е. Меня беспрестанно расспрашивали о вас и о вашей поездке в Москву,
-- поездке, совершенно невыполнимой. Мы заезжали к Костылевым, сами они были
в  деревне,  но я справился у купцов.  Все,  от булавок до самых  изысканных
предметов,  ужасно  дорого. Дрова в  пол-аршина стоят 20  рублей  сажень. За
квартиры требуют еще более непомерные деньги, за 8 скверных комнат платят до
трех тысяч рублей. Правительство очень строго следит за чистотой улиц. Ежели
вы предоставляете обеспечивать  чистоту  хозяевам  дома,  приходится платить
вдвое  дороже.  Все  вместе эти  неудобства  весьма затрудняют пребывание  в
Москве.  Вы  сами  можете  судить  о  том по  картине,  которую  я  старался
нарисовать  столь  верно,   сколь  умел.   Надобно  сделать  еще   небольшое
отступление, чтобы поведать вам об истинном  диве. В июле этого  года начали
строить здание * 80 сажен длиной и 45 -- шириной, для того,  чтобы проводить
учения зимой;  ныне оно закончено, и закончено не в шутку! Представьте еще и
то, что  высотой оно с четырехэтажный дом.  Невозможно поверить  в  то,  как
сорят деньгами, не иначе их много...
     Евгений
     * Экзерцир-гауз (манеж).

1818
     23 генваря.
     ... Прошу Вас, любезнейший братец, не оставить Евгения и уведомить меня
о ваших  намерениях в рассуждении  его.  Я признаюсь вам, что  я чрезвычайно
беспокоюсь, тем более, что ни от  вас, ни от него ничего не получаю,  что бы
могло  подать мне какую-нибудь надежду. Видя неудачу всех  ваших родственных
попечений, я опасаюсь, что его без формального повеления никуда не примут. В
таком случае не сделаете ли вы милость отнестись к нашей благодетельнице * и
даже самому Евг. описать горестное состояние свое и просить непосредственной
ее помощи. Впрочем, я так далеко от вас, что не знаю, что и придумать в этом
случае.  Я всю мою надежду в вас полагаю и уверена, что вы мне простите, что
вас так часто  беспокою одною и тою же просьбою,  но  посудите, каково и мое
состояние;  с  самого  отъезда Евгения я не  имела почти  ни  одной отрадной
минуты.
     * К. Нелидовой.

     Прощайте,   любезнейший   братец,  будьте  здоровы  и   не   оставляйте
преданнейшую сестру вашу А.Б.

     * * *
     Но пред ними высилась незримая стена.
     Может  быть,  были опыты ходатайств через Аракчеева. Аракчеев тогда мог
все.  Но, может  быть, кто-то из старших Боратынских не  угодил  Аракчееву в
гатчинские времена? Впрочем, бог с ним,  с Аракчеевым, про  него же сказано:
"скрываясь от  очей, злодействует впотьмах, чтобы злодействовать свободней".
Аракчеев до кончиков ушей обожал нынешнего  императора,  вполне  простив ему
смерть Павла, ибо от  прежнего благодетеля после  почестей он получал всегда
такие  шлепки,  что  только  его  твердая   оболочка  их  переносила.  Новый
благодетель  поставил  его  на  высшую ступень  навсегда. После  12-го  года
государю  некогда было управляться  с  внутренними  делами, и  в  Петербурге
последнее время он бывал редко: то поход до Парижа;  то Венский конгресс, то
потом   --  в  Москву  надо,  то  новый  конгресс  в  Аахене.  Государь  был
освободителем  Европы и  поддержателем  ее  мира и покоя;  он взял Париж; он
учредил  в  Москве комиссию  по оказанию  помощи пострадавшим  от пожара; он
основал военные  поселения. Он полагал, что коли мы не можем полностью  быть
немцами, то пусть добрый русский наш народ хотя несколько научится  у немцев
точности и  регламенту: сама мысль о том, что топить  печи и  обряжать  скот
можно  не как попало, а по сигналу и что наши славные, всегда слегка  пьяные
мужички  не проводят время в  праздности, а учатся  -- и  учатся на  деле --
искусству порядка в ружейных экзерсисах, -- сама эта мысль была рождена всем
его организмом -- голштинская кровь его текла равномернее при виде воинского
порядка, как у вас от красивой тихой музыки.  Аракчеев для наведения порядка
был  незаменим, единствен и первостепенен. Доклады теперь  шли  только через
Аракчеева,  обойти  его  можно  было лишь  с  другой  стороны  -- со стороны
царицы-матери Марии  Феодоровны, некогда  облагодетельствовавшей  Александру
Феодоровну шифром.
     Если Боратынские пошли, для  большего  вероятия,  по обоим путям (разом
или  поочередно --  не имеет значения), то вообще-то,  недостаточное влияние
Марии Феодоровны  на своего сына могло  натолкнуться на заочное противоречие
Аракчеева. Во  внутренних делах у  государя была прочная  надежда  только на
последнего.

     * * *
     А тяжко, наверное, быть на  троне человеком:  чем  больше милостей, чем
больше у  них  у  всех  свободы  --  тем  больше  неблагодарных.  Сегодня  у
придворных  кабинеты  взламывают,  завтра  к  казне подбираются: куда  потом
направят они стопы?.. В сенат? Во дворец? В Москве роздано погорельцам почти
полтора  миллиона  серебром...  И что же?  --  "Дошло  до сведения  государя
императора,  что 17-го числа  прошедшего июня, вечером, во  время прогулки в
Москве    по    Тверскому     бульвару    графини     Марьи    Александровны
Дмитриевой-Мамоновой,  дворовый  человек  г.  Казначеева,  Тимофей  Кирилов,
подошел к шедшему за нею крепостному человеку, произносил на  счет помещиков
и  самой графини  вслух  довольно громко  неприличные и  даже бранные слова,
проповедуя ему о вольности и независимости  крепостных людей от помещиков, а
за то наказан келейно розгами, почему его императорское величество высочайше
повелеть соизволил... оного  Кирилова за  столь буйственный  и  дерзновенный
поступок следовало наказать наистрожайшим образом и публично".
     Иначе --  нельзя.  Иначе -- будет то  же,  что с  Борисом Годуновым. От
одного самозванца ныне бог избавил; но Бонапарт -- чужой самозванец;  тут же
своих хватает -- сегодня он Тимофей Кирилов, а завтра -- Павел Петрович.
     Или вот  --  масоны. В середине лета умер под Москвой мартинист старого
закала -- Новиков.  Но корни свои глубоко пустили они; г. Карамзин следующим
своим  сочинением после  "Истории" недаром поднес  записочку о Новикове, где
тот превознесен: "полезный  своей деятельностию",  "заслуживал  общественную
признательность",    "был    жертвою     подозрения    извинительного,    но
несправедливого".  Извинительного!  Ну,   если  государственный  историограф
изволит таким образом  извинять государей, что спрашивать с Кирила Тимохина,
или как его там?
     Поразительно!  Стремление  ко благу не может не встречать препон  и  не
распложать неблагодарных!  Ведь  если  бы они  только пили лафит да клико  и
мудрствовали на счет  самосовершения  - это  ли беда,  ибо  что за клико без
мудрствований! Но ведь они пагубно действуют на низшее сословие. Может быть,
здесь не обходится без влияния инородцев...  Еще  когда откупщик Абрам Перец
клеветал  на  Гурьева,  министра финансов, говорили,  что Перец  --  шпион и
мартинист, что через Переца решено погубить  Россию  и споить всех мужичков,
чтобы  насадить  республику...  Кстати, о  республике: не  был ли тот  Абрам
Боратынский,  отец этого, за которого  теперь  просят,  тоже откупщиком? Лет
пятнадцать назад подавались какие-то  жалобы на  того Абрама  по  тамбовским
делам.  Надо,  конечно, поднять родословную  и  послужные  списки... Надо...
Все-то  у нас, на Руси, теряется,  выбрасывается,  покупается...  Как  будто
вредители кругом. Невидимые, сетью тайной, опутывают страну...
     И все, все отражается, как в зеркале, на низших сословиях. А там -- то,
что  здесь только  говорят,  там --  делают. Вот --  пожары.  И снова  --  о
Тамбове, из которого три года скачи -- ни до какой границы не доскачешь:
     "Несколько пожаров,  в  течение  десяти  дней,  истребили большую часть
города Тамбова. Наконец поджигатели  схвачены.  Следствие потянулось, и, как
обыкновенно  бывает  в России, за  одним ложным или справедливым показанием,
пущены  в  ход новые, чтобы  запутать  и  проволочить дело, так что  наконец
никто, ни сами судьи, ничего не могут разобрать...
     Дело  было  важное  тем  более,  что  подозревали   о  целом   обществе
зажигателей,   рассеянном   по   разным   местностям  государства,   что   и
подтвердилось  до некоторой степени,  хотя  руководители сами  оставались  в
стороне.  Найдены  бумаги,  перечневые  списки  с именами, под  мистическими
обозначениями... Большая часть поджигателей действовали под влиянием других,
некоторые были  жестоко наказаны,  но  пожары  не прекращались, и настоящего
дознания  не  сделано. Очевидно,  что зажигатели  действуют  во  всех концах
государства. Киев, Рязань, Казань, Бердичев,  Балта и многие другие города в
короткое  время  обращены  в  пепел. Уверяют,  будто  общество  это идет  от
Наполеона... По мнению других, тут замешаны мартинисты или иллюминаты".
     Вздор, должно быть, и про Балту и про Киев, но нет дыма без огня...
     А  вы говорите, военные  поселения  не  надобны.  Может  быть,  вы сами
мартинисты?

     * * *
     Прежнее,  от  февраля  816-го  года  формальное  повеление  государя  о
непринятии  в службу иным чином, кроме солдатского,  оставалось  в силе  и в
феврале 818-го, и в  июне 818-го, и в августе. Государь уехал из Москвы,  за
ним -- двор и гвардия.
     Между тем дядюшка Илья Андреевич купил  в Москве дом: "...в сентябре мы
все отправляемся в путь. А вы, любезная маменька, не собираетесь ли  также в
дорогу?"

     * * *
     Кажется, наконец Александра Федоровна выбралась в Москву и, может быть,
осенью снова встретилась здесь со старшим сыном.
     Как   бы   ни  было,  на   новых   семейных  советах  и  ввиду  прежних
безутешительных сведений решено было везти Боратынского к Петру Андреевичу в
Петербург и отдавать в полк. Был ли  уже выбран именно гвардии Егерский полк
и  имелась  ли  договоренность с генералом  Бистромом,  полковым  командиром
егерей, -- не знаем.
     В  октябре  или ноябре Боратынский снова отправился  в Петербург Он был
подавлен, но  у него была  цель  -- возвратить себе свободу  и  найти  форму
жизни.

Поэт
     Русскими  стихами  не  может изъясняться  свободно  ни  ум,  ни душа...
Неужели Дмитриев не  во  сто  раз  умнее  своих  стихов?  Пушкин, Жуковский,
Батюшков в тайнике души не гораздо сочнее, плодовитее,  чем в произрастаниях
своих?
Кн. Вяземский
     Миновали  Завидово.  В Твери  заночевали.  Дождь.  Небо  без просветов.
Размокшие поля. Туман.  Сырость.  Птица  грач ходит по  пашне.  Укачивает...
Осенняя дорога уныла. Туман  цепкой  прохладой оседает на фартук коляски, на
лицо, на душу.
     Вот  проехали и Валдай, тоже серый, туманный. -- Но все равно, и сквозь
этот туман душа не  готова к  равнодушию.  Жизнь таит в этом дожде,  в  этой
сырости, там, в конце дороги, неизвестные ощущения сердцу. Ибо бьется же оно
сильнее и слабее! А ум  то сонный, то тревожный -- то безостановочно бредит,
то  ясен,  как  в  лучах,  и  тверд.  И  широта  земная  предстоит  в  своей
бескрайности, горизонт развертывает свои края, мир предстает как бы чашей --
прозрачной,  стройно-выпуклой.  Края  ее строго  очерчены бездонным  небом с
разбросанными по нему летучими облаками. Ум не может взлететь превыше облак:
в таком взлетании нечто нечеловеческое, некое отделение души от тела. -- Так
мог только Ломоносов; у него  все  всегда  столь умозримо (умом зримо),  как
будто ум его только что, пред тем как творить  оду, сам  побывал где-то там,
превыше облак -- откуда видна вся широта земная, и изливает на язык все, что
узрел:  -- Там  Лена, Обь  и  Енисей... Днепр хранит  мои  границы...  Полна
веселья там Нева... Се знойные Каспийски бреги...
     А  здесь --  Чудово. (Дождь, как и  прежде,  туман, но воздух иной, ибо
веет мглистыми болотами.)
     Кому  после Ломоносова дано вмещать в свою мысль всю красоту вселенной?
Кто  вознесется  превыше облак? Глубже  погружаться на дно чаши,  ища узреть
полноту  бытия не из верховных оконечностей мира, а изнутри его, -- вот удел
современного  человека.  Навсегда  останется  в  нем  тоска:  что там --  за
летучими облаками? за краями чаши?..
     Тосно (Какое  странное  лицо  у  этой  женщины, севшей  в карету; какие
глаза! Этот генерал, что был рядом с ней, с обветренным лицом,  совсем ей не
пара.)
     ...Но ведь чтобы спрашивать: что там?  -- надо прежде  найти точку,  из
которой  видна вся чаша бытия, нужно угадать  это волшебное место. Где  оно?
Оно не зависит от климата,  от местоположения тела, от времени года.  Только
что  был уныл и зол, душа в томлении ныла, ныла -- вдруг -- словно отдернута
занавесь, снята пелена  тумана, и видно  все.  Подвластно  ли это выраженью?
Есть  слова,  но чем  точнее  они,  тем  менее определенно выражают то,  что
зыблется пред душевными очами, пред внутренним взором, пред умозрением...
     София (снова дождь, однако усилился ветер; наводнения  этой осенью  еще
не было?).
     ...Слова, даже самые  точные,  суть только намеки. Вот они: написаны на
бумаге, и  каждое  --  одна  форма,  и только за пределом видимого (в душе?)
нагнетается их смысл.
     Бытие. Жизнь. Смерть. Гроб.
     Вечность. Скоротечность.
     Мир. Покой. Тишина. Буря. Непогода.
     Родина. Дом. Кров. Чужбина. Странствия.
     Младость. Радость. Мечты. Одиночество. Безвеселье.
     Юность. Неопытность. Сны. Опыт. Печаль. Старость.
     Желанья. Надежды. Любовь. Обман. Безнадежность. Тоска.
     Жар. Сладострастье. Страсть. Разочарование. Холод.
     Друзья. Шалости. Проказы. Пиры. Одиночество. Уныние.
     Зов. Клик. Отзыв. Безмолвие. Безответность.
     Нежная. Милая. Своенравная. Коварная.
     Сердце. Чувство. Мысль. Дума.
     Счастье. Блаженство. Страдание. Скорбь.
     Свобода. Судьба. Рок. Жребий. Удел. Доля. Закон. Цепи.
     Гармония.
     Поэзия.
     Для  удобства глаза  и чтобы понять, что  здесь добро, а что  зло,  что
искомое,  а что предлагаемое жизнью, можно бы, припомнив наши математические
навыки, поставить  каждое  из слов  под  подобающим  ему плюсом или минусом.
Скажем,  радость  --  это  хорошо,  значит,  плюс, младость -- тоже  хорошо,
значит, тоже плюс, а старость -- плохо, значит, минус:
+ --
     Младость. Радость Старость
     Вечность Скоротечность
     Жизнь Смерть
     Жар Холод
     И дальше, дальше, дальше.
     Но  мы  бы  ошиблись при таком распределении, ибо жизнь  и поэзия -- не
одно и то же, и никогда неизвестно заранее, с каким смыслом перекочует слово
оттуда -- туда. Тем более  нельзя угадать  сейчас, осенью 818-го года, когда
Боратынский все эти слова, прочитанные им порознь, но еще не ожившие вполне,
а  теснимые друг  другом в умственных глубинах,  везет по осенней слякоти из
Москвы в --
     Петербург.
     Наконец, выехали на Невский. Смерклось. Дул  ветер. Сырые  стены  домов
уже освещены были огнями в окнах.

     * * *
     Он  обнял  в Петербурге братьев  --  бывших Вавычку  и  Ашичку: Льва  и
Ираклия.  Красавец  Ираклий  --  гордость   семейства,   будущий  губернатор
Казанский,  сенатор и  генерал,  и  красавец  Лев --  будущий  помещик  села
Осиновка и le roi du rire -- оба пока хрупкие темноволосые юноши,  наверное,
не вполне уразумевшие сначала, как им должно обращаться с братом, старшим их
не просто на несколько лет, а на двухлетний опыт изгнаннической жизни.

     * * *
     В Петербурге  он  обнял  своего друга  -- Креницына-младшего *, поэта и
квилка. Старшего Креницына ** по окончании корпуса, еще в марте 818-го года,
определили в  службу  в Глуховский  кирасирский полк. Креницын-поэт все  еще
одолевал  курс   наук  в  Пажеском  корпусе,  и  конца   этому  одолению  не
предвиделось; шел  шестой год его там заключения, и ему скоро исполнялось 18
лет.  Учителей  и  гувернеров  он  презирал,  а  верным  товарищем  его  был
лейб-драгунский  прапорщик  Александр Бестужев,  будущий  знаменитый  критик
819-го года,  разбивший тогда в пух Катенина и Шаховского, а потом  издатель
"Полярной  звезды"  и  блестящий Марлинский,  сосланный за  14-е  декабря  и
сраженный чеченской пулей.  (О квилках он  впоследствии скажет:  "Если же  в
Пажеском корпусе существовало означенное общество, то, верно,  цель  его  не
стремилась  далее стен  корпуса, ибо  голова  Креницына была  слишком слаба,
чтобы  замышлять что-либо важнее". Не ведаем насчет головы Креницына-квилка,
но знаем, что язык Бестужева ядовит был всегда.)
     * Александра.
     ** Павла.

     "При  виде подлеца  не сохраню молчанье, лесть  --  в  краску  приведу,
распутство -- в содроганье!" -- восклицал вослед  Ювеналу Креницын-поэт, еще
не  переживший  выключки из корпуса и отдания в солдаты. Скоро,  скоро  и он
пойдет по пути, проторенному Боратынским, и они сравняются опытом. Сейчас --
нет. Сейчас  друг Креницына,  хотя  старше  его  всего на  год,  на полжизни
опытнее :
О милый! я с тобой когда-то счастлив был!
Где время прежнее, где прежние мечтанья?
И живость детских чувств, и сладость упованья! --
Все хладный опыт истребил.
Узнал ли друга ты? -- Болезни и печали
Его состарили во цвете юных лет;
Уж много слабостей тебе знакомых нет,
Уж многие мечты ему чужими стали!
Рассудок тверже и верней,
Поступки, разговор скромнее;
Он осторожней стал, быть может стал умнее,
Но верно счастием теперь стократ бедней.
Не подражай ему! Иди своей тропою!
Живи для радости, для дружбы, для любви!
Цветок нашел -- скорей сорви!
Цветы прелестны лишь весною!
Я легковерен был: надежда, наслажденье
Меня с улыбкою манили в темну даль,
Я встретить радость мнил -- нашел одну печаль,
И сердцу милое исчезло заблужденье.
     Что  ж! друг  Креницына  еще  не дошел до  середины своей жизни, но уже
жизнь его разделилась на две  неровные части, делая его в собственных глазах
элегическим  героем...  Лет  через  десять, когда  элегии  выйдут  из моды и
появится словечко романтизм, таких героев станут называть романтическими :
Следы мучительных страстей,
Следы печальных размышлений
Носил он на челе; в очах
Беспечность мрачная дышала,
И не улыбка на устах,
Усмешка праздная блуждала.

     * * *
     Мы  не сами изобретаем  себе  роли, -- получая назначенные нам судьбой,
однако  сами  оформляем  их, исходя  из  того,  кто  наш  зритель  --  друг,
возлюбленная, маменька, баталионный командир или кто еще. Конечно, во всякой
роли мы  играем самих себя,  облекая склонности своего внутреннего  бытия  в
заданные жизненным спектаклем способы поведения. Всегда существует опасность
слиться с ролью -- не себя в ней  выразить, а сделать свою жизнь воплощением
какой-нибудь  роли,  ибо   каждая  из  них  имеет  неизъяснимую  способность
подчинять нас себе,  поглощая нашу единственность.  Этому  немало помогают и
наши  зрители, желающие придать нашему  образу в своих глазах четкие контуры
законченного  портрета.  Быть  всепокорнейшим  сыном,  нежно любящим братом,
мстителем-разбойником,  элегическим   стихотворцем,  романтическим   героем,
повесничающим проказником, Чайльд Гарольдом или Гамлетом -- нетрудно. Трудно
стать после всего  этого самим собой, и  только немногим удается неповторимо
выразиться в уже готовых жизненных амплуа. Еще более немногим дано из разных
своих ролей  выстроить некую одну,  похожую, конечно, на многие, но даже при
беглом взгляде -- единственную. Такое бывает не часто, и тогда из нескольких
нарицательных  ролей складывается одна,  собственная,  имеющая  единственное
название;  Наполеон, Суворов,  Байрон или Вольтер  --  недаром  образцы  для
подражания,  они  оформили свои  жизни  в  роли, не  общие  для рода; не они
повторили  -за  ними  станут повторять.  Не  тщеславие их  делает такими,  а
чувство собственного достоинства.  Оно  дает им силы в борьбе  с судьбой  за
свое имя и за свободу выбора своего отдельного пути.
     Однако риторическими рассуждениями нельзя помочь другому в его тяжбе  с
судьбой за его имя и за его свободу. Поэтому оставим риторику. Боратынский в
Петербурге. Он только что вернулся сюда и, кажется, нашел для первых шагов в
своем  новом бытии  ту форму, которая  более  других соответствует ныне  его
внутреннему  состоянию, -- преждевре