайте   ж   мне  быть   моим
ангелом-хранителем... Я прошу  вас... -- И дальше она  стала  называть  меня
теми исполненными  неги и пламени словами, которые незачем предавать бумаге,
ибо смысл их, всем известный, сохраняется только в подобные минуты.
     -- Да! -- клялся я в безумии! -- Да! Я! Я буду вашим хранителем! Я буду
целовать ваши  следы! Я хочу поминутно видеть вас, слышать вас... -- В такие
мгновения и обычно-то не  вполне отдаешь себе отчет в своих заверениях, а на
меня  нашло  просто какое-то  помрачение: ни перед  кем я не  изливал  столь
словоохотливо свою пылкость, никогда до такой степени не терял себя.
     Видимо,  долго еще  я обнимал ее  колени  и целовал  руки,  ибо,  когда
очнулся, дождь уже прекратился, и лесная тишина нарушалась только падением с
мокрых ветвей отдельных крупных капель, глухо шлепавших по нижним листьям.
     -- Украдите меня, -- вдруг сказала она, сузив глаза  и без тени иронии.
-- Я вас прошу. -- Я  по-прежнему обнимал ее колени и молча, вопросительно и
преданно смотрел на  нее. -- Украдите меня!  --  продолжала  она. -- Что вам
стоит?  --  Но   в  тоне  ее  я  почувствовал  скрытый  яд.  --  Вы  человек
состоятельный.  Доход ваш с имений  меньше, конечно, чем у князя жалованье",
но  он,  вы сами говорили, таков, что позволит вам  вести безбедную  жизнь в
любой  части света.  --  Она  посмотрела на  меня вдруг  долгим  и  каким-то
особенным глубоким  взором. -- Вы ведь смелый  человек, ***? Вы прокрадетесь
под утро  в  дом  князя  и унесете  меня  через  окно? -- Она усмехнулась. Я
молчал. -- Хорошо, вы  меня не  станете красть  в прямом  смысле  слова, как
вещь. Я сама  выйду в  условленное время и вспрыгну к вам  в  коляску?  -- В
голосе ее уже не слышалось насмешки. -- Скажите что-нибудь в ответ!  Сядьте,
сядьте на скамью рядом со мной! Вот так. Ну? Что вы молчите? -- В глазах  ее
был нешуточный блеск.
     -- Хорошо... Прекрасная  мысль... --  отвечал я помедлив.  -- Но куда ж
бежать?..   Хотя...   Впрочем...   Но   для   того   необходимы    некоторые
приуготовления...
     Она быстро перебила меня:
     -- Сколько времени потребуется, чтобы совершить ваши приуготовления? --
Во мне нарастал некий щемящий страх:  тон ее был  решителен  и серьезен, и я
вдруг подумал, не сошла ли она с ума. -- Не молчите только! Ответьте!
     Я пытался быть рассудительным :
     -- Если за границу, необходимы тщательные сборы и...
     --  За  границу, --  прервала  она,  -- не нужно  никаких сборов. Нужны
только деньги. Скоро князь отправится в Або. Оттуда рукой  подать до Швеции.
Из Швеции мы уедем в Италию.
     Почему в Италию?
     Потому что в Париже слишком много русских.
     Д-да... Италия... Отечество Петрарки и Тасса...
     И Данта. Вы согласны?! Вы готовы?!
     Я находился в крайнем  недоумении;  сердце  стучало; мысли разбегались.
Если считать, что  она не шутит, условие ее было непосильным: я имел в своем
распоряжении наличными около пятисот рублей, и,  узнай маменька, что я снова
пустился в школьничанье, не  знаю, что бы было. Сосредоточившись, медленно и
пресерьезно я ответил:
     -- Надо обдумать... Идея отличная... Италия, говорите вы...
     Она посмотрела на меня с подозрительным беспокойством. Лицо ее выразило
размышление.
     -- А если?.. -- Она взглянула вопросительно и в  некотором смущении. --
У меня есть деньги! При умеренной жизни, к которой мы оба стремимся, на них,
по  моим  расчетам,  можно  прожить  безбедно  несколько  лет...  Лет  пять.
Поверьте, я готова на все! И если я сдаюсь вам, то совсем не имеет значения,
чьи деньги мы станем тратить. -- Я был одарен при этих словах таким нежным и
трогательным  взором  и  таким ласковым  пожатием руки,  что не сумел тотчас
ответить, а она, взяв мою руку в свои ладони, сжала ее мягко и крепко. -- Не
сердитесь, что  я говорю  вам так. Мы найдем способы к жизни.  Вы вступите в
королевскую  гвардию... Ведь в Италии,  надеюсь,  уже нет ни республики,  ни
революции?.. А когда иссякнут мои средства, вы сможете вполне искупить  свой
долг. Поймите меня! Я устала. Я не хочу более быть вечной притчей во языцех.
Я  знаю,  какие  взгляды бросают мне в спину,  я  знаю, что  петербургские и
московские матушки прячут от меня своих дочерей и что только положение князя
доставляет  мне доступ  в  свет.  Но  мне  душно  в нем! Душа  моя  иссушена
ежедневным, ежечасным напоминанием о моем положении!
     Как я желал  ее в это мгновение, с ее пылающей, впервые явившейся мне в
истинном виде красой! Никого никогда я не любил так,  не желал! Я готов  был
разрыдаться. Будь  у меня под рукой своя карета, я бросил бы в  нее княгиню,
крикнул бы: пошел! -- и был таков! Но, на счастье или на беду,  от появления
мгновенных  мечтаний до их  исполнения должно пройти  время,  и  я знал, что
карету предстоит нанять, что верных помощников требуется подкупить,  я знал,
что до поездки князя в Або еще целая вечность -- не менее недели, -- и очень
хорошо  знал,  что  словам  княгини  нельзя  доверяться.  А  она  все  более
разгоралась:
     -- Каждый  почитает своим естественным правом претендовать на  роман со
мной, у каждого  в глазах  желанье моей красоты -- и не  более. Вы первый, в
ком  я  угадала  родную  душу, кто  увидел  во  мне...  --  Глаза  ее  снова
затуманились, она  вздрогнула и прикрыла  их. Медленно покачала она головой.
Потом взглянула на меня твердо и насмешливо: -- Вы со своей поселяночкой так
ли молчали, как дело  пошло к развязке?  Кстати, в Италии тоже растут цветы,
их тоже продают юные девы, и  у  них  тоже можно  покупать букеты. Как вы ее
спросили? "Что  тебе  надобно?" А знаете, как будет  по-итальянски что  тебе
надобно? -- Che vuoi будет по-итальянски что тебе надобно! Но вам  нет нужды
это запоминать! Я вас не  отпущу  от себя ни на шаг! Вы будете моим  и более
ничьим никогда! Я сама отравлю любую, кто посмотрит на  вас! -- Она была как
в  бреду.  --   Я  вас  украду,  я  сделаю  вас  своим  пажом,  повелителем,
единовладетельным  самодержцем! Да! И так будет! Так  я хочу, хочу, хочу! --
Ногти  ее  впились в мою  ладонь с такою силой, что  я едва не  вскрикнул от
боли, а она засмеялась, и счастливейшая улыбка осветила ее лицо.
     И  сладко мне и страшно  становилось. Румянец  пылал в  ее щеках, глаза
блистали, руки были сухи и горячи.  Я чувствовал, как ее  полугорячечный жар
заливает мне душу, и голова шла кругом. Видимо, я переменился в лице, потому
что она вдруг захохотала.
     -- Разве вы не о том мечтали? Ха-ха-ха!
     -- Я не верю, не  могу верить... в  то,  что это  не розыгрыш. Если это
шутка -- скажите мне, умоляю вас! Если вы  говорите серьезно...  -- Я  терял
слова. -- То тоже скажите... Что вы молчите?.. Ответьте мне!..
     Вдруг она подняла палец к губам:
     -- Тс-с! -- и плавно выскользнула из беседки.
     -- Ах! -- раздалось тотчас.
     Я  бросился вслед  за нею  и  увидел: по тропе  идет, огибая  лужи, Л.,
адъютант  князя  и  неизменный наперсник княгини. Разумеется,  он немедленно
окликнул ее с радостным изумлением; затем заметил меня и сухо раскланялся. Я
отвечал тем  же. Тоска  и злоба меня охватили.  А княгиня,  как ни  в чем не
бывало, защебетала:
     -- Вы очень вовремя появились, любезнейший Л.! Право, просто прекрасно,
что вы выбрали  для  своей прогулки  именно  этот  путь! Мы  уже  час ломаем
головы,  как  выбраться из ловушки, в которой оказались по милости дождя.  Я
никак не  решусь ступить на такую мокрую  землю  и  все жду, когда просохнут
дорожки, и уже утомила ***,  --  она  лукаво  посмотрела  на меня, --  своей
болтовней. Какова гроза? -- не давая нам  сказать  ни слова, продолжала она.
-- Я  не помню  ничего подобного в  своей жизни!  Я вся  дрожу от  сырости и
чувствую, что уже больна. Вы должны немедленно доставить меня домой! Но я не
могу итти по такой грязи! Что же делать? Что вы молчите оба? Неужели вы не в
состоянии  ничего  предпринять?  -- Л. хотел  было  что-то  сказать, но  она
перебила  его.  -- Хорошо! Коли вы не  можете ничего придумать, придется мне
исправлять вашу недогадливость,  хотя, право, она непростительна. Вот что вы
сделаете. Вы составите из своих рук кресло. Вот  так,  -- и она, обернувшись
ко мне, быстро скрестила свои руки с моими,  показав, как  должно  выглядеть
кресло;  Л. побледнел, а она быстро продолжала. -- В  этом кресле поместится
ваша несчастная больная, и вы донесете ее до сухих дорожек.  -- Она перевела
глаза с Л. на меня, затем снова посмотрела на него и залилась смехом.
     -- Прекрасная мысль, -- постарался улыбнуться я.
     -- Отличная идея, -- ответил Л., бросив проницательный взгляд на мои
     колени, носившие следы мокрого пола беседки.
     Мы скрестили  руки; княгиня вспорхнула  в это импровизированное кресло,
обняла нас за  плечи, и мы пошли  в ногу, чтобы не  уронить свою драгоценную
ношу.  Дорогой шел  незначащий, прерывистый  разговор. На одном из поворотов
тропинки она украдкой шепнула мне: "Завтра в семь утра здесь же". Сердце мое
забилось вдвое сильнее.
     Доставив княгиню до аллеи, которая вела к даче князя, мы опустили ее на
землю.
     -- Прощайте, --  сказала она мне.  -- Л. проводит меня далее. Сегодня я
уже не выйду, вы меня  так промочили под дождем, что ранее  завтрашнего утра
мне не прийти в себя. -- И она протянула руку для поцелуя.
     Они  удалились, а  я последовал к переправе, отыскал лодочника, дал ему
рубль, и  он,  счастливый  моей щедростью, в мгновение ока  перевез  меня на
другую  сторону Невы. Я не стал звать извозчика:  на душе было смутно, и мне
требовалось  хотя  бы  отчасти  рассеяться  прогулкой. До дому я добрел  уже
затемно и перед сном велел Никите разбудить меня в пять часов.
     Долго не мог я сомкнуть глаз. Я не  был доволен  собой. Я не имел права
доверяться княгине, и мне начинало  казаться, будто кто-то  рассказывал, что
она уже собиралась однажды бежать  с кем-то куда-то или даже  бежала в самом
деле. Словом,  я был раздосадован,  утомлен, встревожен,  и сон мой  не  был
спокоен.
     Подлец Никита разбудил меня четверть  седьмого. Я едва  не  убил его. В
две  минуты  одевшись, я  вылетел из  дома и бросился искать  извозчика.  Но
извозчики как сквозь  землю провалились.  Улицы,  ведущие  к островам,  были
безлюдны, я полубегом-полушагом домчался до вчерашней переправы.  Перевозчик
был  тот же, рубль оказал то же  действие,  но я никак не мог найти беседку!
Это  был  новый  ужас. Я  взглянул на часы. Пять минут восьмого! Я  бросился
бегом сквозь кустарник, ломая ветки, спотыкаясь, скрежеща зубами. В четверть
восьмого я все еще плутал,  и  только когда  на моих часах минутная  стрелка
почти опустилась, я выбрался на  знакомую тропу.  Это был тот самый  роковой
поворот, на котором  она назначила мне свидание. Я растерялся. Если она  уже
приходила и, не  дождавшись меня, ушла,  мне надо мчаться в  одну  сторону с
надеждой ее догнать; если  она еще ждет, надо лететь в другую, к  беседке. Я
выбрал   первое  и  скоро  вбежал  в  аллею,  где  мы  расстались  вчера.  Я
остановился, вглядываясь  в  ту  сторону, откуда  она  могла прийти или куда
уйти. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, вряд ли он принял меня за
здорового человека.  Ворот расстегнут,  пот льется  градом,  глаза впиваются
вдаль.
     Вдали и в  самом деле виднелись две фигуры. Но даже если одна из них --
она, приближаться было нельзя, ибо  я не мог предположить, кто. рядом с нею.
К  тому же, я знал, что  князь любит совершать утренние моционы, а встречать
сейчас князя не входило в мои замыслы. Я взглянул на часы. Без двадцати пяти
восемь! Я быстро рассчитал, что даже если она пришла вовремя и, прождав меня
некоторое время, ушла, она не могла так быстро вернуться в аллею,  а если бы
вернулась, я ее сейчас  точно бы  увидел. Может  быть,  конечно, она кого-то
встретила, возвращаясь, и тогда все пропало,  и  это их фигуры видны в конце
аллеи. Но фигуры, сколько я мог заметить, приближались, а не удалялись. Нет,
не