ма по месяцам. Морские братья были в  Петербурге и не бедствовали:  Петр
получил чин генерал-майора, Богдан  -- вице-адмирала, Илья -- полковника. Из
них к Авраму приехал, наконец, осенью 802-го года Богдан. Они сделали бумаги
и  поделили Вяжлю пополам: по 1000  с  лишком душ  на  брата.  Петру и  Илье
доставалось по 300 душ.

1803
     Летом  в Вяжлю  прибыл  послом от  Андрея  Васильевича Алексашинька  --
младший  брат, 20-летний поручик  в  отставке,  задумчивый  повеса и  пылкий
ипохондрик. Видимо,  в  это лето и случилась та история,  о  которой  гласит
только предание.
     Александр был на десять  лет моложе Аврама  и ровесник Александрины. По
преданию,  в  семье  родной он  нашел  привет  своим чувствованиям  только в
младшей  сестре  Катерине,  хранившей  его  силуэт   до  глубокой  старости.
"Впрочем,  -- гласит далее  преданье,  --  было еще  одно существо,  которое
непременно должно было иметь  сильное влияние  на Александра Андреевича.  То
была жена  его брата Александра Феодоровна Боратынская; ее  точно можно было
назвать  необыкновенной женщиной;  в  ней благородство характера,  доброта и
нежность чувства соединялись с возвышенным умом и почти не женской энергией.
Что ж  удивительного,  что  она  поразила Александра  Андреевича  и  что  он
привязался  к  ней  всеми  силами  своей  пылкой  души.  Была  ли  это  одна
возвышенная симпатия  или чувство более исключительное и страстное -- трудно
решить. Но  дело  в том,  что эта пламенная привязанность  навлекла  на себя
неодобрение  всех  почтенных  членов  семейства  Боратынских,  и  Александра
Феодоровна,   слишком   гордая   и   прямодушная,   чтобы   переносить  даже
предположения, совершенно удалилась  от молодого человека.  Этот  эпизод его
жизни  сильно подействовал на него:  он  стал еще мрачнее,  еще молчаливее и
перестал  поверять  свои мысли даже нежной  сестре... В  это время у  Андрея
Васильевича жила молодая  девушка,  иностранка, в  качестве  компанионки его
дочерей.  Александр любил разговаривать с  ней, но никто не подозревал между
ними особенной короткости, когда  старика отца  поразило нежданное известие,
что они вместе бежали... Вскоре после этого началась Австрийская кампания, и
Александр  отправился  в поход в сопровождении  молодой  женщины, решившейся
разделить его тревожную судьбу. После Аустерлицкого сражения разнесся слух о
его  смерти, и родные публиковали в газетах, что  если  известная особа была
соединена  с  ним законным браком, то  она может востребовать седьмую  часть
наследства. На этот вызов ответа не было...".

     * * *
Веют осенние ветры
В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
Желтые листья...
     Если и вправду  несчастный Александр любил Александрину, худо ему было,
когда осенью 803-го года он возвращался из Вяжли в Голощапово.
Странник печальный, утешься!
Вянет природа
Только на малое время;
Все оживится...
     И,  быть  может, действительно, несчастный Александр  нашел отзыв своей
печали в сердце Анеты  Бельт -- компаньонки  сестры, благородной  девицы, из
Швейцарии происходящей. И когда  в августе 805-го  года Анета отправилась из
Голощапова в  Петербург для  свидания с  родителями, он, видимо, сопровождал
ее. Около  того времени  след его  жизни  теряется.  В самом ли деле  Анета,
презрев  правила  благонравия, последовала за  ним на поля сражений  --  бог
весть,  но доподлинно, что  его скосила французская пуля  под Фридландом и в
июне  807-го года он умер  от раны.  Только и  осталось  от него: "Желаю вам
постоянного  здоровья  и  счастия  вместе  с милыми  Бубинькой,  Сошичкой  и
Ашичкой, которых я живо содержу в моем воображении".

1804
     Но, видимо, не только Александр стал  причиной новых раздоров Аврама  с
родней. Похоже, нечто  превратное  проскользнуло также  между ним и морскими
братьями,  и  снова  непоместительна стала  для них земля,  и тогда собрался
Аврам оставить Вяжлю, чтобы перебраться на берег марского оврага.

     * * *
     17 февраля.
     Мой милый Машурочик.
     Дружеские твои письма мы получили и благодарим тебя от всей нашей души.
В них видим мы,  что  тот же  Машурок  и  какую  я в душе моей  представлял,
словом, новое столетие тебя не переменило. Я благодарю моего бога, благодарю
и тебя...
     Не огорчайся, мой  любезнейший друг,  что  я к тебе туда не буду -и зов
мне  был только  одна проформа;  но  я не  хочу еще иметь дьявольских сцен с
моими, которые  против  меня  сделались извергами  человечества.  Прискорбно
тебе, душа моя,  слушать  or  меня такие отзывы; но к  несчастию  моему, они
истинны.  --  Я  бежал  бы  в  другую часть света,  чтоб  с  ними никогда не
встречаться,  а особливо, со вторым. -- Я желаю ему всякого благополучия, но
с ним не увижусь уже  во всю мою жизнь. К тому употребил все мои старания. Я
хочу, чтоб  нам жить уже не  в вяжлинском доме, и должен строиться от самого
пола вновь. Я уже купил дом и перевожу в Мару, а в Вяжле все оставлю им -- и
жить пусть приезжают, а все буду от них за 5 верст.
     Ты удивляешься,  любезная сестра, моим  таким черным  и злым мыслям; не
думай, чтоб я переменился: ты найдешь во мне того же искреннего брага...
     Ты  не  знаешь еще нашего Ашичку и Сошу. А про Бубу  и говорить нечего.
Это  такой  робенок, что я в жизни моей  не видывал  такого  добронравного и
хорошего  дитя -- он уже читает  по-французски. Ашичка -это Ираклий. Мы  ему
дали это легчайшее имя. Мне можно тебе их всех хвалить. Этот Ашонок -- такой
красотка, что я редко  видывал, и он у них у всех фаворит.  -- Соша наша все
была  больна,  теперь поправляется, и преострая девчонка! А  про нее не могу
сказать,  чтоб была  смирна; иногда  надо и  розочки. А  Бубинька 2  года не
только розги, но ниже выговору не заслужил. Редкой робенок!  Хоть я про Сошу
и мало пишу, но признаюсь, я ее очень часто балую.
     Итак, все искренно написал и худого и доброго.
     Прощайте, мои милые сестрицы! Благодарим усердно вас обеих за дружеские
письма ваши. Любите друг друга и любите так, как я вас люблю.
     Искренний ваш брат до гроба Аврам Б.
     Ради бога, не  показывайте этого письма никому. Я не  писал бы и  к вам
сего; но душа моя так расстроена, то  надобно ж мне кому-нибудь ее поручить,
а вы только у меня и есть.

     * * *
     Припадкам  черной  хандры очень  потворствуют  телесные  недуги.  Аврам
нечувствительно дожил до  тех лет,  когда насморк  не проходит за  неделю, а
лихорадку нет сил  перенести на ногах. После тридцати  все начинают недужить
другим способом, нежели прежде, и Аврам теперь  болел подолгу, выздоравливал
медленно, унывал на длительные сроки. Кошмарами  мучалась пылающая  от  жара
голова: "Я  их знаю,  я видел их: они впечатлены в моих чувствах.  Топкое  и
безобразное озеро отделяет сих извергов от человеков; страшная куща с другой
стороны,  где  и  солнце  не  проницает  своими  лучами  для  того, что  оно
отворачивается и не светит, чтобы придать сему виду более мрачности и ужаса.
Ночные птицы  и вороны имеют свое  убежище,  совы составляют свой  концерт в
ночи, и только их эхо слышно там унылое".
     Мирили всех Машурок и Катинька;
     "Ради бога, милый братец, успокойте себя, и предайте забвению  то,  что
без   сомнения,  много  стоило  вашему  сердцу...  Уверьте  любезную  сестру
Александру Федоровну о  нашей непременной к ней искреннейшей привязанности и
любви, которые  разве  что  с жизнию  прекратятся... --  Мы хочим совершенно
истребить  и  напоминание  того письма брата Аврама Андреевича,  которое  он
писал в самые неприятные минуты как для вас, так же равно и для нас..."
     Совершенно  истребили  или остался след --  не знаем: преданья  русских
семейств стыдливы в той части, где  они касаются  между родственных  усобиц.
Как бы ни  было,  к  лету Аврам перебрался  в  Мару и возобновил переписку с
отцом.

     ***
     9 августа 804 года.
     Простите мне, дражайший батюшка, что я так долго к вам не писал. Частые
мои переезды, также  и болезнь  моя мне в том  препятствовали.  -- Я  всегда
летом  отдаю дань: два  раза  уже  была у меня  лихорадка и одна горячка, от
которых недавно  освободился.  Дай  бог  вам  здоровья,  а мы еще едва могли
привыкнуть к сему климату, беспрестанная еще  и  до сих пор перевалка. И это
происходит по большей части  от необыкновенных погод и засухи. Мы два месяца
не  видели  дождя, и  хлеб у  нас весь  выгорел. Совершенно  пропали  хлебы:
пшеница, просо  и греча. Овес  сам  друг родился. Рожь изрядная, а горох сам
треть пришелся. -- Удивительно, что несколько лет нет урожаю! Но ведь это не
по всей губернии -- а в двух только уездах: в Кирсановском и Борисоглебском,
а в прочих уездах и дожди были в свое время  и все хлебы хорошо родились. --
Надобно терпение. Авось,  когда-нибудь и будут и  дождики и урожай. Того уже
мы  ждем  6-й  год.  Может   быть,   и  дождемся...   С   глубочайшим  нашим
высокопочитанием и преданностию имеем честь быть
     Аврам и Александра Боратынские.

     * * *
     ...Меня  проклятая  лихорадка продержала два  месяца  на постели;  едва
теперь  к почте немного начал  бродить... Быв в болезни моей... навалили  на
меня быть  губернским предводителем и иметь дело с  губернатором  Кошелевым,
которого у  вас и в Польше знают. Когда он был в Гродне, оттуда его сменили,
а  сюда  прислали ему в  наказание; но мне кажется, в  наказание всех добрых
людей, которые все от него терпят...

     * * *
     Тамбов был гиблое место для губернаторов. В других местах по  многу лет
кормились, а здесь больше года-двух никто усидеть не мог.  -- Понятно, когда
честного человека отрешают от должности: Гаврила Романович Державин, некогда
губернаторствовавший в Тамбове,  был отдан  под суд  за то, что не поладил с
откупщиками и благодетельствовавшими им крючкотворцами ("Я  думаю,  батюшка,
что вы сколько-нибудь наслышаны о Державине, он  первый умница и сортировать
людей  может"). Но  ведь, чтоб  удалить  вора,  требуется стечение  случаев,
каковых просвещенному  уму измыслить невозможно.  И объяснение  тому, что за
шесть лет -- с  797-го по 803-й  -- в  Тамбове  сменилось семь губернаторов,
можно  найти  в том, что либо все они  были  люди честные, либо были  жаднее
крючкотворцев и откупщиков, начиная вельможествовать с ограбления последних.
     Губернатор Кошелев стал первым,  кто,  прибыв  в  Тамбов в  803-м году,
почти до войны с французами оставался  в должности.  Связи у  него,  видимо,
были -- не  там, где  отдаются  указы, а гам, где они пишутся, где ставят на
них печати, где готовят дела к докладу.
     Что  могло  тамбовское  дворянство  сделать  с таким человеком? -- Дать
губернатору  губернского  предводителя,  который   бы  чином   был   выше  и
знакомствами сильнее: генерал-лейтенанта Боратынского.

БУБИНЬКА
     Qui  de vous  n'a  pas  regrettй quelquefois cet  вge  oщ le  rire  est
toujours sur les lиvres et l'вme toujours en paix?
Rousseau *
     * Кто из вас  не сожалел порой об этом возрасте, когда на устах  всегда
смех, а в душе всегда мир? Руссо (фр.).

     Он сидит  и надевает туфлю, сосредоточенно целясь и промахиваясь каждый
раз.
     Он сам.
     Евстафьюшка стоит рядом и  смотрит  за тем, чтоб дитя  от неосторожного
усилия не упало. Он не сердится на свою неудачу, потому что по природе своей
добр,  доверчив и готов любить весь мир. Скоро  он  утомится, и  Евстафьюшка
поможет  ему, а когда он пойдет по дорожке мимо пруда с  maman и ma tante *,
он будет послушнейшим ребенком среди  всех послушнейших  детей, какие только
рождались.
     Он не  знал  родительской розги потому, видно,  что не выталкивал  кашу
языком изо  рта,  не ловил на клумбах  цветы вместо бабочек, всегда  говорил
merci  и je  vous prie **, не отнимал игрушек у  Сошички и Ашички --  такого
добронравного ребенка нельзя было вообразить второго.
     Разумеется,  сердце  такого дитя  исполнено немой  Любови  к бытию. Это
счастье потому и невинно, что не может быть названо словом -- хотя бы словом
счастье. "Какое счастье!" -- говорит  взрослый, и что мы слышим в звуках его
блаженства? -- Шипение, переходящее то ли в стон, то ли в крик и кончающееся
перестукиванием как  бы падающего  по лестнице  саквояжа,  завершающего свое
низвержение иканием: щ-щ-щ-а-а-а-ст-ст-ст-йе. А дитя не знает  искуса слова,
лишающего взрослых полноты  их  блаженства.  У  него если  и  есть слова, то
только  --  имена  собственные,  свидетельствующие  единичность  всего,  что
существует вокруг. Поля, простертые вольными далями, -- это Степь, и дитя не
знает, что  есть еще где-то какие-то  степи. Бескрайняя ширь  над головой --
это Небо, и нельзя вообразить, что где-то в другом месте тоже оно есть, как,
впрочем,  нельзя вообразить и никакого другого места и никаких других людей,
кроме тех, что вокруг. Что такое монокл  ***,  который приедет на днях? Это,
наверное, кто-то как ель возле дома,  тоже высокое, прямое и круглое, только
без  ветвей, отчасти похожее на хлеб, колосистое и желтое. А дни, на которых
он  приедет, напоминают лошадей, только это какие-нибудь  особенные  лошади,
удлиненной породы, по виду как доски. С появлением монокла разрушается и его
единственность,  и  единственность монпапа ****, потому что монокл -- это на
самом деле монпапа, только узкий. Так  совершается первое движение к  опыту,
принуждающему  нас  чем   далее,   тем  более  заменять   собственные  имена
нарицательными и превращать жизнь в цепь повторений.
     * С маменькой  и тетушкой  (фр.). Около  1803  года в Мару переехала из
Петербурга Катерина Федоровна, сестра Александры Федоровны.
     **  Спасибо, пожалуйста, как вам угодно, будьте добры, как я  счастлив,
сколь я вам благодарен и проч. (фр.).
     *** Mon oncle -- дядюшка (фр.).
     **** Mon papa -- папенька (фр.).

На дворе овечка спит,
Хорошохонько лежит,
Баю-баюшки-баю.
Не упрямится она.
Но послушна и смирна
Щиплет ходючи траву
На зеленом на лугу,
Баю-баюшки-баю.
Весела почти всегда,
И не плачет никогда.
     Там, в этой или другой такой же песенке, было про злого волчка, который
ходит вокруг коровки и, когда она перестанет быть послушной, он ее ухватит и
съест. Как  бы дать волчку  кусок говядины, чтобы он, сытый, убежал оттуда и
коровке  не  надо было бы  его бояться?  Зачем  ей  бояться, если она  такая
послушная?

1805
     Мария Андреевна Боратынская (Машурок) вышла замуж: за  Ивана Давыдовича
Панчулидзева  --  отличнейшего  человека.  Александра  Федоровна принесла  в
феврале  третьего  сына:  Льва  --  по-домашнему  Вавычку.  Аврам  Андреевич
ссорился  с  губернатором  Кошелевым:  то   был  редкий  проходимец.  Богдан
Андреевич  вышел в  отставку вице-адмиралом.  Дети  росли.  Бубинька  учился
читать и писать.
     15 июня 1805.
     Очень давно,  дражайший батюшка, мы не имеем от  вас никакого известия,
что нас чрезмерно тревожит. Я сам виноват, что  долго к вам не писал. Но я с
лишком 40 дней был болен и едва после оного бродить начинаю. -- Каждую весну
я сию дань плачу. Лихорадки жестокие у нас не переводятся. Еще до сих пор не
могу привыкнуть к сему климату; но как быть, надобно привыкать. -- Забот еще
новых мое предводительство, которое мне очень наскучило, а  особливо служить
с таким  начальником  губернии,  который  вместо  ссылки  сюда определен,  в
Тамбов. То чего доброго ожидать от такого помощника. -- Но полно об оном.
     Слава богу, мы все  здоровы теперь, и дети наши.  Бубинька уже выучился
грамоте  и теперь пишет. У него благодаря бога понятие очень хорошее, и  мы,
игравши  с ним,  его  учим.  --  Мы выписали учителя,  которого  мы  ждем из
Петербурга.  -- Вот как  скоро все растет и  спеет! Давно ли ползали? Теперь
ходят, бегают, учатся.
     У нас весна очень поздно наступила; корму генерально у  всех недостало,
даже и у  самих  нас. От того много все пострадали, даже  начался  падеж  на
лошадей (самое важнейшее в хозяйственной части), но  взятыми  скорыми мерами
не  дали ему  распространиться -- теперь  все прекратилось. -- Хлебы нежатые
хороши, но мороз  в исходе мая много попортил; однако начали справляться. --
Вот  7-й год засухами хлеб портит, ожидаем  дождика, авось,  будет. -- Будем
ожидать с нетерпеливостию, дражайший батюшка, известий о  вашем здоровье и с
глубочайшим нашим к вам высокопочитанием и преданностию пребудем покорнейшие
дети
     Аврам и Александра Боратынские.

     * * *
     Зря  сетовал Аврам  Андреевич  на  засухи. Лето выдалось  неровное -- с
холодами и грозами. Солнце, казалось, навсегда  было заслонено  серой мутной
пеленой;   под  этой   пеленой  стремили  свой  полег  рваные  сизые   тучи,
содрогавшиеся от холодного ветра,  торопящегося выстудить землю до  времени.
Но пелена рассеивалась, быстро теплело, через день становилось жарко, душно,
и  те  рваные тучи, согнанные ветром с севера  на  юг, видимо,  возвращались
теперь на  свое место там, на севере. Они  шли  медленно, и  сначала  молча;
затем с  разных  сторон  начинало  грохать нечеловечески гулко, и потом, как
будто речка Вяжля, выгнувшись где-то  за  степью  дугой,  взошла  на  небо и
сквозь  тучи выливалась  обратно,  возвращаясь в  свое русло, --  такие были
редкие проливные  грозы. Видимо, ветер ждал этих туч сразу за северным краем
степи,  потому что  на  следующий день они,  как  разбитое турецкое  войско,
поодиночке летели снова  под холодными запеленутыми  небесами туда,  на  юг,
откуда пришли с победным грохотом день назад.

     * * *
     1-го  сентября в Петербурге объявили манифест о  войне с Бонапартом. До
губернии манифест касался не прямо: не Бонапарт нас воевал, а мы  Бонапарта,
и  ничего военного в  Тамбове не предвиделось,  кроме рекрутского набора. Но
этим тягучим  делом заниматься  должно было именно губернскому предводителю.
Аврам  Андреевич взял  с  собою в Тамбов Бубиньку.  Александре Федоровне  он
писал по приезде:
     "Теперь утро, и я только осмотрелся -- скажу тебе, что мы доехали очень
хорошо. Мне даже жаль, что ты не могла видеть  и слышать все его вопросы! Он
даже  до того расспрашивал, что сам останавливался  отдыхать, жалуясь, что у
него губы и язык болят. Он Тамбов в воображении своем и садом  и зверем  или
какой-нибудь рекою, словом,  я очень  много  дивился на его  воображение. Он
несколько раз по  дороге доставал свой рубль и  тут-то  было у  него богатое
воображение. Он  провожает глазами каждую телегу и бегает из окошка в окошко
смотреть.  -- Я  посылаю  к  вам  гостинца:  10 арбузов,  16  дуль и бочонок
винограду".

     * * *
     В Тамбове Авраму Андреевичу было  не до сына. Недобор рекрутов,  подлые
глаза губернатора, вести одна другой беспокойнее, поступавшие из-за границы,
--  вот  что занимало ум Аврама Андреевича (за границей  наших били,  и  под
Австерлицем было  потеряно сражение). Аврам Андреевич надеялся к новому году
быть назад в Вяжлю -- не вышло:  "Что  мне сказать о  себе? Досадно, скучно,
вот все. -- Ах, когда  я доберусь  до мирного своего  крова! И нет надежды к
тебе  быть... -- Бубу наш  еще  не скучает  и очень весел, но и он часто уже
начинает разговаривать о возвратном нашем вояже".
     К новому году Аврам Андреевич отправил сына домой.

1806
     Тамбов. 10 генваря 1806.
     Имею честь поздравить вас, дражайший батюшка, с новым годом, и желаем и
просим бога, чтоб вы получили новые силы  и здоровье, которое  для нас всего
драгоценнее. --  Теперь у  вас почти все наши; уделите, дражайший батюшка, и
нам  сие  удовольствие  отпуском  сестры.  Мы  не смеем  думать так для  нас
благоприятно, чтобы вы  к нам приехали; но кажется мне,  сама натура и самое
время благоприятствуют, дав нам необыкновенно теплую и смирную зиму, которой
еще никогда такой не бывало. -- Ах, если бы и то исполнилось, то это было бы
верх нашего благополучия.
     Я  все живу  в  Тамбове;  по-прежнему с губернатором мы  так ладны, как
кошка с собакой. Грыземся беспрестанно. Я положил по крайней мере от него не
отставать; а кто