дравляю вас с новым  годом и желаю  вам совершенного здоровья и всех
благ, каких можно только желать в сем  мире. -- Сие письмо, по отдаленности,
дойдет  до  вас  в  самый день  рождения вашего, и  я  не  хочу  отстать  от
присутствующих родственников и  друзей  ваших, я  и  то завидую им, что  они
лично  могут  принесть  вам  поздравления  свои,  а мне суждено  изъясняться
письменно.
     ...  Я не могу изъяснить вам сердечной моей признательности за все ваши
милости и попечения об Евгении и обязана вам и  исправлением его и самою его
жизнию. Опасность, в которой он был, так стесняет мое сердце, что я забываю,
что  она  прошла благодаря Бога  и вас,  и  я не могу удержаться от живейшей
скорби  и страха  всякой раз,  как она приходит ко мне на мысль.  --  Вот уж
Рожество прошло, а он не приехал. Зная ваше родительское о  нем попечение, я
стараюсь  ободриться и думать,  что вы его не пускаете по слабости его, да и
лучше  в сем  случае переждать, нежели торопиться. -- Я во всем полагаюсь на
ваше  благоразумие. У нас  все,  слава  богу,  здоровы, но только грустим во
ожидании Евгения.  -- Я не могу отойти  от окошка, ни  за что не принимаюсь,
ожидание очень мучительно.
     Цены  на  хлеб  так  низки,  что  я опасаюсь,  что  все  мои  сердечные
предположения не  исполнятся; без денег далеко  не уедешь.  -- Но я  слишком
заговорилась...
     Прощайте, любезнейший братец.
     Усерднейшая сестра А.Боратынская.

1817
     Богдан  Андреевич праздновать начинал еще в старом году -- с рождества,
и  весь январь в Подвойском длился под его адмиральским  знаком -- 16-го был
его день рождения, 23-го именины.  Богдан Андреевич любил  пиры, и уныние не
было главным свойством его нрава. ("Веселье всегда за вами следует"; "Мы все
о вас  скучаем  и  горюем,  и  во всех  наших веселостях нам  вас  очень  не
достает".)
     Если  почитать  письма  его племянника, жизнь в Подвойском  услышится в
постоянном  шуме  праздников.  Праздновали  годовые  праздники,  праздновали
именины  Марии  Андреевны, Катерины  Андреевны,  Варвары  и  Николая, Ильи и
Петра,  праздновали, когда  приезжали  гости и когда возвращался  из поездок
кто-нибудь из своих:
     "Праздник был отмечен роскошнейше, дети исполнили небольшой балет, а на
следующий  день играли комедию г-жи Гросфельд... Все было очень  весело, и у
меня до сих пор болят ноги от танцев".  -- "Сегодня  в честь приезда дяди мы
будем представлять комедию. Мне поручено управлять детьми -- по той причине,
что  пьеса  полностью  написана моей  рукой и,  кроме  меня, никто не  может
суфлировать". --  "Провели ли вы этот день так же  весело, как мы? Я надеюсь
на  это... Мы обедали у кузины  Вареньки, и  хотя ничего  забавного не было,
все, неизвестно почему, были очень довольны."
     (Кстати, о  кузине Вареньке. Может быть, уже  в  эту зиму  она занимала
воображение  Боратынского.  Вероятно, она  производила впечатление  на людей
разных  возрастов, ибо,  когда  в  сентябре  816-го  года  дежурный  генерал
Главного штаба Закревский, проезжая по тем местам, однажды  увидел Вареньку,
он подарил ей целую  строку  в  своих  дорожных  записях:  "9-го  приехал  к
Лутковскому обедать,  где  познакомился с премиленькой  Варварой Николаевной
Кучиной,  живущей подле города Белого". А надо знать Закревского. Если уж он
оставил   в   холодном  своем  дневнике   запись  о  предмете,   постороннем
лаконическому распорядку его дня * предмет того стоил, и ясно, что  в глазах
Боратынского, часто видевшего  Вареньку во время  жизни  в  Подвойском,  она
стала  совсем не минутно  премиленькой.  "Во  всем, что я  в тебе  встречаю,
непостоянство  примечаю,  но постоянно ты  мила",  --  хоть и неуклюже, а он
сказал ей это.)
     * Обычно  Закревский писал о своей жизни так: "3-го  выехал из Москвы в
Зубцов. 4-го приехал в Зубцов. 7-го приехал в Ржев".

     Так  вот, праздники были под  городом  Белым  у  Боратынских  шумные  и
многолюдные  до того,  что уставал  даже  Богдан  Андреевич ("адмирала очень
беспокоят гости, он этого не говорит вслух, но я заметил").
     Разумеется,  сельские  досуги не обходятся  без детей. В Подвойском  их
было три девицы -- Catiche, старшая, 11-ти лет, Annete, средняя, 10-ти лет и
Lise,  младшая,  9-ти  лет,  --  попросту  все  их  звали, видимо, Катинька,
Аннинька  и Лизанька, и  они  были дочерьми  генерала  Панчулидзева и  Марии
Андреевны  (бывшего  Машурочка).  Сам  генерал Панчулидзев  в  816-м  году в
Подвойское,  кажется,  не  приезжал,  а  появился  здесь  в  817-м и  вскоре
скоропостижно скончался. Дочери же его и жена жили здесь, и именно они стали
добрыми его товарищами, именно о них лились восторженные речи Боратынского в
первых письмах маменьке после приезда в Подвойское ("Евгений восхищен ими").

     * * *
     Евгений всегдашний наш товарищ. Милый и  чувствительный Евгений.  Я его
до  смерти люблю. Совершенно уверена, что он вас, милая сестрица, успокоит и
утешит. Он никогда не бывает праздным, детей  моих очень полюбил, ими всякой
день занимается и  учит, -- так утешала Александру Федоровну Мария Андреевна
Панчулидзева. Она была крестная мать  Боратынского,  все  еще  прекрасная  и
чувствительная,  как в юности. Ей было  около тридцати пяти,  и  она  любила
племянника до слез и трепета ("Милого Бубиньку, Бубушу, милочку, я и сама не
знаю, как  бы мне его лучше  назвать, я  его так много, так много люблю, что
меры не знаю, поцелуйте  его от меня...  И буду  ль иметь столько духу, чтоб
описать вам все то, что в глубине сердца моего напечатленно. А  я  бы хотела
разверстое  вам оное  представить,  дабы  вы  могли в оном  ясно  видеть  те
чувствованьи, кои вы в нем произвели.  Милый Бубинка, как вы от нас удалены.
Но поверьте, сколько напротив вы  близки  к сердцу нашему. А воспоминание об
вас есть первейшим моим удовольствием... Милый и несравненный Бубинка... Без
счету раз целую...").
     Она и Катерина Андреевна (la tкte pensante de la maison * в Подвойском)
окружили  его заботой  и миром.  Не  в  пример  братьям  чувствительнейшие и
образованные по правилам своего века,  обе, может быть, видели  в племяннике
некое повторение своего младшего несчастного братца Александра.
     * Оракул дома; главное мыслящее существо в доме (фр.).

     Они доверили отроковиц Панчулидзевых его попечению. Братское обхождение
с маленькими детьми ему было привито, видимо, еще в детстве. Кроме  того, он
вообще любил детей и, быть может, не случись с ним катастрофы, женился бы  в
19  лет,  как   князь   Вяземский,  тотчас  продолжившись  в  многочисленном
потомстве.  Дети  --  своим  полным  непониманием  взрослых  условностей  --
вынуждают всякого переходить в их мир воображения. Уча их взрослым вещам, мы
делаем  взрослые вещи понятными  для них,  только когда окажемся  внутри  их
фантастического представления о мироздании. Оказаться там легко тем, кто сам
еще не  потерял  изначальной  одушевленности.  Но,  помимо  этого,  потребны
некоторые лицедейские таланты, ибо, если вы хотите,  чтобы  дети любили вас,
жить  с  ними  надо  как бы  разыгрывая  беспрерывный спектакль,  где  вы  и
режиссер,  и главное действующее лицо, и  зритель --  то  взыскательный,  то
восхищенный.
     Какими  спектаклями  жил  Боратынский  со своими кузинами,  разумеется,
неизвестно.  Может быть, он беседовал с ними по-французски во время прогулок
над  Обшей,  когда  они  собирали цветы, а  он  объяснял  им  красоты речных
пейзажей,  видимых глазу? Вряд  ли так.  В 10-летнем  возрасте  людям не  до
созерцания  красот. Он для них рисовал, а они  для  него,  и  они  рисовали,
высунув  кончики  языков,  все  вместе? Рисовали  руины,  морские и  степные
пейзажи, деревья,  кавалерийских  офицеров и  цветы? Был,  вероятно, альбом?
Играли в cache-cache *,  горелки, жмурки, фанты? -- вероятно.  Но точно, что
внутри этого  спектакля  они  сочиняли  стихи и прозу и разыгрывали пьесы на
домашнем  театре. Может быть, он повторил  свой петербургский опыт и  сделал
для кузин, как два года  назад для  дочери Приклонского-камергера, кукольный
театр. Читая столько, сколько он не  читал прежде никогда, он, по  природной
своей переимчивости, быстро постигал искусство самостоятельного сочинения (а
"переимчивость... не есть ли признак превосходного образования души?" -- так
говорит достойнейший человек эпохи, и вслушаемся в его слова).
     * Прятки (фр.).

     Первые  его сочинительские опыты были, верно, на французском  языке. Но
подвойская публика,  не сведущая, за исключением тетушек  Марьи Андреевны  и
Катерины Андреевны, в языках, диктовала ему свои требования, а поэт только в
зрелые лета  может творить  хоть на необитаемом  острове. Для первоначальных
опытов поэт ищет слушателей.
     И он сочинял по-русски. А кузины пели:
Родству приязни нежной
Мы глас приносим сей,
В ней к счастью путь надежной,
Вся жизнь и сладость в ней.
И в ведро и в ненастье
Гнетут печали злых, --
Но истинное счастье
Нигде, как в нас самих.
Хоть время невозвратно
Всех благ лишает нас.
Увы! хоть слишком внятно
Судеб сей слышен глас...
     И  проч.  и  проч. Во  всяком  случае, не хуже, чем  у  Сумарокова  или
Ржевского.
     Были, верно, и  другие  стихи,  быть может,  хуже этих.  Была  комедия,
которую кузины разыгрывали как-то в  день приезда Ильи Андреевича из Москвы:
"Мне  поручено  управлять  детьми  -- по  той причине,  что  пьеса полностью
написана моей рукой и, кроме меня, никто не может суфлировать" (правда, моей
рукой, конечно, совсем не то же самое, что мной написано...).
     Но все, кроме "Родству приязни нежной...", так и осталось в том времени
пишущимся и  произносящимся,  а бумага, на которой все было  записано, давно
сгорела.

     * * *
     Александра  Федоровна между тем  ждала  сына к  себе.  Богдан Андреевич
отправил его,  отпраздновав свои именины,  вскоре после того, как  маленькие
Панчулидзевы пропели в честь именинника "Родству приязни нежной..."
     Зиму  Александра  Федоровна с сестрой  Катериной  Федоровной  и  детьми
проводила обыкновенно в Кирсанове. Сюда в феврале и приехал Боратынский.

     * * *
     1 марта.
     Любезнейший братец, я  получила обязательное  письмо ваше с подводами и
тем более вам благодарна, что вы в шуме и суете ваших праздников уделили мне
несколько времени, чтоб уведомить меня  о себе. Вы можете себе  представить,
как  мы  расспрашивали  вашего   человека   о  вашем  житье,  и  я  вижу   с
удовольствием,  что  вы наслаждаетесь  жизнию и  что великолепию вашему  нет
конца. А я не  скоро  собралась  вам отвечать от разных хлопот  домашних,  и
подлинно  моя  жизнь совершенный  контраст с вашею. Не  знаю,  велит  ли Бог
весною выдраться  отсюда, но я сего очень, очень желаю, ибо оно весьма нужно
детям  моим,  да и,  может быть,  узнаю  что-нибудь верного о  судьбе  моего
Евгения,  которого  печальное  положение  тем более  тяготит  мою  душу, что
отменным своим поведением заставляет, если можно, еще более желать,  чтоб он
был  порядочно пристроен в  службе. Скажу вам, любезнейший  братец, что я им
чрезвычайно довольна во всех отношениях и  что с трудом понимаю, как  мог он
себя  так потерять  в Петербурге, мне это  кажется ужасным сном.  Я уверена,
любезнейший братец,  что  по  беспримерному вашему  сердцу  к  родным  вы  с
удовольствием услышите  сие  свидетельство в пользу племянника, для которого
вы столько много сделали и  судя по  вашему  сердцу увидите,  что мое должно
чувствовать! Я ничего не напишу вам о здешних хозяйственных обстоятельствах,
ибо уверена,  что Алексей ваш о  всем вас подробно уведомляет.  К нам придет
егерский конный полк в Кирсанов в апреле  месяце, многие сему радуются,  а я
боюсь и  постараюсь  скорее  уехать.  Прощайте,  любезнейший  братец, будьте
здоровы. Прошу  вас  сказать мое усерднейшее  почтение всем любезным  родным
нашим и быть уверену в совершенной преданности и дружбе
     усерднейшей сестры А.Боратынской.

     * * *
     В Кирсанове Боратынский встретил первую годовщину катастрофы; в Маре --
свою  семнадцатую  весну. Он  увидел братца Сержа  -- близорукого и  доброго
одиннадцатилетнего мальчика, маленьких сестриц -- Натали и Вареньку, подругу
детских игр -- сестру Софи, добрую даму, по имени любезная маменька, ставшую
за время его отсутствия ниже ростом.  Вероятно, она старалась, чтобы он  был
подле  нее  как можно чаще. А он, видимо, показывал свою готовность быть как
можно  долее  подле  нее.  Их отношения  не  были  просто отношениями матери
семерых детей к  старшему из них и  старшего сына к матери. Он был первым ее
ребенком, на него она возлагала самые обширные надежды, она не сомневалась в
его дарованиях,  уме и благонравности до тех пор, пока  не получила известия
об оставлении его в третьем классе. Ее письма к нему, увы, не сохранились --
ни  за  это  время,  ни  вообще.  Поэтому:  что  она  к  нему  писала, какие
наставления давала, и в целом -- каков  был тон ее обращения с ним --  можно
только  представить  в  уме,  но нельзя  восстановить.  Характер  у  нее был
твердый, и она  была  от  природы решительна -- тому есть примеры. Но  какое
можно дать  твердое наставление ребенку, находящемуся за тысячу  верст, -- в
чье  повесничество  не  можно  поверить  и  вероятнее   всего  оскорбленному
невеждами-учителями? К унынию  разлуки уже не с  одним, а после осени 814-го
года  с тремя сыновьями у Александры Федоровны должно было прибавиться нечто
подобное сознанию своей вины перед  старшим ребенком,  которого она не могла
уберечь  от  позора, некое чувство  беспомощности перед невидимой  и  потому
неясно  как  преодолимой  враждебной  силой,  должен  был  появиться   страх
предчувствия худшего, ибо Петр Андреевич не всегда скрывал в своих письмах к
ней,  что  поведение  сына не  вовсе  поправляется,  а,  напротив, временами
становится из рук  вон.  Она,  вероятно, сетовала  и  писала ему  и о  своих
слезах, и о том, что он наполняет жизнь ее горестями и что она об одном бога
просит, чтобы даровал ему благоразумие и терпение.
     Увы,  на расстоянии тревога притупляется.  Заботы о бесконечно болеющих
младших детях, затеянное  строительство  церкви в  Маре, до смешного  низкие
цены на хлеб -- все это рассеивало сосредоточенность Александры Федоровны на
ее петербургских сыновьях. Тем  более Евгений в следующем после провала году
благополучно перешел во второй класс, и уже оставалось немного  до получения
аттестата,  чина  и  назначения  в  гвардию,  как  разразилась катастрофа  с
табакеркой. После смерти  Аврама  Андреевича  это было, без  сомнений, самое
ужасное событие в ее жизни.
     Теперь сын  был  с  ней,  она  смотрела  на него. Должно быть,  он  был
похудевшим  после  ноябрьской  горячки,  кротким  и  с  новым, уже  взрослым
голосом. А он, вероятно, старался вести себя так, как задано  было его ролью
прощенного, любимого, облагоразумленного тяжким опытом  и несчастного  сына.
Видимо, в это время он познал впервые, как тягостна эта роль.
     Из его жизни в  Кирсанове и в Маре известны только ничтожные эпизоды. В
марте  снова,  заболел  ("Евгений  сделался  болен  и  теперь,  слава  богу,
поправляется. Петр Кондратьевич хотя и не мог по своей  болезни приехать, но
за  глаза  по  описанию болезни удачно  ему  помог. До  сих пор  я  довольна
Евгением, он помнит  ваши наставления и знает всю их цену. Дай бог, чтоб это
всегда так было").
     Вероятно,  как и собиралась  Александра Федоровна,  в  апреле  или  мае
перебрались из кирсановского дома в Мару. Чем он занимался -- о том можно бы
придумать небольшую идиллию: игры с младшими детьми; прогулки; музицирование
и чтение вслух с Софи;  умные  подсказки  маменьке  по хозяйственной  части;
добродушные беседы  с постаревшим monsieur  Boriиs; упоение степным солнцем,
небом; нега, тишина... Но идиллии  хорошо писать в стихах -- гекзаметрами, а
не  повествовательной  прозой.  Идиллия не знает времени:  в  идиллии вечное
забвенье мысли, вечная ласка, вечное лето...
     А у нас -- лето 817-го года, со своими  негромкими  радостями  и гнетом
невыправляемого несчастья.
     Петербург, видимо, напоминал о себе  нечастыми письмами  -- писал  Петр
Андреевич, писали братцы Лев и  Ираклий. Последние --  собственно не ему,  а
маменьке или в расчете на маменькину цензуру ("Любезнейший братец. Я достоин
ваших упреков,  ибо  не  ответил на ваше письмо.  Я  весьма встревожен вашей
болезнью, берегите свое здоровье!" -- etc., etc.). Писали, очевидно, прежние
друзья  по  корпусу  ("Вы знаете,  что  у  меня  большая  переписка.  Мелкие
глупости, которые мы пишем друг  другу в детстве, дают нам весомые основания
надеяться  на  дружбу в будущем: какое огромное удовольствие вспоминать, что
все были одинаково глупы!").
     Там,  в  Петербурге, начали делать вдоль  улиц  тротуары.  Там пироскаф
бороздил воды  залива  от невской  набережной  до  Кронштадта.  Там  гвардия
готовилась к походу  в Москву, куда в сентябре отправлялся сам  государь. На
его-то кроткий  взор и ласковое слово, должно  быть,  сильно  надеялись  все
Боратынские.  Возможно,  именно  по  этой  причине Богдан  Андреевич, в июле
приехавший обозреть свою часть  вяжлинского хозяйства, забрал племянника  от
маменьки в конце августа.
     Александра Федоровна  вымолила  для  прощания с  сыном  только  дня два
("Любезнейший  братец...  Я понадеялась на прежнее  ваше намерение  остаться
здесь до 31-го числа, и так расположилась. -- Теперь же, как вы располагаете
пробыть два или три дня  в Тамбове,  то, сделайте милость, позвольте Евгению
еще два  дни  со мною провести, а я его  доставлю непременно к  тому  сроку,
какой вы назначите. -- Преданная сестра А.Боратынская") .
     * * *
     Но  если Богдан Андреевич и впрямь надеялся на благие перемены в судьбе
племянника вследствие явления нашего милостивого государя в первопрестольную
столицу, он ошибался: государь сюда еще не являлся.
     Они приехали  в  Москву  на самое рождество  Богородицы.  Лавки были по
случаю праздника закрыты, и  Боратынский не мог  выполнить  всех маменькиных
комиссий. Старый Бува, единственный из книгопродавцев, кого он отыскал, мало
чем помог. Лагарпова "Лицея", о котором  просила маменька, у него не было; а
про  "Клариссу" хитроумный Бува сказал, что это последний экземпляр  во всей
Москве, и Боратынский отдал 25 рублей. Ноты  для Софи тоже обошлись недешево
-- 20  рублей. Себе  он купил  сукно -- по  совету  Богдана Андреевича  ("он
говорит,  что  я  могу  проходить год  и  более  во фраке,  пока  не  получу
офицерский чин").  Ждать  государя они  не  стали  и на следующий день, 9-го
сентября, отправились в Подвойское.

     * * *
     С чего начать,  любезная  маменька,  с приезда или с отъезда? Последнее
весьма печально, и я скажу лишь о первом, ибо всегда лучше избирать предметы
более  приятные. Так вот, после недели безмятежнейшего пути  добрались мы до
Подвойского; замечательнее всего то, что давно ожидаемый генерал Панчулидзев
приехал часом  раньше. Представьте столь радостную встречу. Вечер  прошел  в
беззаботном веселье. Генерал -- любезнейший человек, каких я только видел; в
нем есть некая прямота, некая чистота помыслов, нечто от древнего рыцарства.
Говорит он чрезвычайно громко, как будто желает, чтобы каждый мог знать, что
у него на сердце.
     Как мало  людей, имеющих  такое желание!  -- Я назвал  его  рыцарем без
страха и  упрека, и что-то  говорит мне, что он достоин этого имени. Не буду
рассказывать,  как  я был  принят здесь. Вы знаете эту несравненную дружбу и
этих несравненных людей. Все, что они делают для меня, все, что я чувствую к
ним,  превосходит  любое  изъяснение. Полагаю, что  подробно изъяснять столь
сильные  чувства --  значит рассеивать их. Кузина  Машенька  и кузен Аполлон
обнимают  меня, плача.  О, любезная  маменька, наслаждение такой любовью  --
стоит всех наслаждений на свете.
     Меня не ждали в этих краях так рано, и мое появление произвело всеобщее
удивлени